Марсель Прево - Куколка (сборник)
Герсель вдруг проснулся с усыпившим его благочестивым томиком в руках. Он положил книгу на ночной столик, потушил лампу и попробовал заснуть.
Он думал о Генриетте Дерэм с руками на коленях, с белым лицом в черном крепе. И, как пробуют клинок шпаги, втыкая кончиком в землю, так он испытывал свою волю, думая о ней без вожделения.
Глава 4
На следующий день граф вовсе не видал Генриетты. В час, когда по его возвращении с охоты Генриетта ежедневно ожидала его в маленьком кабинете, чтобы доложить о событиях дня и получить от него распоряжения, он встретил там старуху Дерэм в сопровождении мальчишки с фермы. Госпожа Дерэм – седеющая блондинка, опухшая, разжиревшая и увядшая – была так многослойна, что ей часто не хватало дыханья в середине фразы. Она рассыпалась в выражениях уважения:
– А, господин граф!.. Очень прошу господина графа извинить нас. Бедная Генриетта слегла от страшных головных болей… или, вернее, она не слегла, так как я не могла уговорить ее лечь в постель. Она прилегла на кушетку: кушетку, которую мне подарила после моих родов эта прелестная госпожа баронесса де ла Фуршеттери. Вот добрая женщина, господин граф, святая! Она так любила мою маленькую Генриетту! Она должна быть счастливой, видя сверху, как Генриетта ведет все управление ее поместьем, которым она так интересовалась… Когда у Генриетты мигрень, она не может ни шевелиться, ни есть, ни говорить – ничего. Следовало бы даже, чтобы она не слыхала ни малейшего шума. И она страдает, как мученица. Поэтому сегодня я пришла за распоряжениями господина графа. Все было благополучно сегодня в поместье; к сожалению, я не могу так быстро бегать, как дочь. Генриетта прыгает, как коза, когда у нее нет мигрени; у меня ноги пухнут сейчас же, как я начинаю двигаться, а к тому же еще и зрение портится ужасающим образом, особенно после удара, который мне нанесла смерть мужа: вечером я не решилась бы выйти, если бы мальчишка не провожал меня. Я все-таки думаю, что завтра дочь будет чувствовать себя хорошо, и если господину графу угодно будет дать мне свои распоряжения, то я передам их ей.
– Нельзя ли послать за доктором в Ненг? – спросил граф.
– О, Генриетта не хочет… Да и не стоит. Обычно боль длится у нее часов двенадцать, и после ночи не остается и следа. Только она так измучилась в эти несколько дней со своими счетами, что в данное время стала более чувствительной. Все время, которое она проводит дома, она занимается расчетами, разбирает счета, проверяет книги… Она перевернула все бумаги, до которых мой бедный муж не касался десять лет… По ночам она работает до двух часов. Я встаю в одной рубашке, господин граф, чтобы сказать ей: «Генриетта, я умоляю тебя, оставь свои подсчеты и иди спать»… Потому что… потому что… господин граф… я не хотела бы, – и она расчувствовалась, – я не хотела бы, чтобы служба в имении отняла у меня дочь… как уже отняла дорогого мужа…
– Конечно, – холодно сказал граф, которого раздражали и этот поток слов, и эта притворная чувствительность, – конечно, если здоровье вашей дочери слишком нежно для управления имением, так ей лучше бы отказаться…
Слезы мгновенно испарились с глаз госпожи Дерэм:
– О, нет, господин граф, нет! И речи нет, чтобы оставить управление… Бедная крошка! Она так счастлива, что может зарабатывать на себя и заменить отца… Только… трудности начала и желание делать все чересчур хорошо… Муж был не очень здоров в последние годы, и он запустил дела. Генриетта хочет, чтобы все было в порядке завтра… когда она представит свой баланс. Таким образом… небольшое переутомление. Но завтра не будет и следа, я отвечаю. Она крепка, крошка, крепче мужчины. И, несмотря на бледность, у нее есть-таки кровь, господин граф может мне верить, кровь точно у кровной молодой кобылы. – Старушка подошла к своему собеседнику, словно желая сделать ему важное заявление, такое, которое не должен бы слышать неподвижно застывший в углу мальчишка с фермы, и продолжала: – между нами – кровь-то в ней именно и волнуется. Девушка двадцати двух лет, сложенная, как она, должна бы выйти замуж. Господин граф знает, без сомнения, что ее руки просил помещик из Тейльи, прелестный молодой человек, который от нее без ума. Она отказала, она и слышать не хочет. Объясните-ка это! По-моему, у девушки есть любвишка на сердце! – И Дерэм посмотрела при последних словах на графа.
«Какого черта ей нужно? – подумал Герсель. – Что она мне дочь свою предлагает, что ли?»
Он отпустил ее, спеша избавиться от ее болтовни и подлых намеков.
Весь вечер – пока он обедал, потом пока читал в отделанной красным репсом комнате, чтобы заставить себя заснуть, почтенную и скучную историю маркиза де Бро, – Дерэм, тяжелая, сопящая, вульгарная, заслоняла ему образ Генриетты; ему даже не приходилось обуздывать порывы своего вожделения. Потом он представил себе старика Дерэма, который крал из доходов имения и вонял трубкой и потом, и подумал: «Новое подтверждение той глубокой истины, что выбирать возлюбленную вне своего круга – ложный шаг. Генриетта Дерэм, несмотря на тело амазонки и интересную душу, будет мыслима разве за тысячу верст отсюда. Да, наконец, надо было никогда не, знать ее грабителя-папаши и матери с сомнительным прошлым, с манерами сводни».
Какие прекрасные, ценные, элегантные или знаменитые воспоминания, семейные и социальные, вызвали в нем те страсти и страстишки, которые заводил себе он, Герсель, в своем кругу!.. Благородные особняки на левом берегу Сены, пышные современные жилища в районе пляс де л'Этуаль, замки на Луаре, дворянские загородные домики берегов Дордони, охота в стране дичи, крейсирование на яхте по Средиземному морю, обширные дворцы-караван-сараи знаменитых станций… Все внешние физические данные и кожа светских женщин без сомнения не имели крепости какой-нибудь Генриетты Дерэм; но кровь, даже обедневшая, которая оживляла ее, давала ей изящество, какой-то вкус, настолько особенный, как будто в ее шариках еще циркулировали жар, храбрость, честь тех древних сердец, из которых она брала свое начало. Вежливость их обычаев имела такие скрытые оттенки, что даже красивые мещанки, мало-помалу появляющиеся в «свете», не понимают их и копируют только очень несовершенно… Но, по крайней мере, они возмещают это обаянием красоты, щедростью хорошего тона, очаровательной манерой в восхищении отдаваться, когда их хочет взять человек из настоящего круга.
«Например, – размышлял Герсель, – эта левантиночка… Ее тесть был биржевым маклером; муж торгует кожей – это правда. Но это не отнимает у нее достойного обожания изящества. Ее свекровь, жена биржевого маклера, особа с прекрасными манерами, набожная, благотворительница. Особняк на улице Христофора Колумба – чудо вкуса. Я не знаю, где, я не знаю, когда Фуше-Дегар продает свои кожи, но он находит время собирать самый лучший фарфор, лучшие эмали, лучшую мебель в стиле Людовика XV, какую я только знаю в Париже. И его крошка-жена прелестна со своим очаровательным любопытством и беззастенчивой жаждой любви. Вот уже третьего дня как я получил от нее письмо, на которое еще не ответил. Это крайне невежливо».
Граф подошел к бюро из красного дерева, стоявшему против камина, и написал следующее письмо:
«Ла Фуршеттери, 2-го апреля
Дорогой друг! Не браните меня очень за то, что я опаздываю с ответом. С самого начала приезда в Фуршеттери деревенские инстинкты так властно овладели мною, что вот уже несколько дней, как я могу вести только чисто животную жизнь, вставая с зарей, проводя день на охоте, или занималась верховой ездой и ложась, как мужики, вместе с солнцем. О, нежная Люси, такой превосходный, такой утонченный образец современной парижанки! Как я предчувствую, что вы отвергнете этого человека полей и лесов, плохо одетого, замазанного грязью и тиной, который вечером возвращается в свой пустой дом, сопровождаемый сторожем, похожим на него, словно брат! «Никогда, – воскликнули бы вы, – никогда я не могла бы принадлежать этому первобытному человеку… И не правда, что я принадлежала ему!». И все-таки вы, маленькая белокурая и образованная особа, соблаговолили отдать этому некультурному мужику свою юную божественность и позволили ему обожать ее. Воспоминание этого часа преследует его теперь в его одиночестве. Вспомните ли и вы тоже нашу встречу? Вспомните ли с тем волнением, с каким я сам предался воспоминаниям в этой деревенской комнате, которую, наверное, еще не занимал гость, одержимый такими распутными мыслями? Люси мой превосходный друг, дайте и вы тоже свободу своему воображению которое, как я убедился, достаточно извращено. Припомните… Я хочу, чтобы демоны ночи мучили вас в той пышной кровати, которая принадлежала госпоже Полиньяк, как преследуют они меня в кровати из красного дерева, принадлежавшей моей бедной тете. Отчего вас нет около меня! Любите меня!.. Я не замедлю возвратиться в Париж. Хотите уделить мне послеобеденное время восьмого апреля? Это будет через шесть дней – срок очень долгий, но необходимый, чтобы покончить со скучными делами, вызвавшими меня сюда. Напишите мне сюда, мой очаровательный друг: напишите мне письмо столь же безумное, как и ваши разговоры после глотка портвейна… Помните? Целую ваши дивные ручки, ваши фиолетовые глаза и губы… и прижимаю вас к себе, о, бесконечно более редкий и красивый фарфор, чем вся коллекция вашего супруга…»
