Курцио Малапарте - Шкура
– Может быть, Святой Отец, – сказал Пьер Лиоте, – был бы менее суров к мусульманам, если бы знал, какого высокого мнения гумьеры о его мощи. – И рассказал, что три тысячи женщин, нашедших приют на папской вилле, произвели огромное впечатление на марокканцев. Три тысячи жен! Папа, без сомнения, самый могущественный правитель в мире.
– Мне пришлось, – сказал генерал Гийом, – расставить охрану вокруг забора папской виллы, чтобы не дать гумьерам увиваться вокруг папских жен.
– Теперь понятно, почему папа не хочет турок в Риме, – сказал Джек.
Все рассмеялись, а Пьер Лиоте сказал, что союзников в Вечном городе ждет большой сюрприз. Похоже, Муссолини остался в Риме и приготовил союзникам триумфальный прием, он ждет их на балконе Палаццо Венеция, чтобы приветствовать своей как всегда выдающейся речью.
– Я буду очень удивлен, – сказал генерал Гийом, – если он упустит такую возможность.
– Уверен, что американцы будут с энтузиазмом аплодировать ему, – сказал лейтенант Лиоте.
– Они аплодируют ему вот уже двадцать лет, – сказал я, – и нет причины не делать этого и сейчас.
– Определенно, – сказал майор Маркетти, – если бы американцы не аплодировали ему в течение этих двадцати лет, им не пришлось бы в один прекрасный день высаживаться в Италии.
– Кроме речи Муссолини, – сказал Джек, – мы, конечно же, получим благословение Святейшего Отца с балкона собора Святого Петра.
– Папа – человек любезный, – сказал я, – и он, разумеется, не отправит вас в Америку без своего святого благословения.
В тот момент, когда гумьер, как древний священнослужитель, накрыв голову плащом, приближался к нашему столу с подносом, где красовалась большая роза из кусков ветчины, среди деревьев раздался глухой взрыв, и мы заметили, как несколько гумьеров пробежали по лесу за кухней.
– Опять мина! – воскликнул генерал Гийом, вставая из-за стола. – Прошу извинить меня, господа, я пойду взгляну, что случилось. – И в сопровождении нескольких офицеров он удалился по направлению к месту взрыва.
– С утра уже третий гумьер подрывается на мине, – сказал майор Маркетти.
Лес был напичкан немецкими минами, американцы называли их booby traps, минами-ловушками: марокканцы, снуя меж деревьев, неосторожно ступали на них и взлетали на воздух.
– Гумьеры неисправимы, – сказал Пьер Лиоте, – они не умеют приспосабливаться к современной цивилизации. А booby traps – один из ее элементов.
– В Северной Африке, – сказал Джек, – местные жители быстро привыкли к американской цивилизации. Нет никаких сомнений, что с тех пор как мы высадились в Африке, народы Марокко, Алжира и Туниса сделали большой шаг вперед в деле прогресса.
– Какого прогресса? – удивленно спросил Пьер Лиоте.
– Перед высадкой американцев, – сказал Джек, – араб ехал верхом на лошади, а его жена шла за лошадью пешком, держа ребенка за спиной и большой узел на голове. Но с тех пор как американцы высадились в Северной Африке, все радикально изменилось. Арабы, правда, ездят, как всегда, на лошади, а жены, как и прежде, сопровождают их пешком с ребенком за спиной и узлом на голове. Но они уже не тащатся позади лошади, а идут впереди. Из-за мин.
Взрыв смеха встретил слова Джека. Услышав смех офицеров, рассеянные по лесу марокканцы тоже воспрянули духом, довольные, что их командиры в хорошем настроении. В это время вернулся генерал Гийом, на лбу у него выступили капли пота, он выглядел скорее сердитым, чем взволнованным.
– Хорошо еще, – сказал он, садясь на свое место за столом, – что на этот раз никто не погиб. Один раненый. Но что я могу поделать? Разве это моя вина? Надо привязать их к деревьям, чтобы лишить возможности натыкаться на мины! Не могу же я расстрелять этого несчастного, чтобы научить его не подрываться на минах!
На этот раз, к счастью, неосторожный гумьер легко отделался: мина лишь начисто оторвала ему руку.
– Руку не могут найти, – добавил генерал Гийом, – кто знает, куда она залетела!
После ветчины на стол подали серебристо-синюю с зеленоватым отливом форель из реки Лири. Затем настала очередь кускуса, этой гордости Мавритании и сарацинской Сицилии, знаменитого арабского блюда из баранины, сваренной в отрубях, с корочкой, сияющей, как доспехи героинь Торквато Тассо. От золотистого вина с виноградников Кастелли Романи, ароматного вина Фраскати, благородного и нежного, как ода Горация, воспламенялись лица и речи сотрапезников.
– Vous aimez le kouskous?[313] – спросил Пьер Лиоте, повернувшись к Джеку.
– Je le trouve excellent![314] – ответил Джек.
– Малапарте он, конечно же, не по вкусу, – сказал Пьер Лиоте с ироничной улыбкой.
– Почему он должен быть не по вкусу Малапарте? – спросил удивленно Джек.
Я молча улыбался, не поднимая от тарелки глаз.
– Читая «Капут», – ответил Пьер Лиоте, – можно заметить, что Малапарте питается не чем иным, как соловьиными сердцами и ест исключительно из посуды старинного мейсенского или нимфенбургского фарфора за столом королевских особ, герцогинь или послов.
– За семь месяцев, что мы провели вместе под Кассино, – сказал Джек, – я ни разу не видел, чтобы Малапарте ел соловьиные сердца с королем или послом.
– У Малапарте, без сомнения, очень живое воображение, – сказал, смеясь, генерал Гийом. – Увидите, в его следующей книге наш скромный полевой обед станет королевским банкетом, я же превращусь в нечто вроде султана Марокко.
Все смеялись и смотрели на меня. Я молчал, не поднимая от тарелки глаз.
– Знаете, – сказал Пьер Лиоте, – что скажет Малапарте о нашем обеде в своей следующей книге?
Он с видимым удовольствием принялся описывать богато накрытый стол, но уже не в лесной чаще на высоком берегу озера Альбано, а в одном из залов папской виллы в Кастель-Гандольфо. Не без остроумных анахронизмов он описал фарфоровые столовые приборы Цезаря Борджиа, серебро папы Сикста работы Бенвенуто Челлини, золотые кубки папы Юлия II, папских камердинеров, прислуживающих за столом, в то время как невинные голоса в глубине зала выводят в честь генерала Гийома и его офицеров Super fumina Babylonis Палестрины[315]. Все дружески смеялись над словами Пьера Лиоте, не смеялся только я, я улыбался и молчал, не поднимая глаз от тарелки.
– Мне хотелось бы знать, – сказал Пьер Лиоте, обратившись ко мне с учтивой иронией, – что было правдой из описанного вами в книге «Капут»?
– Неважно, – сказал Джек, – правда ли то, что рассказывает Малапарте. Вопрос в другом: искусство ли то, что он делает, или нет?
– Я не хотел бы быть неучтивым в отношении Малапарте, ведь он мой гость, – сказал генерал Гийом, – но я думаю, что в романе «Капут» он подсмеивается над своими читателями.
– Я тоже не хотел бы быть невежливым по отношению к вам, – живо возразил Джек, – но мне кажется, вы не правы.
– Не хотите ли вы сказать, – сказал Пьер Лиоте, – что с Малапарте действительно приключилось все то, что он описывает в книге? Да разве могло такое быть, чтобы с ним столько всего случилось? Со мной вот никогда ничего не случается!
– Вы в этом уверены? – сказал Джек, прищурив глаз.
– Прошу меня извинить, – сказал я, повернувшись наконец к генералу, – если я вынужден открыть вам, что недавно за этим самым столом со мной случилось самое необычное приключение в моей жизни. Вы этого не заметили, поскольку я достаточно хорошо воспитан. Но, исходя из того, что вы ставите под сомнение правдивость изложенного в моих книгах, разрешите мне рассказать вам, что случилось совсем недавно здесь, прямо на ваших глазах.
– Интересно узнать, что же здесь случилось такого необычного, – сказал генерал Гийом.
– Вы помните нежнейшую ветчину, с которой началась наша трапеза? То была ветчина с гор Фонди. Вы сражались в тех горах, они высятся за Гаэтой, между Кассино и Кастелли Романи. К вашему сведению, в горах Фонди выращивают лучших в Лацио и Чочарии свиней. Это те свиньи, о которых с такой любовью говорит Фома Аквинский, он сам родился в горах Фонди. Это священные свиньи, они хрюкают у церковных дворов в маленьких селениях высоко в горах Чочарии: их мясо пахнет ладаном, а сало нежное, как свежий воск.
– C’était en efet un sacré jambon[316], – сказал генерал Гийом.
– После ветчины с гор Фонди на стол подали форель из Лири. Прекрасная река Лири. На ее зеленых берегах многие из ваших гумьеров упали лицом в траву под огнем немецких пулеметов. Помните форель из Лири? Легкая, серебристая, с едва заметным зеленым отливом на изящных, цвета старинного серебра плавниках. Форель из Лири похожа на форель из Шварцвальда, на Blauforellen[317] из Неккара, реки поэтов, реки Гёльдерлина, и на форель из озера Титизее, и на Blauforellen из Дуная, в Донауэшингене, где Дунай берет начало. Эта королевская река вытекает из одетого в белый мрамор бассейна, похожего на колыбель, украшенную статуями в неоклассическом стиле в парке, окружающем замок князей Фюрстенбергов. К этой мраморной колыбели, где покачиваются на воде воспетые Шиллером черные лебеди, на закате ходят на водопой олени и лани. Но форель из реки Лири, возможно, светлее, прозрачнее, чем Blauforellen из Шварцвальда: зеленоватое серебро ее маленьких чешуек похоже на цвет античного серебра подсвечников из церквей Чочарии, оно не уступает серебристой синеве Blauforellen из Неккара и Дуная, форели с таинственными голубыми отблесками фарфора из Нимфенбурга. Земли, что омывает Лири, – одни из самых древних и благородных в Италии. Меня взволновал вид форели из Лири, изогнутой в виде кольца, с засунутым в розовый рот хвостом, – именно так, с хвостом во рту, древние изображали змею, символ вечности, его можно увидеть на колоннах в Микенах, в Песто, Селинунте, в Дельфах. Вы помните вкус форели из Лири, нежный и легкий, как голос этой благородной реки?
