Михаил Кураев - "Встречайте Ленина!"
Я пристрастен, я не могу быть объективен, но колонна, излучая пусть наивный, но трогательный, чистый магнетизм, притягивала к себе людей. В этот прозрачный апрельский вечер под светящимся бескрайним небом люди, заслышавшие в неурочный час звуки праздничных оркестров, легко заражались энтузиазмом демонстрантов.
Разъединяет чувство ответственности, а соединяет чувство радости.
Движение в колонне обладает совершенно особой привлекательностью, оно освобождает от мелких сомнений, от незащищенности, от навязчивых мыслей, сообщает уверенность и освежает душу.
Вот из парадной дома сорок четыре, на углу Смолячкова, выскочил длинный малый в кепке и бобриковом пальто.
— Куда собрались, девчата?
— До Ленину… Будемо потяг устречать, — певуче под общий хохот сообщила шедшая с краю, то ли в роли представительницы Украины, то ли действительно украинка.
— Девочки, а вам одним не страшно? — поинтересовался, пристраиваясь к шеренге. Но хитрость не имела успеха.
— Товарищ, вы же видите, у нас колонна, — к нему подошел паренек в кожаной вытертой куртке с красной повязкой на рукаве.
— Так и я в колонну! Тесней ряды, товарищи девочки!
— Вы посмотрите на себя, в каком вы виде! — сказал ответственный в кожанке, окинув лезущего в попутчики уничтожающим взглядом.
— Вид у вас, товарищ, не революцьонный, — сказала девушка в перепоясанном ремнем стареньком пальто, и снова грянул смех.
Странной ревностью была поражена эта толпа, не желавшая делиться радостью предстоящего свидания.
— Не отставать! Не отставать! — подгонял ответственный.
Бобриковый в кепке попробовал втиснуться в колонну завода «Компрессоръ», но и оттуда вежливо попросили. Дальше шли кондитерщицы с «Ландрина».
— Девочки, куда же вы?!
— На свидание!
Они действительно шли на свидание, тайну которого не хотели открывать и самим себе, благо в толпе лучше всего прятать свои чувства. Смехом и беззаботным щебетом они готовы были все обратить в игру, если вдруг всерьез ничего не получится.
Молодой человек пошел рядом, потом быстро «по-ленински» заломил кепку, поднял воротник, втянул голову в плечи и объявил:
— Я прирожденный эсер и меньшевик, направлен решением ЦК сбить вас с генеральной линии…
— О! такие нам нужны!
— Слушай, эсер, а у тебя еще кадета знакомого нету?
Его втянули в шеренгу, тут же вручили древко от транспаранта «Мы вспоминаем 1917 год» и затянули «Рябину кудрявую» прямо с припева.
И главным чувством, светившимся в большинстве лиц, было ощущение веселых последствий затеянного похода.
Солнце убралось, но недалеко, наверное, ему тоже было интересно взглянуть хоть одним глазком на возвращающегося из непроглядной дали вождя, вот оно и спряталось только за край горизонта, чтобы в любую минуту высунуться обратно.
Странный был вечер, странным было и бесцветное светлое небо, на котором то здесь, то там стали вдруг вспыхивать звезды.
За Невой, над Летним садом воссияла белым пышущим светом большущая сгорающая от любопытства звезда.
А в самом начале улицы Лебедева, рядом с глухой стеной Артиллерийской академии, ждал своего часа обшитый красной материей броневик «Врагъ капитала», раза в полтора больше натурального.
— Будет дело! — словно старому знакомому, подмигивали броневичку демонстранты.
В начале девятого, еще засветло, колонны заполнили примыкающие к площади переулки и набережную вдоль Невы.
Толпа волновалась во всех направлениях, вспыхивала смехом и выразительными восклицаниями завзятых шутников, помогавших волнующимся перед исполнением нетвердо выученной роли преодолеть смущение и робость.
Молодые люди без дальних замыслов изображали влюбленность, ревность, со смехом припоминали обиды, и все это так, чтобы не выдать своих истинных чувств, не предназначенных для демонстраций.
Проект
(Секретно)
О работе партийной организации Райпищеторга и Треста столовых по коммунистическому воспитанию работников торговли и общественного питанияВ Тресте столовых значительная часть руководящих работников не выступает с политическими докладами.
Не произошло резкого улучшения воспитательной работы в магазинах № 28, 44 и столовой № 80.
Редки встречи молодежи с ветеранами труда.
Не изжиты случаи нарушения правил торговли.
За первый квартал — 22 товарищеских суда, за второй квартал — 44 товарищеских суда.
В резолюцию: улучшить лекционную работу, ввести в практику регулярные «громкие читки», систематически выпускать стенгазеты.
На площадь колонны не выпускали, хотя стоявшие в оцеплении милиционеры и курсанты не препятствовали любому желающему в одиночку выйти и посмотреть на площадь, изготовившуюся к торжественной встрече.
С правой стороны от памятника Ленину, в центре площади была выстроена «красная трибуна». Над трибуной на транспарантах полыхали приветствия Ленину и лозунги, почерпнутые из еще как бы не оглашенных «апрельских тезисов»: «Никакого доверия Временному правительству!», «Долой министров-капиталистов!», «Мир народам!», «Хлеб голодным!».
Площадь всей своей шириной выходит к Неве, и вот как раз посередине, у набережной, там, где ступенчатый спуск к воде, возвысилась «черная трибуна», зловещая цитадель контрреволюции. Затянутая в черную ткань трибуна пестрела мрачными лозунгами на белой и черной материи: «Война до победного конца!», «Солдаты — в окопы!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Временному правительству — ура!». Но главное, посредине трибуны угнездился огромный черный двухголовый орел, раскинув в разные стороны метров на пять черные крылья с растрепанными на краях перьями. Хищно раскрытые клювы змеились изогнутыми языками.
Если на «красной трибуне», где был установлен микрофон, в ожидании высоких гостей прохаживались только распорядители с повязками, то на «черной трибуне» было тесно от контрреволюционеров в котелках, офицерских фуражках, шляпах, были даже две шляпы со страусовыми перьями, а какой-то капиталист пришел в полной униформе, в цилиндре и с мешком денег, на котором по трафарету было наведено «Награблено».
Но главное украшение и главную декорацию праздника должны были воздвигнуть прожектора, по углам площади на автомобильных платформах, они возвышались как циклопические кастрюли, в которых будут варить свет.
Никто не знал, что будет дальше, когда начнется.
После девяти все-таки стало смеркаться. С севера, из-за вокзала, по небу стала разливаться непрозрачная фиолетовая краска, площадь вспыхнула розовыми лампионами.
От Невы потянуло холодком с легким запахом мазута. Публика, притомившаяся ожиданием, стала ежиться. Попробовали греться танцами, попрыгали «леткой-енкой», но нетерпение и неопределенность мешали отдаться вынужденному веселью.
Ожидание небывалой забавы стало сменяться равнодушием ожидающих опаздывающего поезда, кое-кто из нетерпеливых и предприимчивых убрался восвояси. Странная апатия стала водворяться в толпе.
На все расспросы милиция и курсанты отшучивались — дескать, история в руках начальства.
Вот эти часы вечернего неопределенного стояния у холодной реки под весенним небом были свидетельством нерассуждающей преданности и революционной идее, и Владимиру Ильичу. Если бы не он, так бурно перемешавший всю жизнь в России, их родители навряд ли могли бы встретиться, а стало быть, и им, стоящим и поющим здесь сейчас, не суждено было бы родиться. Одного этого сознания хватало на то, чтобы питать энтузиазм встречи.
Однако апрельский вечер все глубже и глубже погружался в темноту, а тысячи молодых людей в недоумение. Толпа уже переминалась вяло и бесцветно.
В конце концов решили, что ждут именно того исторического часа, когда исторический поезд должен подойти к перрону. И всем было немного неловко оттого, что никто часа этого не знал и не помнил.
Когда казалось, что терпению вот-вот наступит конец, от площади по толпе и в переулки и на набережную прокатилось: «Приехали! Приехали! Сейчас начнется».
«Красная трибуна» быстро заполнилась гостями, партийным и городским руководством, ветеранами партии, сиявшими красными носами то ли от волнения, то ли от возраста.
На противоположной стороне площади, вдоль здания Калининского исполкома было черно от поблескивающих лаком начальственных легковушек.
Как и было задумано по плану Болутвы — Чикоруди, к микрофону на «красной трибуне» подошел Василий Сергеевич и грянул во весь голос, полным дыханием, вкладывая всю душу и страсть в каждый звук, в каждую ноту:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
Певец повел головой, ожидая, что товарищи и гости подхватят песню и ему можно будет чуточку сбавить, ведь и взял так сильно только от уверенности в том, что через мгновение его голос потонет в многотысячном хоре. Но площадь перед трибуной была по-прежнему пуста, народ толпился в отдалении, а революционные старички и коллеги на трибуне лишь по-рыбьи открывали рты, их революционный шепот не достигал микрофона.
