Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 5. Сибирские рассказы.
Внучки действительно были уже в том возрасте, когда о женихах не думают. Старшей было за сорок, а младшей под сорок. Впрочем, им и некогда было думать о своей женской «судьбе» — все отнимала забота о куске хлеба. А тут еще бабушку бог послал… Елена Федоровна, спровадив старуху, не позаботилась обеспечить ее, — много ли старухе нужно? Пусть внучки позаботятся сами о ней — не чужая.
У внучек старуха прожила недолго. Ее точно съела тоска по ненавидевшей ее семье. Она все тосковала и не отходила от окна. Сядет и сидит, не шевелясь, целые часы. События последних лет как-то совсем выпали из ее памяти. Она жила далеким прошлым, где ярко вставали одна картина за другой. Ей тогда казалось, что она слышит шаги сына Ивана. Раз она проснулась и заявила:
— Ну, внучки, не буду больше никого беспокоить… Скоро помру. Видела во сне сына Ивана. Вошел он в комнату и этак пальцем меня манит… Ничего не говорит, а только пальцем…
Действительно, через три дня старухи не стало. Она умерла, сидя на стуле у окна.
Известие о смерти бабушки произвело в мичуринском доме большой переполох. Все были рады и все старались не выдать своей радости. Многолетняя обуза спала с плеч. Только для приличия погоревала Елена Федоровна.
— Это милые внучки уморили старуху, — роптала она. — Она прожила бы еще лет десять, если бы не внучки…
Старики не запомнят {11}
Рассказ
Старик Иван Герасимович жил в сарайной, то есть в двух маленьких комнатках, устроенных под сараем. Раньше здесь жили разные старушки из бедных родственниц, а сейчас пришла очередь Ивану Герасимовичу. Пока старик был в силах, он жил в главном доме, выходившем на улицу пятью окнами. Дом был деревянный, старый, но простоял бы еще лет двадцать с лишком, но сын Тихон взял и сломал его.
— Будет, пожили, тятенька, в дереве достаточно, — объяснил он своим певучим ласковым голосом. — Поставим каменный домик, как у других протчих. Чем мы их хуже? У Нефедовых вон какой домище схлопали, у Кондратьевых, у Волковых — все строятся. Ну, а нам как будто и совестно перед другими… Слава богу, капитал дозволяет.
Жаль было Ивану Герасимовичу зорить старое пепелище, а с Тихоном разве сговоришь, — уж что задумал, точно на пень наехал. Характерный человек этот Тихон, из молодых да ранний. Раньше пред отцом слова пикнуть не смел, а теперь смел спорить и перечить и делал все по-своему. Иван Герасимович, сухой и высокий старик с окладистой седой бородой, раньше держал весь дом в ежовых рукавицах, а как жена Анна Петровна умерла лет пять тому назад — сразу опустился и точно захирел. Попробует крикнуть и задать острастку, а слушать некому. Даже кухарка Фекла, которая помнила, как Иван Герасимович колачивал жену, и та нисколько сейчас не боялась его, потому что человек вышел из силы и никому не страшен.
— Будет, поцарствовал, — ворчала она себе под нос. — Раныне-то все как огня боялись, а теперь посиди в сарайной-то… Покойница Анна Петровна вот как натерпелась. Может, и в землю ушла от тебя…
Падение Ивана Герасимовича в собственном доме произошло как-то само собой, благодаря ласковой хитрости Тихона, который ограничивал отца шаг за шагом с ловкостью настоящего дипломата. Окончательно убил старика новый каменный дом. Случилось это так… Дело в том, что, принимаясь за постройку нового дома, Тихон сказал отцу:
— Тятенька, вы пока поживете в сарайной, а я с женой перебьюсь как-нибудь у тестя Павла Егорыча. Оно тяжеленько по чужим углам таскаться, а приходится потерпеть… Час терпеть — век жить. Кстати, вы и за работой присмотрите, потому как свой глаз — алмаз.
Иван Герасимыч согласился, о чем потом жалел. Очень уж хитрым оказался Тихон… Постройка тянулась целый год, и старик зорко наблюдал за всем. Все-таки не без дела сидеть. Потом каменный дом просыхал целую зиму, потом его отстраивали полгода внутри, а когда пришлось переезжать в новый дом, Ивану Герасимовичу не оказалось в нем места. Прямо этого Тихон не говорил отцу, но старик и сам видел, что ему приходится оставаться в своей сарайной.
— Нельзя, тятенька, по старинке жить, — объяснялся Тихон, делая бессовестное лицо. — Надо и гостиную, и кабинет, и спальню, и детскую, и столовую — все, как у других. Есть каморка около кухни, да и там Фекла живет. А у вас здесь преотлично: и тепло и уютно. Затеплили перед образом лампа-дочку, затопили печку — отлично. Старички любят тепло… Самоварчик поставили. Тишина, покой, уют… Дал бы, не знаю, что дал, чтобы так пожить.
Иван Герасимович понял, в какую он ловушку попал самым глупым образом, и молчал. Он начал бояться Тихона, который забрал все дела в свои руки и никого больше не хотел знать. У них был свой кожевенный завод и лавки с кожевенным товаром.
Когда Иван Герасимович по привычке приходил на завод или в лавку, то чувствовал себя и здесь чужим. Все к нему относились с уважением, делали вид, что слушают каждое его слово, а делали все, как хотел Тихон. И знакомые купцы, старые приятели по торговле, относились к нему так же.
— Богу молишься, Иван Герасимович? — подшучивали над ним.
— И то молюсь, — отвечал Иван Герасимович, сдерживая накоплявшееся озлобление. — Худого в этом нет…
— За нас по поклоннику отложи, Иван Герасимович… Тебе уж заодно для души постараться. Хорошо, сказывают, у тебя в сарайной…
— Да, ничего, тепло…
— Тихон Иваныч уж устроит… Он уж для родителя ничего не пожалеет.
— Ничего, не жалуюсь… Помирать пора… К ненастью места не могу найти, а в сарайной тепло, тихо.
— Вот-вот, в самый раз. Много ли старичку нужно: самоварчик поставил, лампадочку затеплил…
Уездный городок Казачинск затерялся в далекой степной киргизской глуши. Он являлся типичным представителем промышленного купеческого пункта, какие встречаются только по ту сторону Урала. В уезде не было ни одного дворянского имения. Купец-промышленник типичной сибирской складки составлял здесь все, а за ним уже шел уездный маленький чиновник — полицеймейстер, исправник, заседатель. Далее здесь полицеймейстер являлся шишкой. Все дела сосредоточивались на торговле скотом, салом, кожей, шерстью и хлебом. Ни обрабатывающей, ни добывающей промышленности не полагалось, кроме двух — трех салотопен да кожевенного завода. Жили по старинке, как деды и прадеды. Купечество было все средней руки, и самым богатым человеком считался татарин Антай, который жил в двенадцати верстах от города. В Казачинске не было даже трактира, несмотря на шесть тысяч жителей. Единственным развлечением служил торжок под Успеньев день, когда делались крупные закупки окота, да зимние ярмарки по окрестным деревням. Вообще городок жил самой мирной жизнью, и никаких особенных событий здесь не полагалось, за исключением пожаров, степных голодовок и маленьких бед. Заседатель по обычаю простых купеческих детей справлял именины и свадьбы, ходил по гостям «на огонек» и вообще жил тихо и мирно, благословляя судьбу.
— У меня главное, чтобы все тихо, — повторял заседатель. — Чтобы ни-ни…
В собственном смысле представителями интеллигенции являлись старичок-доктор, живший в Казачинске с незапамятных времен, и смотритель уездного училища, тоже старичок и тоже живший с незапамятных времен. Но и эти представители платили дань установившемуся духу городской жизни: у доктора была салотопенная заимка, а смотритель завел извозчичью биржу.
— Что же, нам, слава богу, жить можно, — говорили все, когда проходил день.
Конечно, играли в картишки, выпивали при случае, сплетничали и совсем не знали, что такое скука. Кто придумал, что в маленьких провинциальных городах жить скучно, — неправда, чему Казачинск служит самым убедительным доказательством.
IIИван Герасимович был живой историей Казачинска. Его все знали, и он всех знал. Историю своего города он считал по большим пожарам, которых было три, когда весь Казачинск выгорал дотла. В третий пожар сгорели и собор и пожарная каланча. Сидя сейчас в сарайной, Иван Герасимович от нечего делать припоминал прошлое и доходил постепенно к заключению, что чем дальше, тем будет хуже. По вечерам к нему завертывал кто-нибудь из старичков, и неслись тихие душевные разговоры.
— Уж как только будут жить после нас? — судачили старики. — Чем дальше, тем труднее жить… Баранина-то нынче в сапожках ходит. Прежде за барана давали по полтине, а нынче и приступу нет. Кишки бараньи — и те покупают.
— А шерстка как взыграла? Маслице коровье, кожи… С салом еще всяковато бывает, а к другому протчему и не — подходи. На что, кажется, яйца — самая пустая вещь, а и им пошел ход…
— Кто только все это добро лопает, подумаешь… Кажется, кожу с себя сними, и то покупатель найдется.
— На ярманке сорок скупают… Ну, куда ее, сороку? А покупают.
