Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов
- Опять перегорел главный предохранитель, - сказала Джустина, поворачивая игральную кость к свету камина.
- Может, я починю? - спросил Мозес, стремясь произвести хорошее впечатление.
- Не знаю, - сказала Джустина. - Там много предохранителей.
Мелиса зажгла свечу, и Мозес пошел следом за ней через зал. Они услышали бормотание голосов в кухне, где слуги чиркали спичками, ища свечи. Мелиса открыла дверь в следующий коридор и по стертым ступенькам деревянной лестницы стала спускаться в подвал, где пахло землей. Они нашли щиток, и Мозес заменил старый предохранитель новым, хотя и отметил, что провод в нескольких местах был оголен или небрежно обмотан изоляционной лентой. Мелиса задула свечу, и они вернулись в зал, где граф снова стал играть минорные мелодии, а генерал подкатил свое кресло к Мозесу и предложил ему подойти поближе к стеклянной витрине около камина, в которой висела старинная академическая мантия, бывшая на покойном мистере Скаддоне, когда он получал в Принстонском университете звание почетного доктора.
Мозеса позабавила мысль, что дворец и зал целиком покоятся на знакомых ему по годам юности магазинах стандартных цен с их заманчивыми и гниловатыми запахами. Самые яркие воспоминания сохранились у него о девушках - прыщавой девушке за прилавком с косметикой, полногрудой девушке, продававшей металлические изделия, томной девушке в кондитерском отделе, скромной красавице, продававшей клеенку, и городской шлюхе с волосами соломенного цвета, стажерке в отделе заводных игрушек. И если между этими воспоминаниями и залом в "Светлом приюте" не было видимой связи, фактическая связь представлялась бесспорной. Мозес обратил внимание, что, говоря о Дж.П.Скаддоне, генерал избегал слов "стандартные цены" и говорил просто о занятии торговлей.
- Он был великий коммерсант, - сказал генерал, - исключительный человек, выдающийся человек, даже его враги это признавали. В течение сорока лет его руководства фирмой каждый день у него был расписан с восьми утра и нередко за полночь. Когда я говорю, что он был выдающийся человек, я имею в виду его выдающуюся энергию, силу его ума, смелость и воображение. Всеми этими качествами он обладал в полной мере. Он никогда не участвовал в сомнительных делах, и торговый мир, как мы теперь видим, многим обязан его воображению, уму и обостренному чувству чести. У него на службе состояло, разумеется, свыше миллиона людей. Когда он открыл магазины в Венесуэле, Бельгии и Индии, это было сделано не для того, чтобы он или его акционеры стали богаче, а для того, чтобы везде повысить уровень жизни...
Мозес слушал разглагольствования генерала, но мысль о том, что он будет спать с Мелисой, озаряла этот день таким неугасимым светом и такой неугасимой радостью, что ему стоило большого усилия не дать пылу перейти в нетерпение, пока он слушал похвалы покойному миллионеру. Мелиса была красива той ослепительной красотой, которая внушает торжественные мысли даже мальчишке из бакалейной лавки и механику из гаража. Ее густые темно-золотистые волосы, ее плечи и шея, ее глаза, издали совсем черные, имели над Мозесом такую власть, что, когда он смотрел на нее, от охватывавшего его желания ее лицо казалось ему темным и золотистым, как старинная картина, покрытая несколькими слоями лака. Он был бы рад, если бы с ней случилась какая-нибудь небольшая неприятность, так как им владело то глубокое сложное чувство, какое мы испытываем при виде привлекательной женщины - или даже женщины, которая сохранила лишь претензию на привлекательность, - когда она оступается на железной подложке вагона или сходя с тротуара на мостовую, или когда в дождливый день разрывается бумажный мешок, в котором она несет купленные продукты, и к ее ногам в лужи на тротуаре падают апельсины, пучки сельдерея, булки, холодные отбивные котлеты, завернутые в целлофан. Это глубокое сложное чувство, объяснимое иногда обидой или потерей, беспричинно обуревало Мозеса. Он хотел был подняться со стула, как вдруг старая дама резко произнесла:
- Пора спать!
Он не догадался, как исказила его черты сила желания, и попался. Из-под накрашенных бровей Джустина смотрела на него с ненавистью.
- Я попрошу вас проводить генерала в его комнату, - сказала она. - Ваша комната как раз рядом по коридору, так что для вас это не составит труда. Комната Мелисы в другом конце дома, - она торжествующе произнесла эти слова и жестом подчеркнула расстояние, - и отвезти генерала наверх ей не так удобно...
Печать желания на лице один раз уже выдала Мозеса, и он но хотел снова выдать себя, обнаружив разочарование или гнев, а потому широко улыбнулся прямо просиял; однако он был поглощен мыслью о том, как ему найти путь к ее постели сквозь этот лабиринт комнат. Не мог же он бродить по всему дому и стучать во все двери, как не мог открывать их, натыкаясь на визжащих горничных или на миссис Эндерби, снимающую ожерелье. Он мог потревожить осиное гнездо служанок - даже графа д'Альбу - и сразу же вызвать скандал, который закончится его изгнанием из "Светлого приюта". Мелиса улыбалась так ласково, что, конечно, подумал он, у нее был какой-то план. Она благовоспитанно исцеловала его и шепнула:
- Через крышу. - Затем сказала, чтобы слышали все: - Увидимся утром, Мозес. Приятных сновидений.
Он вкатил кресло генерала в лифт и нажал кнопку третьего этажа. Лифт медленно поднимался, и тросы издавали очень жалобный звук, но вновь преисполненный неугасимой радостью Мозес был глух к зловещим пророчествам этих подъемников и лифтов - лифтов в высотных зданиях, замках, больницах и складах, - которые, расслабленно дребезжа и наводя уныние, как бы дают нам представление о вечных муках.
- Благодарю вас, мистер Уопшот, - сказал старый генерал, когда Мозес подкатил его кресло к двери. - Теперь я управлюсь сам. Мы очень рады, что вы приехали. Мелиса была раньше очень несчастная, очень несчастная и неприкаянная. Покойной ночи.
В отведенной ему комнате Мозес сбросил с себя одежду, почистил зубы и вышел на балкон; дождь все еще шел, приглушенно шурша в траве и листьях. Мозес широко улыбнулся, полный великой любви к миру и ко всему, что в нем есть, и затем полез голый по крышам. Это могло показаться для "Светлого приюта" совершенно неправдоподобным, но, принимая во внимание цель его поисков, в его положении голого человека, карабкающегося но свинцовым листам крыши, не было ничего странного и вызывающего недоумение. Мягкое прикосновение дождя к коже и к волосам действовало освежающе, а хаос мокрых крыш без труда вписывался в любовный ансамбль. Именно на крышах "Светлого приюта", которые видели только птицы или пассажиры заблудившегося самолета, оставил архитектор явные следы сложности своей задачи, до некоторой степени своего поражения, так как это нелепое величественное сооружение представало взору построенным наспех, а затем подвергшимся многочисленным случайным исправлениям, - там за завесой дождя скрывались секреты архитектора и большая часть его неудач. Остроконечные крыши, плоские крыши, пирамидальные крыши, стеклянные крыши, крыши со вставленными в них цветными стеклами и прорезанные дымоходами и странными системами водостока простирались свыше чем на четверть мили, тут и там, как крыши большого города, поблескивая в свете, падавшем из отдаленных слуховых окон.
Насколько Мозес мог разглядеть в дождливой мгле, единственный путь к противоположной части дома проходил мимо этого далекого ряда слуховых окон, и он направился к ним, как вдруг упал, зацепившись за проволоку, на высоте колен протянутую через этот участок крыши. Старая радиоантенна, благодушно решил он, так как не ушибся, и двинулся дальше. Через несколько минут он прошел мимо мокрого от дождя полотенца и бутылочки лосьона для загара, а немного дальше увидел бутылку из-под вермута, придававшую крыше сходство с пляжем, на котором кто-то тайком от Джустины - он в этом не сомневался - грел свои кости на солнце. Приблизившись к скату, ведущему к первому освещенному слуховому окну, он мог ясно рассмотреть маленькую, украшенную религиозными картинами комнату, где старая служанка гладила. В следующем окне свет был розовый, и, бросив туда беглый взгляд, Мозес с удивлением увидел в комнате графа д'Альбу, который совершенно голый стоял перед зеркалом, отражавшим его во весь рост. Следующим было окно миссис Эндерби: она сидела у письменного стола, одетая как за обедом, и что-то писала в конторской книге. Мозес миновал круг света, отбрасываемый ее настольной лампой, и тут его правая нога, искавшая точку опоры, ступила в пустоту, заполненную лишь дождливой тьмой, и он не упал только благодаря тому, что успел резко повернуться и перенести тяжесть своего тела на шиферные плиты. Он едва не свалился в вентиляционную шахту, которая прорезала три этажа рядом с залом и могла бы стать его могилой. Он пристально смотрел в нее, выжидая, пока утихнут химические реакции в его выведенном из равновесия организме, и одновременно прислушиваясь, чтобы узнать, не потревожил ли миссис Эндерби или еще кого-нибудь тот шум, что он произвел, бросившись на крышу. Все было спокойно, и он продолжал путь медленнее, пока наконец не спрыгнул на балкон комнаты Мелисы; он постоял там у окна, наблюдая, как она расчесывает волосы. Она сидела у стола перед зеркалом, и ее ночная рубашка была так прозрачна, что даже в тусклом свете он видел ее округлые груди, слегка расходившиеся в стороны, когда она наклонялась к зеркалу.
