Курцио Малапарте - Шкура
– Идите, оставьте нам, это женское дело.
Мы все покинули зал, там остались Консуэло, Мария Тереза и еще несколько женщин, может, родных умершей.
Расположившись в комнате с окнами в сад, мы в темноте смотрели на Везувий и в серебряную морскую даль, где ветер шевелил золоченые осколки луны, сверкавшие, как рыбья чешуя. Сильный запах моря, к которому примешивалось ясное, свежее дыхание сада, наполненное влажным благоуханием цветов и шелестом ночной травы, входил в распахнутые окна. Это был алый, горячий запах, приправленный запахами водорослей и крабов, который в холодном воздухе, уже тронутом слабым трепетом грядущей весны, вызывал в воображении красный полог, колеблемый ветром. Бледно-зеленое облако поднималось вдали за горой Аджеролы. Я думал об апельсинах, которые в предощущении весны преждевременно созревали в садах Сорренто, мне слышался одинокий напев моряка, печально блуждающий в море.
Почти рассвело. Воздух был так прозрачен, что на небе проступили зеленые вены, образуя в лазурной вышине причудливые арабески, похожие на узор из прожилок древесного листа. И небо, подрагивающее в утреннем бризе, как лист дерева, и пение птиц в нижних садах, и трепет листвы в предчувствии нового дня – все рождало нежную грустную мелодию. Заря, уже покинув горизонт, всходила из глубины моря, подобная огромному розовому крабу среди зарослей пурпурных кораллов, которые напоминали сплетение рогов благородных оленей, блуждающих по глубинным морским пастбищам. Залив между Сорренто и Искьей был словно открытая розовая раковина, далекий Капри казался бледным обнаженным камнем, излучавшим свет мертвого жемчуга.
Красный запах моря был полон тысяч легких звуков, щебета птиц, шорохов крыльев; зеленая терпкая трава пробивалась сквозь стеклянные волны; белое облако поднималось над кратером Везувия, устремляясь в небо, как большой парусник. Туман ночи еще окутывал город, но тусклые огоньки уже загорались там и сям в глубине переулков. Это были свечки перед ликами святых: запрещенные ночью из-за опасности бомбардировок, они зажигались верующими в часовнях, едва начинался новый день, статуэтки из воска и из раскрашенного папье-маше, изображающие души грешников в языках пламени, как в цветочном букете, неожиданно загорались у ног Девы Марии в голубых одеждах. Заходящая луна рассеивала над еще дымящимися после бомбардировки крышами свое бледное безмолвие. Из переулка Святой Марии Египетской вышла небольшая процессия девочек в белоснежных одеждах с четками вокруг запястий, с маленькими черными книгами в затянутых в белые перчатки руках. Два негра из стоявшего у военного поста джипа следили огромными белыми глазами за процессией первого причастия. Дева Мария в нише часовни сияла, как кусочек голубого неба.
Звезда пролетела по небосводу и погасла в волнах между Капри и Искьей. Был март, нежная пора, когда перезрелые апельсины начинают с глухим чмоканьем падать с веток, как звезды с высоких небесных садов. Я смотрел на Везувий, весь зеленый в лунном свете, и неизъяснимый ужас мало-помалу овладевал мной. Никогда я не видел Везувия такой странной окраски: он был зеленого трупного цвета. И смотрел на меня. – Пойдем посмотрим, что делает Консуэло, – сказал хозяин дома после долгого молчания.
Мы заглянули в дверь, и необыкновенная сцена представилась нашему взгляду. Девушка лежала совершенно обнаженная, Мария Тереза обмывала и вытирала ее, несколько женщин помогали ей, они держали таз с теплой водой, флакон одеколона, губку и полотенца. Консуэло, приподняв голову девушки одной рукой, другой расчесывала ее длинные черные волосы. Мы наблюдали с порога эту живую прекрасную картину. Золотистый свет свечей, голубой блеск зеркал, тонкие отблески фарфора и хрусталя, зеленые пейзажи на стенах: далекие замки, леса, реки и луга, где закованные в железо рыцари с ниспадающими с навершья шлема длинными красными и синими перьями скакали навстречу друг другу, подняв сверкающие клинки, как герои и героини Тассо на полотнах Сальватора Розы, – все это придавало сцене патетическую окраску эпизода из «Освобожденного Иерусалима». Мертвая обнаженная девушка на столе была Клориндой. Это были похороны Клоринды.
Все молчали, слышались только приглушенные стенания оборванных растрепанных женщин на пороге библиотеки, плач ребенка, который плакал, возможно, не от страха, а из-за необычности этой светлой и печальной сцены, из-за теплого света свечей, из-за таинственных жестов молодых, прекрасных, богато одетых женщин, склонившихся над белым обнаженным телом.
Вдруг Консуэло сняла свои шелковые туфли и чулки и легкими быстрыми движениями надела их на покойницу. Потом сняла атласную блузку, юбку и нижнюю сорочку. Она раздевалась медленно, лицо было бледным, глаза светились странным неподвижным блеском. Женщины толпились в дверях, входили одна за одной в комнату. Сложив молитвенно руки, смеясь и плача, с лицами, сиявшими чудесной радостью, они любовались покойницей в великолепном погребальном убранстве на богатом смертном ложе. Горестные и вместе радостные голоса раздавались вокруг: «О, какая она красивая, какая красивая!» Многие преклонили колена в молитве, как перед иконой или чудотворной восковой Мадонной.
– О чудо! О чудо! – прокричал вдруг чей-то сдавленный голос.
– О чудо! О чудо! – закричали все, подавшись назад, как бы боясь коснуться своими оборванными одеждами атласного убранства бедной Кончетты, чудесным образом преобразившейся после смерти в сказочную фею, в статую Мадонны. Вскоре весь народ переулка Паллонетто собрался у дверей, привлеченный слухом о чуде. Атмосфера праздника воцарилась в зале. Пришли, причитая, старухи с зажженными свечами и с четками, за ними женщины и девочки несли цветы и сладости, которые по старому неаполитанскому обычаю едят во время траурного бдения. Кто-то нес вино, кто-то лимоны и фрукты. Пришли калеки, пришли обмотанные бинтами дети, пришли больные и увечные, чтобы прикоснуться к «чудесно преображенной».
Пришли женщины совсем юные, с гордыми взглядами и непокрытой головой, с накинутыми на обнаженные плечи яркими шалями. Они окружили смертное ложе Кончетты и затянули старинные погребальные песнопения, которыми народ Неаполя провожает своих мертвых, вспоминая и оплакивая радости жизни и самую большую радость – любовь, славя счастливые дни и любовные ночи, поцелуи, ласки, слезы счастья. Так прощаются неаполитанцы с мертвыми на пороге запретной страны. Своей нежной мелодичностью и страстностью, печальной и смиренной чувственностью похоронные песнопения походят больше на песни любви.
Со слезами радости и умиления люди двигались по залу, как по площади населенного беднотой района в день праздника или траура, и никто, даже юные плакальщицы, которые окружали Консуэло и прикасались к ней, казалось, не замечали ее, полуобнаженную, бледную и дрожащую, глядящую в лицо покойницы странным напряженным взглядом, полным страха и тайны. Она стояла так, пока Мария Тереза, обняв ласково за плечи, не увела ее из зала.
Две милосердные женщины, обняв одна другую, дрожа и обливаясь слезами, медленно поднимались по лестнице, когда страшный звук разорвал ночь, и огромная кровавая вспышка осветила небо.
IX
Огненный дождь
Разорванное в клочья небо кровоточило на востоке, своей кровью оно окрашивало море в красный цвет. Горизонт раскалывался на части, проваливался в огненную бездну. Сильные толчки сотрясали землю, дома подрагивали на фундаментах, глухо ударялись о мостовую сорванная черепица и куски отпавшей штукатурки, верные предвестники надвигающейся катастрофы. Повсюду слышался треск, похожий на звук ломающихся костей. И над скрежетом обрушений, над стенаниями и воплями ослепленных паникой людей, мечущихся взад-вперед по улицам, поднимался, врезаясь в небо, страшный крик.
Это Везувий кричал в ночи, выплевывая кровь и пламень. Со дня последней катастрофы Геркуланума и Помпей, похороненных живьем под слоем пепла и камней, мир не слышал такого страшного, рвущегося в небеса крика. Гигантское огненное древо вырастало из жерла вулкана, огромная колонна из дыма и огня пронзала небосвод, почти касаясь бледных звезд. Потоки лавы по склонам вулкана сползали к рассеянным среди виноградников селениям. В необъятное пространство горной долины врывалось кроваво-красное сияние раскаленной лавы. Леса и реки, дома и долины, поля и тропинки приобретали четкие контуры, чего никогда не наблюдалось днем, и сама мысль о солнце сейчас показалась бы бледной, ненужной.
Горы Аджеролы и холмы Авеллино раскалывались, являя тайны своих долин и рощ. И хотя много миль было между Везувием и холмом Монте-ди-Дио, с вершины которого мы, онемевшие от ужаса, наблюдали это удивительное зрелище, окидывая взглядом еще недавно спокойные склоны Везувия, мы все же различали как бы увеличенных под огромной лупой мужчин, женщин и животных, спасающихся бегством в полях и лесах или мечущихся среди строений, уже охваченных пламенем со всех сторон. Глаз различал не только жесты и движения, но даже взлохмаченные шевелюры, всклоченные бороды, застывшие глаза и раскрытые рты. Казалось даже, что слышатся хриплые стоны людей.
