Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник)
Он погасил светильники и выпил снотворное. Потом снова сел, откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Глава шестнадцатая
Через три дня, в среду, на станции Кляйнхальдерн наблюдалось тихое, но заметное оживление. Ворота рядом со зданием станции были увиты еловыми ветвями, перед входом, образуя изгородь, стояли олеандры и лавровые деревья, а на поперечине ворот висел большой венок из бессмертника, обрамляющий герб Хальдернов. Позади здания ожидало множество экипажей, на шляпах кучеров виднелись траурные ленты, а по садовой дорожке, ведущей к перрону, прогуливались двенадцать деревенских жителей средних лет в черном, серьезно и тихо беседуя друг с другом.
В половине четвертого пришел поезд. «Хальдерн! Кляйнхальдерн!» – выкрикнули кондукторы и открыли несколько купе, выпустив разных пассажиров. Сначала появился весьма почтенный старый священник, которому в силу его сана и возраста полагалось выходить первым, затем некий полковник со своим адъютантом и, наконец, несколько господ в позументах и аксельбантах, которых не знал в лицо даже сам начальник станции. Однако шляпы и плюмажи, а еще более – знаки уважения со стороны полковника не оставляли сомнений, что речь идет если не о венценосных особах, то о придворных или, возможно, о высоких министерских чинах. Все направились к выходу, куда в тот же миг подъехали экипажи, и через минуту исчезли из виду, оставив после себя лишь облако пыли, которое, все более сгущаясь, двигалось по проселочной дороге к ближайшей деревне.
Пока перед входом в здание станции разыгрывалась эта сцена, в конце поезда открылась дверь последнего вагона. Изнутри выдвинули гроб, его приняли и подняли на плечи шесть носильщиков из числа тех, что расхаживали по садовой дорожке. Шестеро других, готовые их сменить, пошли рядом, а все остальные, кто ожидал поезда, последовали за ними. Пока эта процессия двигалась по короткому отрезку дороги, пролегавшему рядом со станцией, все было тихо. Но как только гроб и носильщики свернули в вишневую аллею, которая вела прямиком к поместью Кляйнхальдерн, до которого оставалось шагов пятьсот, раздался звонок сельской школы. Маленький колокольчик звенел не слишком торжественно, но все же его короткие резкие удары были восприняты как благодеяние, так как они прервали гнетущее молчание, царившее до сих пор.
Под звон школьного колокольчика процессия вошла в Кляйнхальдерн, но едва она миновала кузницу на краю деревни и вступила под густую листву ильмовой аллеи, связывающей Кляйнхальдерн и Гроссхальдерн, раздался общий трезвон, в котором приняла участие вся округа. Первым вступил колокол Гроссхальдерна, его здесь называли турецким, так как он был отлит из пушек, привезенных Матиасом фон Хальдерном с Турецкой войны. Но не успел он пробить пяти ударов, как зазвонили колокола Крампница и Виттенхагена, а за ними и Ортвига, и Нассенхайде. Казалось, что звоном разразились небо и земля.
На полпути между поместьями пролегал межевой ров, перекрытый каменным мостом. За мостом начинался Гроссхальдерн, и тут же, на последнем отрезке пути, образовалась шеренга местных жителей от мала до велика. Сначала школы, за ними корпус барабанщиков из маленького соседнего гарнизона, и когда гроб проносили мимо, они пробили дробь и грянули: «Иисус – моя опора». Замыкали шествие несколько ветеранов Тринадцатого года[255], сплошь старики под восемьдесят, едва живые памятники войны, все они качали головами, то ли от старости, то ли скорбя о судьбах мира. Процессия вошла в Гроссхальдерн, миновала старый замок с фигурным фронтоном и направилась к протестантской церкви, возвышавшейся над деревней и обрамленной рядами могил, которые террасами поднимались по склону и в это время года густо заросли цветами. Перед невысоким арочным порталом стоял деревенский пастор, рядом с ним два служки, встречая покойника в святом месте. Носильщики поставили на землю гроб, теперь на него сложили пальмовые ветви, после чего пронесли по центральному проходу прямо к алтарю. Здесь стоял старый генерал-суперинтендант, приехавший из Берлина, чтобы держать надгробную речь. Горели большие свечи, и их тонкий дым стлался перед большим выцветшим алтарным образом. На иконе был изображен блудный сын[256], но не в момент возвращения, а в нищете и заброшенности.
К тому моменту, когда гроб был опущен непосредственно рядом со склепом, церковь заполнилась до отказа. Даже господская ложа, по воскресеньям обычно пустовавшая со смерти Фридриха Вильгельма IV[257], сегодня была занята. Впереди сидел старый граф, отец Вальдемара, в седом парике и с крестом святого Иоанна[258], рядом с ним в глубоком, тщательно продуманном трауре мачеха покойного. Эта все еще красивая женщина восприняла смерть пасынка исключительно как «афронт», и ее туалет демонстрировал не столько предписанный традицией траур, сколько неуязвимое сословное достоинство. За ней сидел младший (ее собственный) сын, граф Константин, которому старший брат, как бы это сказать помягче, не таким уж нежелательным образом уступил место. Он держался безупречно, с замечательным самообладанием, хотя, конечно, до матери ему было еще далеко. Исполнили длинный псалом, где весьма выразительно воспевалось расставание с земной юдолью. Затем генерал-суперинтендант произнес красивую, прочувствованную речь (прочувствованную глубоко, поелику ему в собственной семье суждено было пережить жестокие удары судьбы). Затем он выступил вперед и произнес благословение. После исполнения заключительного стиха тихо отзвучал последний аккорд органа, и гроб со всеми венками, нагроможденными на него в самом конце церемонии, тихо опустили в склеп.
Воцарилась глубокая тишина, приезжие гости склонили головы в прощальной молитве, и тут за одной из колонн раздалось громкое, чуть ли не судорожное рыдание. Графиня бросила в ту сторону возмущенный взгляд, но, к счастью, широкая колонна скрыла ту, что имела дерзость страдать сильнее, чем она.
Стина приехала в Кляйнхальдерн еще утренним поездом и в ожидании похорон провела час с лишним на краю Гроссхальдернского парка и на прилегающем лугу, глядя на пасущийся скот. Она покинула церковь чуть ли не последней. Держась в стороне от людей, она еще некоторое время бродила среди могил, а потом медленно пошла обратно на станцию Кляйнхальдерн. Все было тихо, колокола отзвонили, и над стогами скошенной травы раздавались только трели жаворонков. Один поднялся выше других, и она проводила его взглядом, пока он не исчез в синеве неба. «Ах, полететь бы за ним… на небо. Жить… нужно жить…» Охваченная болезненным возбуждением, близкая к обмороку, она села на камень у дороги и спрятала лицо в ладонях.
Когда она спустя некоторое время встала и двинулась дальше по проселочной дороге, она услышала за спиной грохот колес: из Гроссхальдерна неслись экипажи. Обернувшись, она заметила в одной из них тех самых важных особ, что во время панихиды сидели в господской ложе. Но в последней коляске сидел дядя Вальдемара в распахнутом летнем пальто, так чтобы всем была видна голубая лента шведского ордена святого Серафима. Стина не хотела, чтобы ее видели, и свернула с дороги на обочину. Но старый граф издали узнал ее, приподнялся и дружески-приветливым жестом пригласил садиться. Лицо Стины просветлело. То была лучшая благодарность графу, которому в подобных обстоятельствах никогда не отказывало рыцарское чувство. Но Стина тут же покачала головой и продолжила свой путь пешком, время от времени останавливаясь и намеренно опаздывая в Кляйнхальдерн. Вскоре из-за вишневой аллеи показалось белое облако пара спешащего в столицу поезда. Она не успевала на него, и это было ей очень кстати. Она знала, что через час придет другой поезд, а до тех пор хотела побыть одна. Собственно, она только этого и желала.
Такая возможность ей представилась, но, пожалуй, даже с избытком. Время не кончалось, а она неотрывно смотрела на уходящие вдаль рельсы, в ту сторону, откуда должен был прийти поезд. Но он, казалось, задерживался навсегда. И все-таки она смертельно устала от волнения, замерзла и едва держалась на ногах. Наконец, семафоры пришли в движение, и вскоре показались огромные огненные глаза приближавшегося паровоза. Вот он остановился, открылась дверь купе, и она быстро зашла внутрь, забилась в угол, и, пытаясь согреться, закуталась в свою накидку. Но ничего не помогало, она тряслась в лихорадке, а поезд на всех парах двинулся дальше, в Берлин.
– Стина, как ты выглядишь! На тебе лица нет. Помирать собралась?
Этими словами вдова Питтельков, уже давно ожидавшая у первой решетчатой двери, встретила свою Стиночку. Она не дала ей подняться наверх, в квартиру Польцинов.
– Заходи, девочка, немедленно ложись в постель. Ну, доложу тебе… Неужели было так жутко? Или они тебя затравили? Или хотели прогнать? Может, он? Ну, он у меня попляшет, прогоню его к чертовой матери. Ольга, малыш, ты куда пропала? Давай быстрей. И зажги огонь, а когда вода вскипит, позовешь меня, слышишь? Господи, Стина, как же тебя трясет. Что они с тобой сделали?
