Джон Голсуорси - Братство
- Добрый вечер, прелестные мисс, - проговорил он, - какой приятный вечер!
- Довольно противный человечек, - заметила девушка в сером, когда они с Тайми дошли до перекрестка. - Но у него острое чувство юмора.
- А! - только и сказала Тайми.
Они свернули в переулок и остановились перед домом, несомненно, видавшим лучшие дни. Стекла были в трещинах, двери давно не крашены, а через подвальное окно можно было видеть кучу тряпья, какого-то зловещего вида мужчину подле нее и полыхающий огонь. У Тайми перехватило дыхание, ноздри ей заполнила мерзкая вонь горящих тряпок. Тайми взглянула на свою спутницу. Чуть заметно улыбаясь, та сверяла что-то по своей записной книжке. В душе Тайми поднялось недоброе чувство, почти ненависть к этой девушке, которая могла оставаться невозмутимой, деловитой, невзирая на такие сцены и запахи.
Дверь им открыла молодая женщина с красным лицом, судя по всему, только что поднявшаяся с постели.
Девушка в сером сощурила свои сияющие глаза.
- Извините, пожалуйста, - сказала она. - Можно, мы на минуточку войдем? Мы собираем материал для отчета.
- Здесь собирать нечего, - ответила молодая женщина.
Но девушка в сером уже скользнула мимо нее, легко и быстро, как воплощенный дух приключений.
- Ну, конечно, я понимаю, но, знаете, так, просто чтоб соблюсти формальность.
- Когда умер муж, мне пришлось со многими вещами расстаться, - сказала молодая женщина, как будто оправдываясь. - Жизнь не легкая.
- Да-да, разумеется, но, наверное, не хуже моей: каково это мне вечно бродить по чужим домам!
Молодая женщина оторопела.
- Ваш хозяин плохо следит за ремонтом, - сказала девушка в сером. Соседний дом тоже принадлежит ему?
Молодая женщина кивнула.
- Плохой у нас хозяин. Да и все они здесь такие, на нашей улице. Ничего от них не добьешься.
Девушка в сером подошла к грязной плетеной колыбели, в которой лежал, раскинув ручки и ножки, полуголый ребенок. Некрасивая маленькая девочка с толстыми красными щеками сидела тут же на табурете, рядом с открытым шкафчиком для провизии, в котором были навалены сухие мясные кости.
- Ваши детишки? - спросила девушка в сером. - Какие милочки!
На лице молодой женщины расцвела улыбка.
- Ребятки у меня здоровые.
- Вероятно, это не обо всех детях в этом доме можно сказать?
Молодая женщина ответила подчеркнуто резко, словно давая выход давнишней злобе:
- Трое ребятишек, что живут на втором этаже, еще ничего, во вот те, на самом верху!.. Я моим не разрешаю с ними водиться.
Тайми увидела, что рука ее новой приятельницы, как светлый голубок, порхнула над головкой ребенка в колыбели. В ответ на этот жест молодая мать кивнула и сказала:
- Вот-вот. Приходится потом отмывать их, как только они побывают с теми, верхними.
Девушка в сером взглянула на Тайми, словно хотела сказать: "Вот туда-то нам, очевидно, и надо идти".
- Уж такие-то грязнули, - пробормотала молодая женщина.
- Вам это, конечно, очень неприятно.
- Еще бы. Я ведь целый день занята стиркой, когда удается получить работу. Я не могу уследить за ребятишками, они бегают повсюду.
- Да, очень неприятно, - тихо повторила девушка в сером. - Я это все у себя запишу.
Вытаскивая записную книжку, в которую она принялась что-то энергично записывать, Мэри Донт выронила носовой платок, и вид его на грязном полу доставил Тайми какое-то странное удовольствие - так бывает, когда видишь, что у человека, выше тебя стоящего, отсутствует добродетель, которой сам ты обладаешь.
- Ну, не будем вас задерживать, миссис... миссис?..
- Клири.
- Миссис Клири. Сколько вашей дочке? Четыре? А маленькому? Два? Милочки! До свиданья!
В коридоре девушка в сером шепнула Тайми:
- Меня просто умиляет, когда мы гордимся тем, что мы лучше прочих. Это так бодрит и радует, не правда ли? Так как же, поднимемся, посмотрим на эту преисподнюю наверху?
ГЛАВА XXXV
ДУМЫ ЮНОЙ ДЕВУШКИ
Думы юной девушки подобны весеннему лесу: сейчас это поднимающаяся от земли дымка из колокольчиков и солнечных бликов, а через минуту - мир притихших, нежных и грустных молодых деревцев, неведомо почему роняющих слезы. Сквозь путаные ветви, едва одетые зеленью, душа леса рвется на крыльях к звездам, но в следующее мгновение крылья сникли и уныло лежат подле сырых кустов. Весенний лес вечно тянется к грядущему и трепещет перед ним. В укромных его уголках скрываются бесчисленные намеки того, чему еще только суждено быть; они украдкой держат совет, как стать им явью и не утратить покрова тайны. Они шелестят, шепчут, вскрикивают внезапно и так же внезапно погружаются в сладостное молчание. Каждый куст орешника и каждый куст боярышника - это бесчисленные места встреч для всего того, что юно и торжественно-строго, что жаждет устремиться вперед, навстречу поцелуям, ветра и солнца и прячет лицо и отступает, оробев. Душа весеннего леса лежит, прильнув ухом к земле, раковиной сложив за ухом руку, светлую, как бледный лепесток: душа леса слушает шепот собственной своей жизни. Так она лежит, белая, нежная, с задумчивыми, росистыми глазами, вздыхает: "Что я? Я - все. Есть ли что в целом свете чудеснее меня? О, я - ничто! Как тяжелы мои крылья! Я слабею, я умираю..."
Когда Тайми в сопровождении девушки в сером выбралась из "преисподней наверху", щеки у нее горели, руки были сжаты в кулаки. Она не произнесла ни слова. Девушка в сером тоже молчала и глядела так, как дух, расставшийся со своим телом оттого, что слишком долго купался в море действительности, глядел бы на того, кто только что подошел к воде и собирается в нее погрузиться. Тайми перехватила этот взгляд, и румянец на ее щеках запылал еще ярче. Она заметила также, как посмотрел еврейский юноша, когда на пороге их встретил Мартин. "Ого, уже не одна, а целых две, - говорил его взгляд. Ничего себе, малый не промах!"
Ужин был собран в комнате Мэри Донт. На столе стояли мясные консервы, картофельный салат, компот из чернослива, бутылка лимонада. Разговор за ужином вели Мартин и девушка в сером. Тайми ела молча, но, хотя казалось, что она не отрывает глаз от тарелки, она не пропустила ни одного взгляда, которыми обменялись те двое, слышала каждое сказанное ими слово. Во взглядах их не было ничего особенного, да и говорили они о вещах не очень важных важен был тон, каким они обращались друг к другу. "Со мной он так никогда не говорит", - подумала Тайми.
После ужина все трое вышли пройтись, но у входной двери девушка в сером! сжала локоть Тайми, чмокнула ее в щеку и побежала обратно вверх по лестнице.
- А вы разве не пойдете? - крикнул ей вслед Мартин.
Сверху донесся ее голос:
- Нет, сегодня нет.
Тыльной стороной руки Тайми стерла с лица поцелуй. Молодые люди вышли на оживленную улицу.
Вечер был теплый и душный - ни малейшего ветерка, который разогнал бы тяжкое дыхание города. Почти молча они брели по бесконечным темнеющим улицам, и возвращение к свету и движению Юстон-Род показалось Тайми возвращением в рай. Наконец, когда они опять подходили к ее новому жилищу, Тайми сказала:
- Чего ради хлопотать? Жизнь - ужасная огромная машина, она старается раздавить нас. Люди - крохотные козявки, которых придавливают ногтем и размазывают на странице книги. Я ненавижу все это, мне это отвратительно!
- Пока козявки живут, пусть они будут хотя бы здоровыми козявками, ответил Мартин.
Тайми повернулась и посмотрела ему в лице.
- Вытащи мне велосипед, Мартин, я сегодня все равно не усну.
Мартин испытующе поглядел на нее при свете уличного фонаря.
- Ладно, - сказал он, - я тоже поеду.
Моралисты говорят, что есть дороги, ведущие в ад, но дорога, по которой около одиннадцати часов вечера отправилась юная пара, вела в Хэмстед. Разница в характере этих двух пунктов назначения вскоре стала очевидной, ибо если ад - создание всего человечества в целом, то Хэмстед был, несомненно, сотворен высшим классом. Здесь имелись и деревья и сады, а над головой вместо темных каналов, затянутых желтой пеной лондонских огней и окаймленных, как берегами, крышами домов, раскинулось небо, словно широкое, колышущееся озеро. По обе стороны Спаньярд-Род, этого крепостного вала старого города, тянулась равнина. Запах боярышника пробирался вверх на дорогу; всходящая луна льнула к ветвям высокой ели. Над сельским краем властвовали далекие звезды, и темные крылья сна распростерлись над полями безмолвное, почти не дышащее, лежало тело Земли. Но там, к югу, где был город - эта не знающая спокойствия голова, - казалось, что звезды упали и засеяли собой тысячи рытвин огромного серого болота; из темных испарений улиц неслись шорохи, шепот, далекий зов бессмертной танцовщицы, манящей взглянуть, как кружится и взлетает ее черное, усыпанное блестками покрывало, как мерцают ее гибкие руки и ноги. Будто песня моря в раковине, рокотал голос этой чаровницы, хватающей людские души, чтобы унести их вниз к той душе, которую никто никогда не видел в покое.
