Ирина Грекова - Кафедра
— А Александра Федоровна? — спросила я.
— Тут все благополучно. Пока я лежал в больнице, она нашла себе другого. Главное, он будет ее снимать.
— А красавица и умница?
— Давно не существуют. Нужна мне по-настоящему только ты.
Валентин подошел, положил руки мне на плечи, затянул в глаза — все как полагается по романам.
— Нина, ты меня любишь?
— Да, — ответила я правдиво.
— Надолго ли?
— Пока навсегда.
— Все ясно.
Через несколько дней он уехал на съемки. Зашел попрощаться. Выглядел он из рук вон плохо.
— Разумно ли тебе ехать? Ты еще слаб после болезни.
— Ничего со мной не сделается. А сделается — туда мне и дорога. Битая карта. А ты все-таки без меня подумай...
Уехал, а меня оставил размышлять. Выходить замуж? Собирать детей? Боже мой, мне не хотелось. Пусть лучше как было: он с дочерью у себя, я с сыновьями у себя...
Как раз тут произошло еще одно событие. Однажды вечером, придя из института, я застала у себя в комнате Димку. Он был в своей полосатой пижаме, из которой давно и самым жалким образом вырос, но не хотел расстаться и даже в стирку отдавал неохотно («Каторжник, одуревший от дурной пищи», — говорит Сайкин, видя его в этой пижаме).
— Почему не в постели? — спросила я грозно, краткостью и интонацией подражая Александру Григорьевичу.
— Мама, мне нужно сообщить тебе нечто необыкновенное.
Кажется, это фраза из Чапека. Димка последнее время читает непомерно много и весь дымится цитатами. Тоже мне домашний Лева Маркин!
— Что же такое необыкновенное ты хочешь мне сообщить?
— Может быть, это подло с моей стороны — выступать в роли доносчика, но я все-таки выступлю. Александр Григорьевич влюбился.
— В кого?
— В какую-то женщину или девочку. Он сказал ей сегодня по телефону «любимая». Потом велел нам с Иваном ложиться спать, а сам укатил с ней куда-то, судя по телефонному разговору — в кино.
Меня всегда поражает книжность и сформированность Димкиной речи. Профессор!
— Слушай, дорогой, иди-ка ты спать и выкинь из головы эти глупости.
Димка зарыдал.
— Глупости! Нашла глупости! А если Александр Григорьевич женится, кто нам будет варить обед?
— Ну я буду.
— Да!! Разве ты умеешь так варить свекольник, как он?
— Научусь и сварю. Подумаешь, искусство! — сказала я нигилистически.
Димка зарыдал еще пуще.
— И вообще! Дело не в свекольнике! Разве ты нам можешь его заменить! Мальчикам нужно мужское влияние.
Я обняла его за худую спинку.
— Ну-ну, маленький, не огорчайся! Может, он еще не женится.
— Ты думаешь? — с проблеском горькой надежды вскричал Димка.
— Вполне возможно. Не каждая любовь кончается женитьбой.
У Димки текло из носа, я его вытерла своим платком. Он был очень доволен и спросил:
— Французские?
Я не сразу поняла, что это он о духах.
— Наши, — ответила я.
— Тоже приличная продукция.
В общем, он успокоился, и я отвела его в мальчишатник. Иван спал вальяжно, в моей пижаме (после больших огорчений ему это позволяется). Богатырская грудь вздымалась.
— Эй, Иван! — крикнул Димка.
Иван мгновенно проснулся. Обычно его разбудить трудно, хоть из пушек пали.
— Ну, как? — спросил он, протирая глаза.
— Александр Григорьевич, вполне возможно, не женится, — сказал Димка.
— Не женится? — подскочил Иван. — Вот это здорово!
Тут они оба принялись скакать по Ивановой тахте и орать дурными голосами:
— Не женится, не женится, ура, ура, ура!
Пружины так и стонали. Я пыталась прервать это радение строгим окриком — ничего не вышло. Тогда я подошла к буфету, вынула за уголки две конфеты «Мишка косолапый» и, держа их на весу, подошла к тахте. Прыжки и крики стали реже и постепенно прекратились совсем.
— Мама, это нам? — с робким восторгом спросил Иван.
— Вам, если утихомиритесь.
— Мы уже.
— Александр Григорьевич, — напомнил Димка, — не разрешает есть конфеты после чистки зубов.
— А мы ему не скажем.
За этот педагогический просчет я сразу назвала себя Песталоцци (именем великого педагога мы с Сайкиным перебрасываемся, когда уличаем друг друга в ошибках воспитания). Мальчики вдохновенно ухватились за конфеты, развернули их, тут же успели подраться из-за фантиков, но малой дракой. Успокоились, поедая конфеты.
— Я в этом «Мишке» больше всего ценю сухариную прокладку, — говорил Иван. — Мама, а он правда не женится?
— Думаю, что нет, — соврала я, потушила свет и ушла к себе.
Ох, если Сайкин и в самом деле женится, как же я их избалую...
Александр Григорьевич вернулся поздно, ко мне зайти не соизволил, лег спать. На другой день был мрачноват, молчалив. Я его ни о чем не спрашивала. Разговор состоялся на третий день.
— Между прочим, — сказал он, потопывая носком кеда по полу, — эти негодяи уже тебе протрепались, а ты делаешь вид, что ничего не произошло.
— Так оно и есть. Пока как будто ничего не произошло.
— Нет произошло. Можно, я ее приведу сюда? Познакомиться, а не совсем.
— Конечно, можно.
Договорились о дне. Я приготовила угощение (разумеется, покупное — на домашнее у меня не хватает ни времени, ни уменья), заставила Димку с Иваном хорошенько вымыться и после этого запретила им выходить во двор.
— Мама, на минуточку! — нудил Димка.
— На две минуточки! — вторил ему Иван.
— Ни на полминуточки!
— А на секунду? — спросил Димка.
Я рассердилась и сказала низким голосом, имитируя мужское влияние:
— Что за торговля? Слушаться беспрекословно!
Мальчишки послушались и удалились на кухню. Вскоре оттуда донеслись гнусные препирательства. Иван что-то канючил, а Димка ему возражал. Несколько раз до меня донеслось любимое слово «дурак». Я против него не возражаю, слава богу, что не хуже. Я читала книгу, но не могла сосредоточиться. Когда канюченье и перебрасывание «дураками» перешло в плач и грохот вещей, я вышла на кухню и увидела, что купленный мной роскошный торт растерзан. Димка с Иваном выковыряли из него четыре шоколадинки по углам, а теперь дрались из-за пятой, центральной. Дрались, заливаясь слезами. Увидев меня, они подбежали ко мне и вцепились в мою парадную кофту, сразу перепачкав ее шоколадом и кремом.
— А Димочке-то всегда все самое лучшее достается! — рыдал Иван. — Я в этой семье как чужой!
— Мама, честное слово... — подвывал Димка.
— Ты съел центральную? — строго спросила я.
— Да, я съел, но по справедливости. Он не согласен, что пять — число нечетное, а значит, на два не делится.
— Зато вы делитесь, проходимцы, архаровцы!
— Ротозей Емельян и вор Антошка, — услужливо подсказал Димка, только что прочитавший «Мертвые души». Тут хлопнула входная дверь и вошел Сайкин с девушкой.
— Знакомьтесь. Это мама, а это Катя. А эти двое — мои младшие негодяи. Ты уже их знаешь по описаниям.
Девушка была светлая, тонкая, как морская игла. На впалых матовых щеках легкие пятна румянца. Негустые волосы не падали на плечи, а парили, как в невесомости. Она подала мне тонкую холодную руку:
— Мелитонова Катя.
— Очень приятно, — ответила я. — Меня зовут Нина Игнатьевна.
— Очень приятно, — послушно повторила она.
Тут я заметила, что Сайкин с ужасом смотрит на мою кофту. Голубой мохер носил отчетливые следы шоколадных пальцев.
— Разрешите представиться, — сказал Димка по-книжному, но представляться не стал.
— И я тоже, — сказал Иван.
Оба были перепачканы до ушей и свыше. Александр Григорьевич метнул на них взгляд громовержца, и они немедленно удалились.
— Я приготовлю чай, а вы покуда поговорите, — сказал Сайкин тоном, не допускающим возражений.
Я провела Катю к себе. Мы уселись друг против друга на приземистые кресла-раскоряки и стали молчать. Я просто молчала, а она из робости. «Эх, — думала я, — не так надо бы нам знакомиться...»
— Вы учитесь или работаете? — спросила я, стараясь быть приветливой. Вообще, это у меня плохо выходит.
— Работаю и учусь. Кончаю школу рабочей молодежи...
— А где работаете?
— На почте. В отделе отправки бандеролей.
— Нравится работа?
— Ничего.
Что бы еще у нее спросить?
— А родители у вас есть?
— Мама есть. Папа умер.
— Мама где-нибудь работает?
— Нет, пенсионерка.
Что-то этот разговор мне мучительно напоминал. Да, сообразила я, какое-то сватовство прошлого века. «А сколько душ у вашего папеньки?»
Не находя более тактичных вопросов, я замолчала. А Катя сидела на кресле пряменько, сторожко, гладя на меня подотчетными голубыми глазами. Молчание затягивалось.
— Простите, — сказала я, — пойду переменю кофточку. Эти мальчишки дрались из-за торта и всю меня перемазали.
— Не надо так переживать, — сказала Катя и вся залилась краской.
Я собрала всю свою воспитанность (вообще у меня ее мало, сказывается детство, никто меня не учил «манерам»), улыбнулась, извинилась и вышла. Кофточку я заменила другой, переоделась в ванной. Потом оказалось, что запачкана и юбка. Ее я тоже переменила. Когда я вернулась, Катя сидела и плакала, а Сайкин, примостившись на ручке кресла, ее утешал. Увидев меня, оба встали.
