Аугуст Гайлит - Новеллы
Весь день я кружил возле лачуги и ждал Хундву. С наступлением ночи она пришла легкой походкой, обняла меня за шею и сказала:
- Сегодня мы должны далеко убежать, волчонок. Твой отец не любит, когда я гуляю по ночам. Должно быть, знает, что я с тобой — сегодня чистил и смазывал ружье, грозился пойти на болото тебя караулить. Бежим, волчонок!
Она обернулась волчицей, и мы помчались в дальние дали. Кончились болота, кончились топи, начались густые леса. В лесах было полно оленей, косуль и зайцев, но мы их не трогали. Показались широкие поля, большие села, всюду светились окна, но мы повернули назад. Мне не хотелось больше туда, за леса и болота.
Хундва бежала впереди, я за ней. Навстречу попадались волчьи стаи, они присоединялись к нам. Далеко разносился наш радостный зов. По всему лесу отдавался наш бег. В страхе взмывали сонные птицы, тяжело взмахивая крыльями.
Утром Хундва сбросила волчью шкуру и сказала:
- Жди меня снова, волчонок!
Вся чаще стала она убегать из дома, все дольше оставалась со мной, последний раз — один день и две ночи.
Как-то мы увидели на болоте двух старых волков. Сивая шерсть свисала клочьями, хвосты стыдливо поджаты. Принюхиваясь к нашим следам, они ковыляли следом за нами. Уже издалека мы узнали в них отца и Уллу. Ухууу! - радостно завыли мы и понеслись по болоту. Ищи ветра в поле! - ликовали мы. Мы словно срослись друг с другом, только и жили, когда были вместе.
Но однажды Хундва не пришла.
Что-то стряслось. Я не отходил далеко от лачуги, но Хундва не шла. Тянулись долгие дни и ночи, тоскливо скуля, бродил я кругами, но Хундва не приходила.
Вьюжной ночью я подкрался к окну.
Хундва сидела в углу комнаты, печально сложив руки на коленях. Голова перевязана, на щеках кровоподтеки, в глазах мертвящая тоска, - она не произносила ни слова. Отец метался по комнате, кашлял, бросал на Хундву косые взгляды, но она сидела, застыв, не поднимая глаз. Видать, он сурово наказал Хундву за то, что она гуляла со мной.
Но ранней весной, когда начали таять снега и заклубились туманы, Хундва наконец появилась. Она была весела и озорна как прежде, и наша встреча была счастливой. Долго мы кружили, радостно покусывая друг друга.
Снег таял, из-под него прорастал свежий мох, сосновые ветки стали зеленее и смолистее, березы наполнились соком, их кроны приобрели коричневато-красный оттенок.
И нам все было нипочем!
Мы носились мимо лачуг, выбегали навстречу людям, среди бела дня резали овец. Даже отцовский хлев не пощадили, заломали двух телок просто так, ради забавы. Все время были вместе, след в след, обнажив клыки. Днем прятались в кучах валежника, под корнями деревьев. Хундва домой больше не вернулась. Теперь она тоже ненавидела людей, стоило их завидеть, как у нее шерсть вставала дыбом, и красная пасть хищно ощеривалась.
Так мы и жили на болотах.
Но потом случилось несчастье.
Отец крался за нами, словно тень. Неотступно преследовал нас, прячась в тумане и лесной чаще. Дни и ночи проводил на болоте. Но нам все было нипочем. Мы были отважны и дерзки. Частенько его выстрел раздавался совсем близко, но мы только скалились и весело мчались дальше. Ищи ветра в поле! - ликовали мы.
И он искал. В тумане мы его не заметили. Подошли слишком близко. Спохватились только тогда, когда он в меня прицелился. И вдруг болото содрогнулось от выстрела, в глазах полыхнул яркий огонь — рядом упала Хундва. Она скулила и хватала окровавленной пастью снег. В больших глазах застыл неописуемый ужас. Она с трудом поднялась, сделала несколько шагов и рухнула в снег.
Я набросился на отца. Вцепился ему в плечо, моя пасть наполнилась кровью и мясом. Но отец ударил меня ружьем по голове, я упал, потом вскочил и с воем бросился бежать.
Отец перевязал себе рану и подошел к Хундве.
Он долго разглядывал убитого зверя. Потом сел возле него, и его рыжая борода оросилась слезами.
К вечеру он перекинул Хундву через плечо и зашагал к дому.
Болото стонало от моего жалобного воя. Ничего не могло меня утешить. Скулил ночи напролет, с полными горючих слез глазами. Я совсем сдал, исчезла легкость, в ногах не было прежней резвости. Бессмысленно бродил я по округе, некуда мен было податься.
Но зубы еще были остры, и грудь распирало от ярости.
- Ухууу! Я вам еще покажу, люди, - выл я на все болото. - Вот обегу я все леса, болота и топи, терзаемый болью и яростью, созову всех волков, волчиц и волчат, и соберется нас несметное множество, мы нападем на вас и уничтожим в одну ночь. Трепещите, ургвеэсцы, наши зубы остры, наша ярость безмерна, нет в нас жалости и милосердия. Как черная туча налетим мы, и это будет ваш последний день, большой Судный день. Тогда поплатитесь вы за нашу боль, страдания и убожество. Объединяйтесь, волки! И не останется в Ургвеэ лачуги, где бы не вопило в объятиях смерти человеческое дитя. И даже туман рассеется, и радостное солнце засверкает на нетронутом снегу. И куда ни глянь — взору откроются новые невиданные леса.
Ухууу! - трепещите вы, погрязшие в своей мерзости, - ухууу!
1926
Гнуснейшее преступление
Перевод Н. Калаус
Тоомас Тарак, профессиональный вор и грабитель, вышел ан свободу ранним утром, и когда дверь тюрьмы с лязгом закрылась за ним, приостановился и огляделся. Было еще темно, - над мрачными башнями и стенами серело тусклое осеннее небо. Из рваных туч сочилась морось. Холодный ветер свистел в пустых коридорах улиц. И город погромыхивал в седой мгле едущими на рынок крестьянскими подводами.
Очутившись на дожде, он исподлобья стал смотреть по сторонам, словно ища, в каком направлении уносить ноги. И такой, нахохленный, казался еще более жалким и убогим. Узкие глаза беспокойно бегали, как у ласки, из-под шляпы выбивались спутанные черные волосы, редкая цыганская бороденка торчала торчком. В отрепье, в худых сапогах он неторопливо двинулся вперед.
Особой радости от свободы он не испытывал, как выброшенный из дому пес, которого треплет ветер и сечет дождь. Драный кафтанишко не прикрывал тела — Тоомас дорожал от холода. Он напоминал увязшую в грязи телегу, рассыпающуюся по частям. Ни родных, ни знакомых, к кому бы он мог пойти, у него не было. Друзей тоже за эти годы переловили. Он ненавидел людей, их черствость, алчность и злобность. Вырос он и жил вдали от них и от их жизни, среди лесов и непроходимых болот, обитая в заброшенных бобыльих куренях, откуда и совершал свои дерзкие набеги.
Свое дело он знал: мог за много верст безошибочно определить возраст говорящего, породу лающей собаки и направление в каком движется повозка. Мог, повернув нос по ветру, сказать, на каком хуторе закололи свинью или пекут хлеб. Знал прекрасно все потайные тропы в болотах и лесных дебрях, знал, где стоит какой хутор, лачуга и кто в них живет. Вся округа была исхожена им вдоль и поперек и знакома, как родной двор.
Он был артист, влюбленный в свое ремесло. Темными ночами, когда лил дождь и завывал ветер, он ощущал неописуемый подъем. Словно волк рыскал он тогда вокруг, и горе тому, на чей след он вставал. Немало преступлений было на его совести, но его это не тяготило. Даже наоборот, было приятно сознавать, что это он так мастерски совершал их. Да и что попусту терзаться из-за той седой ведьмы, которая сиднем сидела на своем богатстве, в одной руке Библия, в другой — ларец, и которую он убил самым жестоким образом! Эк она семенила в смертельном страхе по комнате! Как воробьиха с писком кружила, кружила вокруг стола. Пока, устав, не брякнулась перед ним на колени и не взмолилась со слезами на глазах взять ее, бедняжки, невинность, но не трогать добра. Долго потом Тоомас со смехом вспоминал об этом. До чего потешно было наблюдать предсмертный ужас скряги! Или с чего бы он стал жалеть старика, которого поймал на дороге и утомил в речке. Этому чертову деду могло быть лет сто, а он все одно рыпался, звал на помощь, сильно укусил Тоомаса в шею, рвался и молотил руками, - настырный такой, ни ума, ни понятливости. Даже уже пуская пузыри, он все тянулся схватить его и вопил, покуда, наконец, речные воды не поглотили негодяя... Или же тех богатых хозяев, у которых он сводил со двора лошадей, таскал в лес овец, мешки с зерном и у которых беспрепятственно шарил по амбарам как мышь?
Он был человеком непостоянным и капризным, точно женщина. Зачастую он и сам не мог объяснить своих настроений и желаний. Порой, опустошая чей-нибудь амбар или крадя из конюшни коня, она наполовине вдруг мог бросить затею, поджечь строение и опрометью припустить в лес. А потом глядел оттуда на зарево и несказанно радовался тому, что это он, Тоомас Тарак, расцветил алой краской небосклон. В такие минуты он ощущал себя прямо-таки Богом, в чьей власти миловать и карать. И лежа на мху, слушая всполошенные крики людей, он предавался мечтам о великих свершениях, о будущей славе и о преступлениях, которые ужаснули бы мир. Он смеялся, наслаждался своими грезами и воображал себя жестоким карателем, который приходит всюду с виселицами и не минует ни одного хутора, ни одной лачуги. Люди в паническом страхе падают перед ним ниц, а он, хилый и презренный, милует и казнит их по своему усмотрению и произволу.
