Валентина Немова - Изъято при обыске
Он сидел на высоком сундуке в своей привычной позе: скрестив недостающие до пола ноги и сложив на коленях усталые руки, весь круглый, как Платон Каратаев.
Точно также и на том же месте он просидел весь день, когда у меня в комнате делали обыск, и не сказал мне ни слова упрека после того, как незваные гости ушли. Он всегда отличался немногословием. Но я не знала тогда, как понимать его молчание. Теперь можно было со всей определенностью сказать: и в душе он не проклинал меня, хотя, попав по неосторожности в беду, я и его, отца, поставила под удар.
В тетрадях, которые у меня забрали, сохранились все "протоколы" наших семейных диспутов, все его ядовитые словечки: "савоськина" власть, болтуны — коммунисты и другие. И если бы кто-то поставил перед собой цель, в него вцепились бы, как и в нас с Вороновым, мертвой хваткой. Но отцу удалось как-то. Дожив до 52 лет, не перейти дорогу ни одному подлецу…
Слава богу, произошли события эти не до, а после 56 года, иначе добрались бы, конечно, и до отца. Но тогда ему не в чем было бы меня упрекнуть: не умышленно же я его подвела.
Кроме того, он сам прекрасно знал, что я записываю его крамольные высказывания и храню свои записи, но как будто ничуть не беспокоился о том. Беспечным оказался не меньше моего. А это значит — ничуть не трусливым. Или уверенным, что ему абсолютно нечего бояться, так как, в отличие от меня, разговоры на политические темы вел исключительно в кругу семьи и для того лишь, чтобы меня "на ум наставить". Хотел одного, а получилось совсем другое, прямо противоположное…
Следуя логике вещей и событий, к сказанному об отце надо вот еще что добавить. Хотя он об этом не ставил меня в известность, но им, наверное, как и всеми другими, с кем я общалась, органы госбезопасности тоже интересовались. По месту работы. И что же там, на его Доменной станции внутризаводского железнодорожного транспорта, могли о нем сказать? Только самое хорошее. Вот это хорошее, безупречная репутация моего отца, и была всю жизнь его "броней". И в военное время и в немирные мирные годы…
Ему проще, — думала я. — То, чем он занимается на работе, никак не связано с политикой. И он, имея какие угодно взгляды; не обнаруживая их, может преспокойно и успешно трудиться на своем месте до самой пенсии. А каково мне, если моя точка зрения не совпадает с официальной, а я по роду своей деятельности должна, просто обязана давать оценку всем событиям общественной жизни? Да, что мне остается, если я не мыслю себя вне школы, а каждое мое слово, сказанное в классе, тщательно контролируется? В голове держать одно, а вслух говорить другое? Быть двуличной, вроде чемодана с двойным дном? И так всю жизнь? Да это же уму непостижимо!
Так мне казалось спервоначала. Но поразмыслив, я поняла, что заблуждаюсь насчет отца. Разве ему было легче после того, как их, Немовых, обчистили? Отдать нажитое честным трудом кому-то, а самому всю жизнь биться в нищете, как рыба об лед! Купить одну пару коньков на трех дочерей и смотреть, как они спорят и дерутся из-за этих коньков. Или тянут в разные стороны купленную также на три головы красивую шляпку. Тянут. Дергают, пока не порвут на части. (До сих пор помню ту красную, ажурную, из морской травы панаму). И самому всю жизнь ходить в лохмотьях! И жену — красавицу нарядной почти никогда не видеть! Да ему кричать, наверное, постоянно хотелось от обиды и боли. Но он слишком хорошо знал, к чему это может привести и как отразится на тех же детях. И, сжав зубы, помалкивал. Так, вероятно, и выработалась его молчаливость. В молодости, сдается мне, был он совсем другим человеком, живым и веселым. И сколько их, таких молчунов, развелось на русской земле при коммунистах!
Через некоторое время после обыска, при гостях, когда еще вовсю правил Хрущев, отец наш вдруг разговорился и вот что заявил; как бы ни с того и ни с сего и словно даже не к месту совершенно:
— А этого самого, хи-хи-хи, — райкиновски засмеялся он, — сковырнут скоро. Вот посмотрите, вспомните мое слово. Но не я его сниму и никто из вас. Один человек ничего не добьется, только сделает зло и себе и другим…
Отец всегда выражался загадками, но то, что он насмехался над "кукурузником", которого высмеивала и я, чуть было не поплатившись за это головой и едва не навредив всей семье, было несомненно и доказывало не что иное, как согласие отца со мной в оценке этой "исторической" личности и то, что в душе он ни в чем не винит меня…
Да и мама, кстати сказать, набросилась тогда на меня не из-за моей "писанины". Дело было в том, что на антресолях в новой квартире в тот злополучный день стояла у них трехлитровая бутыль, доверху наполненная спиртом собственного приготовления. Сами они с отцом не пили. Но гостей, которые время от времени наведывались к ним, надо же было чем-то потчевать. Таков закон дружбы. А водку и вино не на что же было покупать. И по чьей вине? Это их нарушение нельзя было, разумеется, сравнить с теми, что допускают власти, не умеющие править и вечно выкручивающиеся за счет простых людей. Вот почему, не страдая угрызениями совести, родители мои гнали самогон.
Когда была необходимость, использовали его в лечебных целях. Стоило кому-нибудь из внуков: Лариске или Геночке (дети младшей моей сестры), Наташке или Галочке (дети старшей) или моей дочери, которые частенько ночевали у бабушки с дедушкой, закашлять, засучивал отец мой рукава. Снимал одежонку с ребенка, ставил его меж колен, зубами выдергивал пробку из бутылки, поливал на свою шершавую ладошку мутной жидкости и начинал священнодействовать. Вонь, крик, шум, борьба, — а в результате — никакого воспаления легких!..
Так вот, пряталась 5-го мая 59 года у родителей моих на антресоли трехлитровая бутыль самогона.
Хорошо, конечно, с самогоном. И расходов меньше, и хлопот. Но то, что, занимаясь его изготовлением, "влипнуть" можно в крупные неприятности, почему-то не приходило в голову ни маме, ни отцу. И вот на тебе! Обыск!
Только услышала мама с давних пор запомнившееся ей слово и подумала про четверть с мутной жидкостью, спрятанную на полке высоко под потолком в прихожей, только представила себе, что будет, если начнут сейчас, как тогда, в деревне, когда по ошибке раскулачивали Михаила Тимофеевича, ее свекра, шарить по всему дому и найдут запрещенный продукт, ее кондрашка чуть не хватила.
Тогда все, решила она. Валентине за ее чертовы бумажки, глядишь, не нагорит. Ну, что такого вредного в них может заключаться! А вот Тимофею Михайловичу за самогон, как пить дать, припаяют…
Слабая надежда, что пронесет (не раз ведь приходилось в жизни висеть на волоске, да выкарабкиваться) у мамы была, поэтому, хоть и переполошилась она порядком, виду не показала. Стояла, преспокойно калякала о том — о сем с незваными гостями, а сама кумекала, как их перехитрить, как отца от тюрьмы спасти. И ведь выкрутилась! Улучив момент, сняла сверху, предварительно сунув в валенок, ей до колена достающую бутылку и ухнула все ее содержимое в унитаз. Все три литра!
Ну и было, наверное, вони в квартире! Но я ничего не почувствовала. Унюхали что-нибудь те, кто, кроме меня, находился в моей комнате, не знаю. Но факт остается фактом: о самогонке в тот день никто даже не заикнулся.
"Секретное задание" свое мама выполнила на "отлично". Но в себя пришла после этой встряски нескоро. Поэтому, когда "ищейки" удалились, и налетела на меня, как вихрь. Просто нервы ее не выдержали перенапряжения…
Долго потом родители меня "пилили" за то, что "по моей милости столько добра у них пропало". Нашли о чем жалеть. Других упреков ни от мамы, ни от отца я не слыхала. Думала: молчат, мне сочувствуя. И что же выяснилось вдруг?
Отец опять меня ругает. Но уже не за то, за что раньше бранил (что вечно лезу на рожон), а за то, что согласилась под нажимом органов госбезопасности впредь не делать этого, отказалась продолжать борьбу. Ничего себе новость, подумала я. Отец превзошел все мои ожидания. Хоть стой, хоть падай. Хоть смейся. Хоть плачь!
Минуло 5 лет с тех пор, как я перестала высказываться при нем на политические темы, агитировать его за Советы и социализм. И вот, значит, за это время произошли с родителем моим изменения, какой сдвиг в его настроении…
Обвинил меня отец в том, за что я и сама себя осуждала. Но одно дело самому себя корить, другое — выслушивать порицания от кого-то. Я стала спорить с отцом:
— Сама себя предала? Как это слово понимать? Выдала, что ли? Да, я согласилась свою критику назвать антисоветской пропагандой. Конечно, я за идею советской власти. Но говорить-то надо, когда это не философская дискуссия, а жизнь, политика, не об идеях, а о том, что есть на деле. На деле такой, советской, власти нет. Не было при Сталине, нет и при Хрущеве. Фактически имеется власть правящей партии, власть партийной верхушки. И если она, антинародная власть, вопреки здравому смыслу, все же называется советской, такое имя у нее, значит, выступая против нее, веду я, так называемую тоже, антисоветскую пропаганду. Так выходит по логике вещей…
