Рамон Меса - Мой дядя - чиновник
В доме установились новые порядки, и верный слуга глубоко скорбел, глядя, как кучи денег летят на ветер ради бессмысленной роскоши. Один только повар, выписанный из Парижа, после того как графу удалось убедить донью Луису, что хороший стол — первостепенный и наиважнейший залог здоровья, получал такое жалованье, которому позавидовало бы несколько несчастных канцеляристов, с утра до ночи корпевших над исправлением орфографических ошибок и переделкой черновых записей своего начальства.
С двух часов дня весь дом приходил в движение и наполнялся шумом. Слуги, сбиваясь с ног, выполняли приказы учёного и строгого распорядителя обширной кухни Армандесов. На длинных мраморных столах громоздились разложенные в строгом порядке самые дорогие и самые свежие съестные припасы. Чуть поодаль, под мощной струёй прозрачной холодной воды, бьющей из серебристого крана, в глиняной глазурованной ванне трепетали связки нанизанных на верёвку парго, кабрильи и прочей отменно вкусной рыбы.
Крышки кастрюль и котлов, выстроенных ровными рядами, содрогались под напором душистого аппетитного пара, шедшего от приправленных специями соусов и подливок. Поварята безжалостно сворачивали шею куропаткам, голубям и цесаркам, ощипывали их, делали надрез на их белом жирном брюшке, заправляли туда лапки и бросали птиц в большие кастрюли, где клокотала кипящая вода.
Повар, парижанин с весьма внушительным животом, в длинном белоснежном фартуке, с серебряной ложкой и вилкой в руках, снимал крышку с бачка или кастрюли, пробовал соус, затем пробовал его ещё раз, подпирал рукой лоснящийся подбородок, застывал в молчаливом раздумье и, наконец, утверждал или отвергал правильность дозировки, соответственно этому распекая или расхваливая своих подчинённых, внимавших ему, словно оракулу.
В глубине помещения, в настежь распахнутом стенном шкафу, под косыми лучами солнца, красновато-золотыми снопами врывавшимися в кухню через высокое окно, сверкали сотни инструментов и приспособлений самой причудливой формы. Все они предназначались для обработки съестных припасов: разделывания мяса, разрубки туш, приготовления теста и множества других операций, из которых складывается хитроумное искусство услаждать утробу, наращивать жир на брюшке и полностью заставлять забыть при этом о неожиданных апоплексических ударах и тому подобных неприятных мелочах.
Примерно в семь часов вечера из кухни поочерёдно ни на йоту не отступая от заведённого порядка, начинали выносить огромные блюда, украшенные на редкость симметрично и с соблюдением всех строгих правил кулинарного искусства. Блюда водружались на специальный подъёмный стол и торжественно возносились наверх под рачительным взглядом главного повара, просто поваров и поварят. На втором этаже блюда попадали в руки лакеев. Последние с осторожностью кормилицы, берущей на руки новорождённого, доставляли их в столовую, где стоял огромный стол кувертов на двадцать, а то и больше. Граф был поклонником русской манеры подавать на стол, ибо она позволяет есть спокойно и неторопливо. Многие придерживались на этот счёт иного мнения. Например, сеньор каноник Перес, неизменный сотрапезник графа, полагал, что нет зрелища прекраснее и полезнее, чем стол, ломящийся от яств, ибо тогда всё стоящее на нём выглядит до того аппетитно, что глаза и те вкушают пищу. Эту точку зрения разделяли судья Н…, сеньор полковник А… и журналист X…, бывшие, как и каноник, завсегдатаями дома Армандесов и не пропускавшие ни одного обеда у графа. Это давало дону Ковео основание с гордостью и во всеуслышанье заявлять, что в его пирах принимают участие церковь, армия, правосудие и пресса.
Клотильда садилась за стол напротив супруга, рядом с сеньором каноником, который, когда наступал черёд десерта, глядел на неё таким отечески умилённым взглядом, что по его красным и толстым щекам вот-вот готовы были покатиться крупные горячие слёзы.
Остальные гости рассаживались по своему усмотрению и в течение всего обеда болтали и хвастались друг перед другом, то вспоминая о былых путешествиях, приключениях и военной службе, то цитируя на память знаменитых поэтов и прозаиков, отрывки из которых наспех заучивали утром того же дня с целью поразить учёностью если уж не всех собравшихся, то, по крайней мере, тех, кто окажется рядом.
Состязание длилось бесконечно: каждому хотелось перещеголять другого. В конце концов взаимные симпатии и антипатии гостей стали настолько сильны, что в иные дни трапеза походила на настоящее вавилонское столпотворение. Ежесекундно могла вспыхнуть ссора или перебранка, и лишь уважение к превосходительному сеньору графу Ковео и его дому несколько охлаждало воинственный пыл спорщиков.
Каноник и судья, чью редкую одарённость, уступавшую лишь талантам графа, никто не осмеливался ставить под сомнение, самодовольно улыбались с видом учителей, наблюдающих, с каким упорством защищаются их ученики и как хорошо они усвоили всё, что с таким трудом вбито им в голову.
Никто не дерзал спорить с ними и уж подавно возражать против выносимых ими окончательных суждений, ибо они были верховными судьями во всех вопросах. Разумеется, прежде чем вынести решение, они советовались с графом, но тот не произносил в ответ ни слова, а лишь улыбался или хмурил брови и бормотал:
— О да, я присоединяюсь к вашему мнению, сеньор каноник… Я согласен с вами, сеньор судья, Мне нравится ваша точка зрения, сеньор журналист…
Дон Матео втайне возмущался, что с его суждениями давно уже никто не считается, хотя он — бывший наставник сеньора графа, этого светила учёности, которое открывало рот лишь затем, чтобы сказать очередную глупость, и мнение которого, несмотря на это, безоговорочно разделяли все собравшиеся. Единственным, кто осмеливался возражать против приговоров каноника и судьи, был именно дон Матео, однако он каждый раз терпел неудачу, так как судья недовольно прерывал его:
— Ба, ба, ба!
А каноник изображал на своём широком, пышущем здоровьем — кровь с молоком! — лице сострадание и, высокомерно оглядывая тощую долговязую фигуру бывшего учителя, раздражённо бросал:
— Замолчи те, сын мой, в этом вы ничего не смыслите!
И тут же приводил по-латыни какой-нибудь длинный стих из Евангелия от Луки или Марка, не имевший никакого отношения к тому, о чём шла речь. Тем не менее это действовало на дона Матео, и он смиренно сознавался:
— О, что касается латинских авторов, сеньор каноник, то тут я не смею спорить — ваше преподобие весьма сведуще в этой области.
Тогда каноник под внимательными взорами сотрапезников поднимался с места, трепал дона Матео по плечу, счастливо улыбался и, упиваясь победой над бывшим учителем, повторял:
— Итак, вы сдаётесь, не правда ли?
Такие сцены разыгрывались почти ежедневно.
Клотильда обычно скучала. Но тщеславие её было удовлетворено: она сидела среди мудрых государственных мужей, чьи имена неизменно упоминались в правительственных газетах с похвалами, а в оппозиционных — с насмешками и упрёками.
Как-то журналист и полковник, будучи в игривом настроении, предложили хозяевам приглашать к обеду дам, что сделало бы дружеские встречи в этом доме менее однообразными и ещё более приятными.
— Как прикажете вас понимать?
— Это несерьёзно: присутствие дам помешает нам обсуждать те важные проблемы, которыми мы заняты.
— Допустить сюда женщин!
— Какой вздор! — наперебой загалдели в праведном гневе каноник и судья.
Те, кто внёс предложение, настойчиво пытались склонить обоих толстяков на свою сторону, но это им не удалось, несмотря на усиленную поддержку большинства присутствующих.
Вечно печальный и почти совершенно забытый дон Тибурсио, устав от постоянных унижений, уже не садился за стол с гостями, а обедал отдельно. После обеда он спешил к донье Луисе, чтобы поговорить с ней о делах, — иными словами, о сахаре — главном источнике её доходов. А дела эти, надо сказать, шли из рук вон плохо.
Бедная сеньора боялась умереть в одиночестве, что могло случиться каждый день, так как во время обеда и ужина Клотильда и граф, занимаясь гостями, оставляли её одну часа на три и даже дольше. Клотильде хотелось почаще заглядывать к матери, но сеньор супруг как-то раз с большим неудовольствием разъяснил ей, что подобное поведение противоречит правилам, принятым в свете.
После обеда часть приглашённых отправлялась бродить по широким коридорам графского дома, покуривая на свободе превосходные сигары: ими щедро оделял графа богатый табачный фабрикант, также один из завсегдатаев пиршеств у дона Ковео.
Избранное меньшинство, в том числе судья, каноник, полковник, фабрикант и журналист, усаживалось в большие кресла, стоявшие перед широкими балконными окнами. Вдалеке, среди туч, высился купол церкви Урсулинок, чьи мрачные контуры ярко освещало ночное светило. Сеньоры смотрели на луну и предавались грусти, которую при виде торжественных картин природы испытывает даже самая бесчувственная тварь. У этих же сеньоров меланхолия усугублялась глубокой разнеженностью, которая обычно охватывает чревоугодников после плотного обеда, обильно орошённого бесчисленными глотками изысканных и разнообразных вин.
