Мария Романушко - Там, где всегда ветер
…А я в те минуты переживала чувство вселенского одиночества. Не сравнимого ни с чем… Я была не такая, как все. Меня можно было выставить на показ – на всеобщий смех…
Чему меня хотела научить жизнь – смирению? Или равнодушию? Или она, жизнь, хотела, чтобы я нарастила хоть какую-нибудь кожу? Неправильно быть человеком без кожи. И опасно. Наверное, чтобы подготовить меня к испытаниям в будущем, жизнь устраивает мне тренировки в настоящем. Тяжёлые тренировки.
Но в продутой ветрами, плоской степи бежать некуда – чтобы укрыться. Значит, надо тренироваться… Деваться-то некуда!
Сидела, уткнувшись взглядом в парту, и не глядела в класс. И этот вопрос, в котором звучало не сочувствие, а насмешка, и это дружное ржание класса… Я не знаю, смеялись ли надо мной люди, которых я считала друзьями: две Ани, Жорка, Лезя – я сидела, уткнувшись взглядом в парту, и, разумеется, не рассматривала: кто там ржёт, а кто воздержался? И никогда, разумеется, не задавала потом вопросов на этот счёт никому.
Мне хотелось думать, что ни один из одноклассников (если бы он находился в классе один) в такой ситуации не засмеялся бы. (Разве что Тома). Но когда это толпа… толпа – это нечто иное, чем отдельный человек. Толпа не знает чувства милосердия, толпа злорадна и глупа, толпа – страшна, она легко может унизить и растоптать, не задумываясь, ибо у толпы нет органа мышления, толпа безжалостна, ибо у толпы нет сердца. Толпа – это нечто монстроподобное. Толпа жаждет крови и чужого унижения. Но всегда ли толпа страшна? Вот, читаю: «Толпы народа радостно приветствовали Юрия Гагарина – первого космонавта Земли…» Да, если толпе показывают героя – толпа ликует, но если той же толпе показать человека, которому больно – толпа начнёт его пинать… и с наслаждением растопчет!
Вот, говорю я себе, никогда не показывай никому, что тебе больно. Учись улыбаться ВСЕГДА. Улыбаться, не смотря ни на что! Ах, какая трудная наука, если ты от природы – не лицедей…
* * *
Я догадываюсь, как подростки становятся наркоманами. Кому не хочется, чтобы стало легче? Когда тебе плохо. Нестерпимо плохо. Когда так тяжело, тоскливо и больно, и непонятно, и обидно, и бесконечно одиноко… Кому в такой момент жизни не хочется, чтобы стало хоть чуть-чуть легче? Кому? Только мазохисту этого не хочется. Но я не была мазохисткой. И мне очень, очень хотелось вырваться из тисков тоски. В эту минуту. И во многие другие. Таких тёмных, непроглядных минут в отрочестве – не счесть… И я благодарю Бога за то, что не было у меня в отрочестве этого страшного и сладкого искушения – проглотить спасительное колёсико…
В наше, сегодняшнее время (на рубеже веков и тысячелетий) так много юных наркоманов не потому, что эти дети – плохие. А потому, что им – плохо. Я это точно знаю: не они плохие – а им плохо.
… Как же это было тяжело – болтаться на холодных волнах в тёмном и тоскливом океане отрочества… Казалось – что не выплыть – никогда… никуда… Так до конца жизни и будет эта непонятица, эта боль и пустота…
Я друга ищу. Скитаюсь
Среди людей непонятных
И всё их понять стараюсь…
(Недурно ж моё занятье!)
Не верю я, нет, неправда,
Что люди – как те планеты:
С орбит не сойдут, вдруг надо.
Что все одиноки в свете –
Не верю!…
И всё скитаюсь
Среди людей непонятных
И всё их понять стараюсь…
(Трудно же моё занятье!)
Слава Богу, что была рядом со мной спасительница – поэзия. Мой ангел-хранитель, моя единственная верная подруга.
…Тогда я их ещё не знала, я узнала их значительно позже – изумительно мудрые слова Николая Рериха, которые можно было бы поставить эпиграфом к этой книге, а может быть, и эпиграфом к жизни каждого подростка:
«ТРУДНОСТЯМИ МЫ РАСТЁМ».
Рассказ про страшное
Измучавшись, я написала рассказ. Я назвала его просто – «Володя».
Написала всё, как было. И показала его нашей учительнице литературы – Анне Архиповне, (мы её называли Аннушкой).
Аннушка прочла мой рассказ и страшно побледнела. Она была беременна, и только сейчас, увидев её белое, как мел, лицо с ярко проступившими, какими-то беззащитными веснушками, я подумала, что, наверное, не надо было ей давать этот рассказ.
– Страшно… – прошептала она. – Очень страшно. И… жестоко. Мне кажется, вы не правы.
– В чём же?
– Вы так резко написали о Володиных родителях, а они ведь не виноваты… Такое в любой семье может случиться.
– Но они так спокойно живут, как будто ничего не случилось!
– А что же им делать? Умирать?…
– Не знаю…
– Что же им делать теперь?
Аннушка возвращала мой вопрос – мне. Она тоже не знала на него ответа.
А кто-нибудь его знает? Знает?!
О неприятии радости
Самое печальное, что в отрочестве, будучи перегруженной тяжёлыми впечатлениями и грустными мыслями, я с трудом воспринимала радостное и весёлое. Например, обе Ани с удовольствием бегали на комедии, а я – нет. Обе Ани с удовольствием читали Ильфа и Петрова, Джерома и разные другие весёлые книжки, а я – нет.
Я была в те годы глубокой пессимисткой. Не умела шутить и не умела смеяться. Ведь я знала о жизни такое, что вся эта весёлая ерунда совершенно не трогала меня и даже раздражала, она мешала думать о главном.
Слишком мрачный был фундамент у моего мировосприятия, так что никакие лёгкие надстройки не клеились, не держались на нём. Но на его холодных плитах всё же росли редкие цветочки…
В урнах мусор жгут…
Пахнет осенью.
Август, август –
Начало осени.
Так задумчиво…
Кто-то плачется.
Вот и кончилось,
Что не началось…
Я придумала,
Что мы встретились.
Всё придумала!
Нам – не встретиться…
Исчезновение портрета
Приходим однажды в школу, а над классной доской – пусто! Только вчера там висел портрет весёлого дедушки Хрущёва, а сегодня – пусто! Лишь гвоздь в стене.
Первая мысль – умер… Переглядываемся, перешёптываемся. Спрашиваем у учителей: почему сняли портрет Хрущёва? Они неопределённо отмалчиваются, отводят в сторону глаза. Ясно: что-то случилось, что-то нехорошее.
Дома. «Бабушка, ты не знаешь, что с Хрущёвым случилось?» – «Понятия не имею». – «Почему-то его портрет со стены сняли». – «Ну, может, другой решили повесить».
Вечером.
– Мама! Кажется, Хрущёв умер.
Мама вздрогнула:
– Что за глупости ты говоришь! Не умер – а сняли его.
– Откуда сняли?
– С должности сняли. Уволили из генеральных секретарей.
– Как уволили? За что? Вроде, он был незлым. Культ личности развенчал. И вообще…
– И при этом много ошибок наделал.
– Каких ошибок?
– Ну, всяких…
На место Хрущёва назначили сразу двух начальников: Брежнева и Косыгина. В очереди в магазине народ посмеивался: «Ну, больше не будут за полярным кругом кукурузу сажать!» А ещё говорили: две головы всё же лучше, чем одна.
А пока типографии печатали портреты новых вождей, на пустое место над классной доской повесили портрет Ленина. Непогрешимого и вечно живого. Который «живее всех живых».
И опять про шитьё одежды
Я уже писала, что моя бабушка была прекрасной портнихой, и что шить на меня для неё было сущим наказанием. Мало того, что я была худа как палка, (так упорно продолжала считать моя бабушка), и на мне всё болталось, «как на вешалке», так оно ещё всё и перекашивалось. Хотя давно была выяснена причина этого перекашивания (правое плечо значительно ниже левого, и правая ключица – соответственно), но проблема от прояснения не рассосалась.
Скроить платье, чтобы оно сидело на мне не криво – было невозможно. Для этого нужно было бы умышленно кроить криво, неправильно, а у бабушки не поднималась на это рука. Стало быть, она кроила и намётывала всё так, как надо, а потом наступала череда примерок-скандалов: на мне всё перекашивалось и отвратительно морщинилось, мама, как всегда, бежала за логарифмической линейкой, и когда она появлялась с этой злосчастной линейкой в руках, у бабушки начиналась очередная истерика… Всё повторялось – год за годом.
Мама упорно не хотела видеть и признать очевидное: что во всех дефектах виновата вовсе не бабушка, а моя личная кривизна, бабушка плакала, я её пыталась защитить, мама кричала на нас обеих…
С тех пор я ненавижу этот процесс и никогда в жизни не хожу к портнихам.
С тех пор я терпеть не могу одежду, которая подчёркивает фигуру, даже сами слова «выточка» и «пройма» мне ненавистны. Теперь, будучи взрослой женщиной, которая сама решает свою судьбу, я покупаю вещи на два-три, а то и на четыре размера больше, чем нужно, мне нравится зарыться в большой свитер, или спрятаться в необъятную футболку, как в норку, как в берложку, и жить там – внутри – своей жизнью.
