Дженет Уинтерсон - Страсть
Здесь о них не думают. Думают только об их телах, время от времени говорят о доме, но не вспоминают, какими они были на самом деле: из плоти и крови, самыми любимыми, самыми близкими.
Но они живут себе дальше. Чего бы мы ни делали, что бы ни разрушали, они живут.
В нашей деревне жил человек, которому нравилось считать себя изобретателем. Почти все время он возился со шкивами, мотками веревки и обрезками бревен, сооружая приспособления, которыми можно было поднимать корову или укладывать трубы, чтобы в дом поступала вода из реки. У этого человека был светлый голос; он легко находил общий язык с соседями. Привыкнув к разочарованиям, он всегда умел утешать других разочарованных. Деревня всегда зависит от дождя и солнца, а потому разочарований хватает.
Пока этот человек изобретал и совершенствовал свои устройства, приободрял всех нас, его жена, из которой обычно слова не вытянешь, кроме "ужин готов", работала в поле, вела хозяйство, а поскольку ее муж любил плотские утехи, заодно воспитывала шестерых детей.
Как-то человек на несколько месяцев уехал в город - попытать счастья. Когда же он вернулся, не только не нажив состояния, но и спустив все сбережения, жена тихо сидела в чистом доме, штопала чистую одежду, а поле было засеяно на зиму.
Этот человек действительно нравился мне, считать его бездельником было бы глупо, и мы нуждались в нем и его жизнерадостности. Но когда она умерла внезапно, в полдень, - свет погас в его голосе, а водяные трубы забились грязью. Он едва успевал обрабатывать участок и в одиночку растить шестерых детей.
Она вдохновляла его. И в этом смысле - была его божеством.
Но на нее не обращали внимания. Как на самого Господа Бога.
Прибывая сюда, рекруты плачут, вспоминают своих матерей и возлюбленных и мечтают вернуться домой. Вспоминают то, что сильнее всего влечет их туда: не чувства, не сантименты, а любимые лица. Большинству новобранцев нет и семнадцати, а от них требуют сделать за несколько недель то, на что у лучших философов мира уходят годы: собрать в кулак всю свою страсть к жизни и понять ее смысл перед ликом смерти.
Мальчики не умеют этого, но умеют забывать; мало-помалу они одолевают бушующее в крови лето, получая взамен лишь похоть и гнев.
Вскоре после морской катастрофы я начал вести дневник. Чтобы ничего не забывать. Чтобы позже - если доведется сидеть у огня и оглядываться на пройденное, - у меня было то, на что я смогу положиться, что поможет одолеть провалы в памяти. Я сказал об этом Домино; он ответил:
- То, как ты видишь все это сейчас, ничуть не реальнее того, как увидишь потом.
Я не мог согласиться с ним. Я знал, как лгут старики, потерявшие память: прошлое у них всегда лучше всего, потому что оно прошло. Разве не об этом же говорил сам Бонапарт?
- Посмотри на себя, - сказал Домино. - Тебя воспитали священник и набожная мать. Ты не способен из мушкета даже кролика подбить. С чего ты взял, что все понимаешь правильно? Что дает тебе право писать в тетрадке, а через тридцать лет размахивать ею передо мной - если мы, конечно, не умрем раньше - и считать, что ты владеешь истиной?
- Домино, мне нет дела до фактов. Меня заботит то, как я их чувствую. Чувства изменятся, а я хочу помнить, какими они были.
Он пожал плечами и оставил меня в покое. О будущем он никогда не говорил, а о своем изумительном прошлом упоминал лишь изредка, когда был пьян. О прошлом, в котором имелись женщины в платьях с блестками, лошади с хвостами, разделенными надвое, и отец, который зарабатывал на жизнь тем, что позволял выстреливать собой из пушки. Домино родился где-то в восточной Европе, и кожа у него была цвета старых маслин. Мы знали только, что он забрел во Францию по ошибке несколько лет назад и спас мадам Жозефину, выхватив ее из-под копыт взбесившейся лошади. Тогда она была просто мадам Богарне, незадолго до этого вышла из зловонной тюрьмы Карм и овдовела. Ее мужа казнили в дни Террора; Жозефина должна была последовать за ним и уцелела лишь чудом: утром того дня, на который была назначена ее казнь, убили Робеспьера. Домино называл ее дамой с головой на плечах. По его словам, сидя без гроша за душой, Жозефина предлагала офицерам сыграть с ней в бильярд. Если она проиграет, офицеры смогут остаться на завтрак. Если же выиграет, они оплатят ей какой-нибудь неотложный счет.
Она никогда не проигрывала.
Несколько лет спустя она рекомендовала Домино своему мужу, который искал себе надежного конюха; Наполеон и Жозефина нашли карлика в каком-то балагане, где тот глотал огонь. Преданность Домино Бонапарту была спорной, но Жозефину и лошадей он поистине обожал.
Он рассказывал о знакомых гадалках и о том, какие толпы народа собирались каждую неделю, чтобы узнать свое будущее или раскрыть прошлое.
- Но вот что я тебе скажу, Анри: каждое мгновение, что ты крадешь у настоящего, теряется навсегда. Существует только "сейчас".
Я не обратил внимания на его слова и продолжал писать в своей тетрадке. В августе, когда солнце выжгло траву дожелта, Бонапарт объявил, что его коронация состоится в декабре.
Меня тут же отправили в отпуск. Наполеон сказал, что хочет потом взять меня с собой. Говорил, что нам предстоят великие дела. Говорил, что любит, когда за обедом ему улыбаются. Так было всегда: либо люди не смотрели в мою сторону вообще, либо оказывали мне доверие. Сначала я думал, что к последним относятся только священники, поскольку священники впечатлительнее простых людей. Но, очевидно, дело было не в священниках, а в том, каким я им казался.
Когда я начал прислуживать самому Наполеону, то думал, что он изрекает одни афоризмы - никогда не говорит так, как вы или я, а производит на свет только великие мысли. Я записывал все его изречения и лишь по прошествии времени понял, что большинство было вздором. Цитаты из его знаменитых речей и я должен признаться: я плакал, слыша их. Он мог заставить меня плакать, даже когда я его ненавидел. Причем, плакать не от страха. Он был велик. Рядом с таким величием чувствуешь себя ничтожеством.
Я добирался до дома неделю - где на повозках, где пешком. Весть о коронации распространилась, и улыбки моих спутников говорили, что это им по душе. Никто не вспоминал, что всего лишь пятнадцать лет назад мы сражались за то, чтобы навсегда избавиться от королей. Что мы клялись никогда не воевать разве что ради самозащиты. Теперь мы желали правителя и хотели, чтобы он заодно правил всем миром. В этом нет ничего необычного. Мы - такие же, как все прочие.
Поскольку я был в мундире, все были ко мне добры, кормили, заботились и делились лучшим куском. Я же рассказывал о лагере в Булони и о том, как на противоположном берегу мы видели англичан, дрожавших от страха. Я приукрашивал, расцвечивал и даже лгал. А почему бы и нет? Это доставляло им удовольствие. Я не упоминал о тех, кто обручился с русалками. Все деревенские пареньки горели желанием тут же вступить в армию, но я советовал им дождаться коронации.
- Когда вы понадобитесь Императору, он позовет вас. А до тех пор трудитесь на благо Франции дома.
Естественно, это нравилось женщинам.
Меня здесь не было полгода. Сойдя с телеги примерно в миле от дома, я почувствовал, что хочется повернуть назад. Я боялся. Боялся того, что все изменилось и мне не обрадуются. Путешественнику всегда хочется, чтобы дом оставался прежним. От путешественника ждут, что изменится он - вернется с густой бородой, новым ребенком или рассказами о чудесной жизни в краях, где вечно светит солнце, а реки полны золота. Таких историй и у меня хватало, но мне хотелось, чтобы публика уже ерзала в нетерпении. Свернув со столбовой дороги, я прокрался в деревню, как бандит. Я заранее решил, чем будут заняты родители. Мать будет на поле с картошкой, отец - в хлеву. Я сбегу с холма, и мы устроим пирушку. Они меня не ждут. Никакая весть не могла достичь деревни за неделю.
Я присмотрелся. Оба были в поле. Мать, закинув голову, стояла подбоченившись и следила за собиравшимися облаками. Ждала дождя. От этого зависели ее планы. Рядом неподвижно стоял отец с мешками в руках. Однажды, когда я был маленьким, он тоже стоял так, но мешки были набиты слепыми кротами с еще грязными мордочками. Кроты были мертвы. Мы ловили их, потому что они портили поля, но тогда я этого не знал. Знал только то, что отец их убивает. Мать спасла меня от ночного дозора и увела домой, окоченевшего от холода. Утром мешки исчезли. После этого я и сам убивал кротов, но при этом смотрел в другую сторону.
Мать. Отец. Я люблю вас.
Много вечеров мы просидели допоздна: пили самодельный коньяк Клода, пока пламя не приобретало цвет увядших роз. Мать весело рассказывала о своем прошлом; казалось, верила, что с воцарением правителя многое пойдет по-прежнему. Даже подумывала написать родителям. Мать знала, что они будут праздновать возвращение монарха. Я удивился: мне казалось, она всегда поддерживала Бурбонов. Неужели одного титула Императора достаточно, чтобы искренне полюбить человека, которого она ненавидела?
