Джон Чивер - Скандал в семействе Уопшотов
Аббат тактично пояснил, что его святейшество хотя и говорит по-английски, но понимает язык гораздо хуже, чем говорит, и что, если он забудет благословить ее медали, она может считать, что он благословил их своим присутствием. Гонора, конечно, никаких медалей не признавала, но у нее было множество друзей, для которых медаль с папским благословением представляла бы большую ценность, и она купила целый набор. Однажды вечером, когда она вернулась к себе в pensions [пансион (итал.)], ей вручили пригласительный билет из Ватикана, в котором ее извещали, что аудиенция назначена на завтра в десять часов утра. Она встала пораньше и тщательно оделась. Она взяла такси до Ватикана, где какой-то господин в безукоризненном смокинга осведомился о ее фамилии и попросил приглашение. Ее фамилию он произносил как "Уомшанг". Он вежливо попросил ее снять перчатки. По-английски этот господин говорил с сильным акцентом, и Гонора его не поняла. Понадобилось долгое объяснение, чтобы она уразумела, что в присутствии его святейшества перчаток не носят. Потом он повел ее вверх по лестнице. Гоноре пришлось дважды остановиться, чтобы перевести дух и дать отдых ногам. В приемной они прождали полчаса. Был уже двенадцатый час, когда второй придворный распахнул двустворчатую дверь и ввел Гонору в огромный salone [зал (итал.)], где она увидела его святейшество, стоявшего у своего трона. Она поцеловала его перстень и села в кресло, предложенное ей вторым придворным. Он, как отметила Гонора, держал в руках поднос, на котором лежало несколько чеков. Раньше ей не пришло в голову, что во время аудиенции от нее будут ждать пожертвований в пользу церкви, и она положила на поднос всего лишь несколько лир. Она не робела, но у нее было такое ощущение, будто рядом с ней сама святость, олицетворение великолепно организованной власти, и она смотрела на лапу с неподдельным благоговением.
- Сколько у вас детей, мадам? - спросил он.
- О, у меня нет детей, - громко ответила она.
- Где вы живете?
- Я приехала из Сент-Ботолфса, - сказала Гонора. - Это маленький городок. Думаю, вы никогда о нем не слышали.
- Сан-Бартоломео? - с интересом переспросил его святейшество.
- Нет, - ответила она, - Ботолфс.
- Сан-Бартоломео-ди-Фарно, - сказал папа, - ди-Савильяно, Бартоломео-иль-Апостоло, иль-Леперо, Бартоломео-Капитаньо, Бартоломео-дельи-Амидеи.
- Ботолфс, - неуверенно повторила Гонора. А потом внезапно спросила: Доводилось ли вам когда-нибудь видеть американские восточные штаты осенью, ваше святейшество?
Папа улыбнулся и как будто заинтересовался, но ничего не сказал.
- О, это великолепное зрелище! - воскликнула Гонора. - Наверно, во всем мире нет ничего подобного. Это словно море золота и желтизны. Листья, конечно, ничего не стоят, а я теперь так стара и нетверда на ноги, что мне приходится кого-нибудь нанимать, чтобы он сгреб и сжег их у меня в саду; но, право, они так прекрасны, и, когда смотришь на них, кажется, что ты богат... О, я говорю не о деньгах, но, куда ни посмотришь, всюду золотые деревья, повсюду золото.
- Я хотел бы благословить вашу семью, - сказал папа.
- Благодарю вас.
Она склонила голову. Он произнес благословение по-латыни. Убедившись, что оно окончено, Гонора громко сказала "аминь". Аудиенция закончилась, один из придворных проводил ее вниз, она прошла мимо швейцарских гвардейцев и вернулась к колоннаде.
Мелиса и Гонора не встретились. Мелиса жила на Авентинском холме с сыном и с donna di servizio [служанкой (итал.)] и работала на киностудии, дублируя итальянские фильмы на английский. Она была голосом Марии Магдалины, она была Далилой, она была возлюбленной Геркулеса, но ею владела римская хандра. Эта хандра ничуть не страшнее нью-йоркской или парижской, но у нее есть свои особенности, и, подобно любой другой форме эмоционального отвращения, она может, достигнув известной силы, придавать такому обыденному зрелищу, как дохлая мышь в мышеловке, апокалиптический смысл. Если Мелиса хандрила от тоски по родине, то тоска по родине не была у нее связана с цепью отчетливых образов, напоминающих о пафосе, привлекательности и могучем пульсе американской жизни. Мелиса не испытывала желания вновь совершить плавание на байдарке по Делавэру или вновь услышать звуки губной гармоники на окутанных сумерками берегах Саскуэханны. Когда она шла по Корсо, она хандрила потому, что не понимала ни слова из того, что говорили вокруг, а еще потому, что ее вечно обманывали. Все наводило на нее тоску. Капитолийский холм в дождливый день и гид, без конца водивший ее вокруг статуи Марка Аврелия и жаловавшийся на погоду и на то, как плохо идут дела. Зимний дождь, такой холодный, что ей становилось жаль стоявших на крышах бесчисленных голых богов и героев, на которых не было даже фигового листка, чтобы защитить их от сырости. Влажный воздух Форума, холод лестничных пролетов семнадцатого века и заброшенных римских кухонь с мраморными столами, похожими на прилавок в мясной лавке, со стенами, засиженными мухами, и цветными изображениями святой девы над газовыми плитами, которые вечно дают утечку. Осень в европейском городе с его постоянной атмосферой надвигающейся войны; увядание цветов, обильно растущих из трещин на верху Стены Аврелиана, пучки сухой и свежей травы меж пальцами ног святых и ангелов, стоящих вокруг куполов римских церквей. Зал на Капитолийском холме, где ярусами, один над другим; расставлены скульптурные портреты римлян; но, вместо того чтобы вызывать яркое или хотя бы смутное ощущение могущества римских императоров, эти бюсты напоминали Мелисе о той ветви ее семьи, которая уехала на север, в штат Висконсин, выращивать пшеницу. Казалось, то были тетя Барбара и дядя Спенсер, кузина Алиса и кузены Гомер, Рэндалл и Джеймс. У римских скульптур были такие же ясные лица, такие же густые волосы, такое же выражение задумчивости, силы и озабоченности. Царственные жены императоров были их верными подругами: они сидели на своих мраморных тронах так, словно пироги уже в печи, а они ждут возвращения своих мужей с поля. Мелиса пыталась ходить по улицам с таким видом, будто и она куда-то торопится, будто и ее коснулась трагедия современной европейской истории как она коснулась, видимо, почти всех людей, встречавшихся ей на улице, но мягкая улыбка Мелисы не оставляла сомнений в том, что она не римлянка. Она гуляла в садах Боргезе, ощущая на себе бремя привычек, которые женщины ее возраста, да и любого другого, уносят с собой, переезжая из одной страны в другую: привычек именно так, а не иначе есть, пить, одеваться, отдыхать, привычных волнений и надежд, привычного - для нее - страха смерти. Свет в парке, казалось, подчеркивал, сколь многое она привезла с собой, словно и все окружающее, и далекие холмы - все было предназначено для кого-то, кто путешествовал с более легким багажом привычек и воспоминаний. Мелиса шла мимо обомшелых фонтанов, и листья деревьев падали среди мраморных статуй героев в шлемах авиаторов, героев бородатых, героев, увенчанных лаврами, героев с широкими галстуками и в визитках, героев, чьи мраморные лица время и непогода неизвестно почему облюбовали затем, чтобы их изуродовать. Взволнованная и встревоженная. Мелиса ходила и ходила, обретая некоторое удовольствие в покое, что опускается на плечи людей вместе с тенью больших деревьев. Она видела, как из развалин вылетела сова. На повороте тропинки до нее донесся аромат ноготков. Парк был полон нежных влюбленных, которые от чистого сердца радовались малейшим удовольствиям, и Мелиса видела, как парочка целовалась у фонтана. Потом мужчина вдруг сел на скамейку и вытащил из ботинка камешек. Что бы все это ни значило, Мелиса сознавала, что ей хочется уехать из Рима, и в тот же вечер села в поезд, шедший на острова.
29
Почти все лето Эмиль был без работы, а осенью их навестил брат его матери, Гарри, приехавший в Нью-Йорк на какой-то съезд. Этот грузный веселый мужчина управлял в Толидо предприятием, поставлявшим продовольствие для океанских судов. Используя свои знакомства в торговом флоте, он предложил устроить Эмиля на одно из судов, совершавших рейсы в Роттердам или Неаполь, и Эмиль сразу согласился. Вернувшись в Толидо, дядя Гарри написал Эмилю, что в конце недели он может отплыть матросом на пароходе "Дженет Ранкл".
Эмиль купил в транспортном агентстве в Партении балет на автобус до Толидо, попрощался с матерью и уехал в Нью-Йорк. Автобус отходил в девять вечера, но уже к восьми на конечной остановке собралось больше десятка пассажиров. Все это были путешественники, судя по их нарядной одежде, застенчивому виду и новеньким чемоданам. У каждого народа есть какое-нибудь место - поле сражения, гробница или собор, - которое полнее всего отражает его национальный дух и чаяния, а железнодорожные вокзалы, аэропорты, автобусные станции и пароходные пристани Соединенных Штатов как раз и представляют собой ту декорацию, на фоне которой проявляется величие соотечественников Эмиля. Большинство людей были одеты так, словно направлялись в какое-то пышное судилище. Обувь им жала, перчатки не гнулись, головные уборы были очень тяжелые, но изысканность одежды как бы говорила о том, что они помнят, хотя и смутно, древние легенды о путешествиях - о Тезее и о Минотавре. Глаза отъезжающих были совершенно беззащитны, как будто, обменявшись взглядами, два развращенных субъекта тотчас погрузились бы в пучину эротики; они смотрели только на себя, на свои чемоданы, на мостовую или на незажженный указатель над платформой. Без двадцати девять указатель зажегся - он гласил "Толидо", - и ожидавшие автобуса пассажиры зашевелились, поднялись с мест, стали проталкиваться вперед; их лица озарились светом, словно в это мгновение поднялся занавес и перед ними открылась новая жизнь, райская жизнь, полная красоты, хотя на самом деле он поднялся всего лишь над болотами Джерси, ночными ресторанами, равнинами Огайо и смутными мечтами. Окна автобуса были окрашены в зеленый цвет, и, когда он выезжал из города, все уличные фонари горели зеленым светом, будто весь мир был парком.
