Кёко Хаяси - Шествие в пасмурный день
Наоми, знай, что бы ни случилось, мы с тобой всегда останемся друзьями. И не думай, что я на тебя сержусь. Мне просто жалко, что так получилось, и я зла на людей, которые довели тебя до этого. Молюсь, чтобы поскорее наступил день, когда выздоровеет твоя матушка и ты вернешься в наши боевые ряды защитников родины.
… декабря
Сэцуко ОидзумиЛюди как-то совершенно неожиданно стали уходить из жизни. Подруга, с которой лишь вчера простилась после работы на станции Кавасаки, сегодня не пришла на завод — ночью сгорела во время бомбежки. Симпатичный рабочий, который украдкой выдавал девушкам немного замороженных мандаринов, предназначавшихся только кадровым рабочим, однажды не появился в цеху — призвали в армию. Утром приветствуешь человека — в глазах радость, что снова удалось повидаться. Вечером прощаешься — и на сердце печаль: может быть, видишь в последний раз…
Сэцуко незаметно уснула. Давно не спала она так спокойно. Ей снились приятные сны, и на ее губах появилась легкая улыбка. Вот она в классной комнате. Все подруги сидят на своих местах, перед ними раскрытые тетради. Учитель с кусочком мела в руке стоит у доски, на ней — сложный геометрический чертеж. Учитель что-то объясняет, но слов не слышно. Потом он задает вопрос. Никто не поднимает руку, чтобы ответить. Учитель приближается к Сэцуко, что-то говоря на ходу. Он прихрамывает на правую ногу. Это Савабэ. Теперь ясно, что здесь не классная комната, а заводской цех и тетради лежат не на партах, а на станках. Это специальные занятия, которые перед началом смены проводят студенты для девушек из колледжей. На этих занятиях Сэцуко изучала математику и физику, на них же и познакомилась с Савабэ.
Сон сменился другим. Сэцуко в библиотеке. Стены сверху донизу заставлены книгами. Кругом темно, освещен лишь центр зала, где все склонились над книгами и прилежно читают. Здесь Наоми и Савабэ, Харада и Хадзимэ и Сюдзо Вакуи — друг Хадзимэ. Сэцуко по очереди обводит всех взглядом. Навстречу ей поднимается Харада. «Оидзуми, почитай вместо меня мои книги», — говорит он и исчезает в стене сквозь темные книжные полки. Но долго еще слышится звук его четко, по-военному печатаемых шагов. Савабэ поднимает глаза от книги и, глядя на Сэцуко, тихо говорит: «Пока можно, будем учиться. Вот это тебе особенно необходимо». Савабэ протягивает ей чистую тетрадь и карандаш. Опять новый сон. Сэцуко на пепелище своего дома. Там, где стоял ее ящик с книгами, толстый слой пепла. Из этого слоя отделяются тоненькие листочки пепла и поднимаются к небу, на каждом листочке солнечные лучи высвечивают ряды иероглифов. Но вот она уже в доме Наоми. В кабинете ее отца вместо книг груды пепла. Сэцуко со слезами на глазах разрывает эти груды. Там, под ними, должны быть Наоми и ее мать. Сэцуко роет все глубже, но пеплу нет конца, а Наоми нигде не видно. Сэцуко спотыкается и падает в вырытую ей яму. Пепел липнет к лицу. Сэцуко нечем дышать, она отчаянно пытается выбраться из ямы — и просыпается.
Ее душит кашель. С трудом отдышавшись, она дотягивается до фляжки с водой и долго пьет. Ей кажется, будто на лице и на кончиках пальцев остался слой липкого пепла.
В тот день Сэцуко после долгого перерыва пошла проведать Наоми. С тех пор как умер отец Наоми, Сэцуко не раз корила себя за то, что в последнее время не встречается с Наоми, забыла свою подругу. Правда, болезнь сильно изматывала Сэцуко, но главное было в том, что она не решалась повидаться с Наоми. И вот однажды Наоми пришла к ней сама. Она посидела недолго и, прощаясь, сказала: «Ты слишком хорошо ко мне всегда относилась, за это спасибо. Желаю тебе и дальше трудиться на пользу родине». В ее словах Сэцуко почувствовала затаенную обиду и, с трудом дождавшись выходного дня, пошла проведать Наоми. Но увидела за оградой одни лишь развалины. Последние бомбежки не пощадили и дом Наоми. «В прошлое воскресенье Наоми была жива и заходила ко мне», — со слезами на глазах подумала Сэцуко. Помнится, тогда она с каким-то равнодушием, даже с отрешенностью сказала: «Единственное желание мамы — сгореть вместе с книгами отца, прижимая к груди урну с его прахом. Знаешь, Сэцуко, у нас даже нет противовоздушной щели». Сэцуко не нашлась что ответить — так ее потрясла необычайная любовь, с какой в доме относились к профессору Нива. Теперь у нее уже не вызывало сомнений, что Наоми и ее мать погибли во время бомбежки. Сэцуко толкнула обитую медными полосами калитку, и она со скрипом, похожим на вопль, отворилась. Сэцуко вошла внутрь, и неожиданно в ее памяти воскресла картина: по обе стороны дорожки от ворот до самого входа в дом тянулись ряды ярко-желтых нарциссов. На сером фоне зимнего пейзажа золотистое сияние нарциссов было настолько ярким, что Сэцуко даже зажмурилась. Помнится, был конец февраля. Тогда Сэцуко впервые пришла к Наоми после того, как стало известно о кончине ее отца, профессора Нива. Наоми кинулась ей на грудь и разрыдалась. А теперь Наоми уже нет в живых. Она ушла из жизни, разочаровавшись даже в дружбе с Сэцуко. И Сэцуко содрогнулась, внезапно ощутив всю глубину своего предательства. Что она сделала для Наоми за этот последний год, чем помогла? Неужели их дружба существовала только для того, чтобы напоследок предать ее? Сэцуко не решилась сейчас даже мысленно просить прощения у покойной. Она считала, что не имеет на это права. На последней странице серой тетради Наоми записала: «Я и теперь люблю тебя, Сэцуко». Да и Сэцуко тоже по-прежнему любила Наоми. Тогда Сэцуко еще не могла понять, что оттолкнуло их друг от друга нечто неподвластное их воле. Совершенно опустошенная, Сэцуко еще долго стояла у пепелища, где недавно был дом Наоми. Закрывая калитку, она обратила внимание на дощечку, на которой было выведено несколько слов: «По всем вопросам просьба обращаться по адресу: префектура Нагано, город Сува,..» Но Сэцуко прошла мимо, не записав адреса. Так оборвалась короткая жизнь Наоми, которой едва минуло пятнадцать лет. Да и самой Сэцуко исполнилось лишь семнадцать, а она тоже готовилась к смерти. Она чувствовала себя виноватой за печальный конец, постигший их дружбу с Наоми. Но, честно говоря, вряд ли было возможно изменить в такие времена жизнь семьи, подобной Нива. Правда, никто тогда и подумать не мог, что всего через несколько месяцев наступит конец и самим этим временам…
Наверху над щелью послышались веселые детские голоса. Они проникли в темный мир безмолвия, окружавший Сэцуко, и вызвали у нее на губах улыбку. «Не было еще такой войны, которая длилась бы без конца. И нет на свете существа более живучего, чем человек. Торопиться к собственной смерти нет смысла. Любыми путями надо выжить». Это сказал Сёити Вакуи, сжимая руку Сэцуко. Но в его руке уже не чувствовалось силы, а голос прерывался
Веселые голоса снаружи принадлежали детям парикмахера. Во время бомбежки он выскочил из горящего дома, едва успев захватить принадлежности для стрижки и бритья. Потом он вытащил несколько плоских камней из фундамента, положил на них подушки, сделал легкий навес — и импровизированная парикмахерская была готова. Теперь его дети не голодали: демобилизованные солдаты за стрижку расплачивались продовольствием. Сэцуко больше уже не чувствовала гнева, какой испытала на следующий день после окончания войны при роспуске студенческого трудового отряда. Ведь если бы был принят решительный бой на территории Японии и стомиллионный народ дрался до последнего, в огне войны погибли бы и дети парикмахера. Ушли бы в мир иной и эти невинные души, не способные даже понять, ради чего они гибнут. А ведь они могут и должны жить в послевоенной, мирной Японии. Так разве не следует радоваться, что война окончилась без решительной битвы до последнего японца? И Сэцуко сразу вспомнились слова, сказанные Сёити Вакуи: «Жизнь человека не кончается после поражения в войне». Она припомнила и запись Наоми в серой тетради: «Любой войне неизбежно приходит конец, и, когда наступает мир, Париж вновь возрождается, словно бессмертная птица феникс». Но каково тем, кто погиб во время войны? Сэцуко с болью в сердце подумала о бесчисленных солдатах, которые никогда уж не возродятся к жизни. Их кости по-прежнему белеют на недавних полях сражений. А те, кто выжил, возвращаются на родину, таща мешки с одеждой и продовольствием. Весь народ в тылу и на фронте, не щадя жизни, воевал за императора. Мы проиграли войну, но страна осталась, и император остался. Так чем же была эта война? Мучимая сомнениями, Сэцуко вновь погрузилась в тяжелый сон. К вечеру температура повысилась, короткой передышке наступил конец, болезнь снова наступала на ослабевший организм.
Шестнадцатого августа утром ее разбудил громкий голос соседки: «Эй, Сэцуко! Тебе есть куда эвакуироваться?» — «Зачем? Разве бомбежки не кончились?» — «При чем тут бомбежки? Япония проиграла войну, и теперь все молодые девушки вроде тебя должны скрываться в горах или в каком-нибудь другом укромном месте, иначе случится что-то страшное». — «Разве может случиться еще что-то страшное?» — «Не спорь, а вылезай из своей щели — сама узнаешь». Сэцуко чувствовала себя неважно. Тринадцатого августа во время бомбежки погиб Савабэ. К тому же электрички не ходили, и она едва доплелась до дому. На следующий день опять подскочила температура, и Сэцуко пластом лежала в своей щели, не в силах даже подняться. Пятнадцатого августа ей стало немного легче, но о том, чтобы идти на завод, не могло быть и речи. Она только раз выбралась наружу, чтобы вместе с остальными соседями послушать по радио чрезвычайное сообщение. И все же Сэцуко решила шестнадцатого августа пойти на завод. Из-за сильных помех трудно было понять, о чем говорил по радио император. Кое-кто даже утверждал, будто он призывал к решительному бою на территории самой Японии, но Сэцуко сразу поняла, что император зачитывал рескрипт о капитуляции. «Неужели все же это случилось?» — думала Сэцуко. Значит, свершилось наконец то, о чем предупреждали Савабэ и Сёити. Что сейчас на заводе? Ведь в случае поражения все должны были покончить с собой. Не исключено, что ее подруги по колледжу уже сделали это. Надо немедленно идти на завод, но как трудно подняться с постели. Сэцуко ощущала неимоверную слабость, хотя температура понизилась. Она выбралась наружу и страшно удивилась: по улице шли толпы людей. Где только они скрывались во время бомбежек? Длиннющая очередь тянулась от моста Манри к станции Йокохама. «Все они стоят за билетами, чтобы отправить своих жен и дочерей в деревню. Сходи туда и узнаешь, о чем они говорят», — сказала соседка. Сэцуко подошла к мосту. «Вот она, хваленая императорская армия! Все из-за того, что они натворили в Китае. Разве с такими солдатами можно было выиграть войну?» Сэцуко не сразу поняла, о чем шел разговор, но эти слова ей показались настолько постыдными, что захотелось заткнуть уши. «Открыто об этом не говорят, но я слышал, что во время захвата Нанкина один унтер-офицер самолично прикончил тысячу человек». — «Но ты вроде бы тоже не миндальничал?» — «Куда мне! На моем счету человек десять, не больше». — «Потому-то ты решил отправить жену в укромное местечко?» — «Само собой! Не хочу, чтобы мою старуху прикончили за здорово живешь». Стоя на мосту, Сэцуко слушала разговор мужчин, справлявших нужду прямо в реку. Они говорили негромко, но ветер доносил до нее каждое слово. Сэцуко показалось, будто она коснулась чего-то липкого, несмываемо-грязного. Значит, в ту пору, когда она в Японии любовалась красочным шествием с фонариками по случаю падения Нанкина, там свершались постыдные дела? Так вот еще какой бывает война?! Брезгливое чувство охватило Сэцуко. Соседка тронула ее за плечо: «Стоит ли так переживать, Сэцуко. В такие времена все мужчины ведут себя одинаково — и японцы, и американцы. Пришел наш черед расплачиваться. Вот я и решила некоторое время пожить у родственников в деревне, а потом, когда все успокоится, приеду обратно». Вернувшись в свою землянку, Сэцуко, не разогревая, прямо из кастрюли поела остатки вчерашнего риса с овощами. В последние дни ее обременяло всякое лишнее движение. Соседка, верная клятве, данной у гроба матери Сэцуко, по-прежнему делилась с девушкой своей непритязательной пищей. Только поэтому Сэцуко не умерла от голода. У нее не было ни физических сил, ни желания выкупать положенные ей по карточкам продукты. Уже давно она перестала брать с собой еду на завод и порой не притрагивалась даже к жидкой похлебке, которую выдавали в обеденный перерыв в цеху. Она все время ощущала пустоту в желудке, но, как ни странно, голода она не испытывала.
