Ивлин Во - Пригоршня праха
Деревенский почтальон подошел с кружкой для пожертвований. Тони бросил заранее заготовленные полкроны, Джон и няня свои пенни.
Викарий с трудом взобрался на кафедру. Это был пожилой человек, почти всю жизнь прослуживший в Индии. Отец Тони дал ему приход по просьбе своего зубного врача. Викарий обладал благородным, звучным голосом и считался лучшим проповедником на много миль в округе.
Проповеди, созданные им в расцвете сил, первоначально предназначались для гарнизонной часовни; он никак не пытался приспособить их для новой паствы, и они по большей части заканчивались обращением к далеким очагам и далеким семьям. Прихожане этому нисколько не удивлялись. Немногое из того, о чем говорилось в церкви, имело, как они замечали, отношение к их жизни. Они очень любили проповеди своего викария и знали, что, когда викарий заводит речь о далеких очагах, пора отряхивать пыль с колен и искать зонтики.
- "...И вот теперь, в этот торжественнейший час недели нашей, когда мы стоим здесь, обнажив головы, - читал он, изо всех сил напрягая свой мощный стариковский голос перед концовкой, - воспомним милостивую государыню нашу королеву {Имеется в виду королева Виктория, в правление которой (1837-1901) была написана проповедь. Действие романа происходит в начале 30-х годов, при Георге V (1910-1936).}, чью службу мы несем здесь, и помолим господа о том, чтоб минула ее чаша сия и не пришлось бы ей посылать нас во исполнение долга нашего в отдаленнейшие уголки земли, подумаем об очагах, ради нее оставленных, и о далеких семьях наших и воспомним о том, что хотя между нами и лежат пустыни и океаны, никогда мы не бываем к ним так близки, как поутру в воскресенье, когда, несмотря на разделяющие нас пески и горы, мы едины в преданности властительнице нашей я в общем молебствовании о ее благоденствии; мы гордые подданные ее скипетра и короны".
("Преподобный Тендрил ужас как уважает королеву", - сказала как-то Тони жена садовника.)
Хор стал во фрунт, спел последний гимн, паства с минуту постояла молча, склонив головы, и потянулась к дверям. Прихожане не здоровались, пока не высыпали на кладбище, и только там приветствовали друг друга - участливо, сердечно, словоохотливо.
Тони поговорил с женой ветеринара и с мистером Партриджем из лавки, затем к нему подошел викарий.
- Леди Бренда, надеюсь, не заболела?
- Ничего серьезного, легкое недомогание, - Тони неизменно отвечал так, когда появлялся в церкви без Бренды. - Очень интересная проповедь, викарий.
- Рад, что она вам понравилась, мой дорогой мальчик. Это одна из моих любимых. Неужели вы никогда раньше ее не слышали?
- Нет. Уверяю вас.
- Да, последнее время я ее здесь не читал. Но когда меня. Приглашают замещать, я неизменно останавливаю свой выбор на ней. Сейчас справлюсь - у меня отмечено, когда я ее произносил, - и старик открыл большую рукописную книгу, которую нес под мышкой. Черный переплет ее обветшал, а страницы пожелтели от старости. - Так, так, вот она здесь. Первый раз я ее читал в Джелалабаде, когда туда прибыли кольдстримские гвардейцы {Имеется в виду оккупация Джелалабада (1879-1880) английскими войсками в ходе второй англо-афганской войны.}; потом в Красном море, когда в четвертый раз возвращался с побывки, потом в Сндмуте, Ментоне, Уинчестере, на летнем слете вожаков герл-скаугов в 1921 году... В гильдии церковных актеров в Лестере... Дважды зимой 1926 года в Борнмуте, когда бедная Ада так болела... - Да, пожалуй, я не читал ее здесь с 1911 года, а вы тогда были слишком малы, чтобы ее оценить.
Сестра викария завязала с Джоном беседу. Он рассказывал ей про мула Одуванчика. "...Бен говорит, он бы оклемался, если б мог блевать, только мулы не могут блевать, и лошади не могут..."
Няня схватила его за руку и потащила к дому.
- Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не смел повторять, что говорит Бен Хаккет! Мисс Тендрил неинтересно про Одуванчика. И чтоб я больше от тебя не слышала такого слова - "блевать".
- Это же значит, что его тошнило...
- Мисс Тендрил неинтересно знать, как кого тошнило. Когда группки между папертью и кладбищенскими воротами стали распадаться, Тони направился в сад. В оранжереях был сегодня богатый ассортимент бутоньерок, он выбрал лимонно-желтые гвоздики с алыми кружевными краями для себя и Бивера и камелию для жены.
Лучи ноябрьского солнца, проникая через стрельчатые и круглые витражи, окрашивались расписными гербами в зелень, золото, червлень и лазурь, дробились освинцованными эмблемами на бесчисленные цветные пятна и точки. Бренда ступенька за ступенькой спускалась по главной лестнице, попадая то в сумрак, то в радужное сияние. Обеими руками она прижимала к груди сумочку, шляпку, незаконченную вышивку по канве и растрепанную кипу воскресных газет; из-за всего этого словно из-за чадры выглядывали только глаза и лоб. Внизу из тьмы вынырнул Бивер в остановился у подножья лестницы, глядя на Бренду.
- Вам помочь?
- Нет, спасибо, я справлюсь. Как вы спали?
- Великолепно.
- Пари держу, что нет.
- Видите ли, я вообще плохо сплю.
- В следующий раз, как вы приедете, вам отведут другую комнату. Но только вряд ли вы приедете. У нас такое редко случается. А это очень печально, потому что без гостей скучно, а живя здесь, невозможно завести новых друзей.
- Тони ушел в церковь.
- Да, он это любит. Он скоро вернется. Давайте выйдем на несколько минут - такая прелестная погода. По возвращении Тони застал их в библиотеке. Бивер гадал Бренде на картах.
- А теперь еще раз снимите, - говорил он, - и посмотрим, что будет, что случится... Вот... вас ждет нечаянная радость и деньги из-за чьей-то смерти. Вернее, вы убьете человека. Не могу сказать кого - мужчину или женщину... Потом вам предстоит дальняя дорога по морю, потом вы выйдете замуж за шестерых негров разом, родите одиннадцать детей, отпустите бороду и умрете.
- Чудовище. А я-то думала, вы всерьез. Привет, Тони. Что в церкви? Насладился вволю?
- Вполне. Как насчет хереса?
Когда перед самым обедом они остались вдвоем, Тони сказал:
- Детка, ты просто героиня - приняла весь удар на себя.
- Что ты, я люблю давать представления, и, по правде говоря, я его бессовестно завлекаю.
- Так я и понял. Что ж, я займусь им после обеда, а вечером он уедет.
- Разве? Мне даже жалко. Знаешь, в чем разница между нами: когда к нам приезжает какой-нибудь жуткий тип, ты тут же скрываешься, а мне даже доставляет удовольствие мести перед ним хвостом и любоваться, как здорово это у меня выходит. И потом, Бивер не так уж плох. В некоторых отношениях он такой же, как мы.
- Только не такой, как я, - сказал Тони. После обеда Тони предложил:
- Если вам действительно интересно, я могу показать вам дом. Я знаю, теперь этот стиль не в моде, - моя тетка Фрэнсис говорит, что это подлинный Пекснифф, - но, по-моему, в своем роде он хорош.
Осмотр занял два часа. В тонком искусстве осмотра домов Бивер не знал себе равных; ведь он был буквально воспитан на этом, он с детства сопровождал мать, которая всегда увлекалась интерьерами, а позже, когда обстоятельства переменились, сделала из них профессию. Он рассыпал хвалы к месту, так что Тони, и без того любивший показывать свои сокровища, просто расцвел.
Колоссальное строение это родилось в последнем всплеске готического возрождения, когда течение растеряло всю фантазию и причудливость и стало тоскливо логичным и тяжеловесным.
Они осмотрели все: гостиную с окнами, закрытыми ставнями, напоминавшую школьный актовый зал; монастырские коридоры, темный внутренний дворик, часовню, где до воцарения Тони ежедневно зачитывали молитвы домочадцам, буфетную и контору, спальни и чердаки, резервуар для воды, спрятанный среди зубчатых стен; взобрались по винтовой лестнице к часовому механизму и дождались, пока пробьет половина четвертого. Вслед за тем со звоном в ушах спустились вниз и перешли к коллекциям слоновой кости, печаток, табакерок, фарфора, позолоченной бронзы, перегородчатой и прочих эмалей; постояли перед каждым портретом в дубовой галерее и обсудили все их родственные связи; брали с полок в библиотеке наиболее примечательные фолианты, рассматривали гравюры Хеттона до перестройки, расходные книги старого аббатства, путевые дневники предков Тони. Временами Бивер замечал: "У Тех-То и Тех-То есть похожая Там-То и Там-то". И Тони неизменно отвечал: "Да, я ее видел, но моя более ранняя". В конце концов они возвратились в курительную, и Тони перепоручил Бивера Бренде.
Бренда, свернувшись в кресле, коротала время над вышивкой.
- Ну как? - спросила она, не поднимая глаз от вышивки. - Что скажете?
- Великолепно.
- Знаете, мне вы можете этого не говорить.
- Ну, есть много поистине прекрасных вещей.
- Да, вещи действительно недурны.
- Разве вы не любите Хеттон?
- Кто? Я? Да я его ненавижу... то есть я, конечно, шучу... но иногда ужасно хочется, чтоб он не был так ужасающе и
фундаментально безобразен. Только я б. скорее умерла, чем призналась в этом Тони. Разумеется, мы не могли бы жить нигде, кроме Хеттона. Тони просто помешан на доме. Смешно. Никто из нас не рвал на себе волосы, когда мой брат Реджи продал наш дом, а он, знаете ли, был построен Ванбру {Ванбру Джон (1664-1726) - английский комедиограф и архитектор.}. Мы вроде бы считаемся счастливчиками, раз можем содержать Хеттон. Знаете, во что нам обходится жизнь здесь? Мы были б очень богаты, если б не Хеттон. А так нам приходится содержать пятнадцать слуг при доме, не считая садовников, плотников, ночного сторожа, множества работников на ферме и еще всяких поденщиков, которые то и дело заявляются то часы завести, то сварганить счета, то вычистить ров, а мы с Тони часами ломаем себе голову, прикидываем, как дешевле поехать на вечер в Лондон - машиной или по экскурсионному билету. Я б не так досадовала, если б дом был красивый, как, к примеру, дом моих родителей... но Тони здесь вырос и, разумеется, видит все другими глазами...
