Генрих Белль - Глазами клоуна
- О господи, Ганс, - сказал он, - не стоит тратить эти несколько минут на споры о нашей воспитательной системе.
- Если тебе неприятно, изволь, не будем спорить. Но ведь есть другие пути, я имею в виду окольные пути... Можно перелезть через забор и так далее, как в "Девятом пехотном". По-моему, в самой строгой системе можно найти лазейки.
- Да, - сказал он, - их можно и у нас найти, так же как на военной службе, но мне они отвратительны... Я не хочу сходить с прямого пути.
- Может быть, ради меня ты преодолеешь свое отвращение и хоть раз перелезешь через забор?
Он вздохнул, и я мысленно увидел, как он качает головой.
- Неужели нельзя потерпеть до завтра? Я могу удрать с лекции и около девяти буду у тебя. Разве это так срочно? Ты что, сразу же опять уезжаешь?
- Нет, - сказал я, - я пробуду в Бонне довольно долго. Дай мне по крайней мере адрес Генриха Белена, я позвоню ему, может, он приедет ко мне из Кельна или из другого города, где он сейчас обретается. Я разбил себе колено, сижу без гроша, без ангажемента... и без Марии. Правда, до завтра колено не заживет, и я буду так же без денег, без ангажемента и без Марии... Дело и впрямь не такое уж срочное. Но быть может, Генрих стал за это время патером и завел себе мотороллер или еще какое-нибудь средство передвижения. Ты слушаешь?
- Да, - сказал он устало.
- Дай мне, пожалуйста, его адрес, - повторил я, - и телефон.
Он молчал. Но его вздохам не было конца. Можно подумать, что он лет сто просидел в исповедальне и теперь сокрушается над всеми теми грехами и глупостями, какие совершило человечество.
- Так вот оно что, - произнес он наконец, явно делая над собой усилие. - Ты, стало быть, ничего не слышал?
- Чего я не слышал? - закричал я. - Боже мой, Лео, говори ясней.
- Генрих уже не духовное лицо, - ответил он тихо.
- А я-то считал, что духовные лица остаются таковыми до самой кончины.
- Так оно и есть, - ответил Лео, - я хочу сказать, что он больше не служит. Он сбежал, несколько месяцев назад бесследно исчез. - Лео с трудом выдавливал из себя слова.
- Да ну? - сказал я. - А впрочем, куда ему деться - опять появится. Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я спросил: - Он сбежал один?
- Нет, - сказал Лео сухо, - с какой-то девицей. - Он сказал это таким тоном, словно сообщал: "Генрих заболел чумой".
Мне стало жаль девушку. Она, конечно, католичка, и ей, наверное, очень тяжело ютиться в какой-то дыре с расстригой-священником и все время иметь перед глазами разные мелочи, которые сопутствуют "вожделению плоти", разбросанное белье, подштанники, подтяжки, блюдца с окурками, надорванные билеты в кино да еще к тому же наблюдать, как тают деньги, а когда эта девушка спускается по лестнице, чтобы купить хлеба, сигарет или бутылку вина и сварливая хозяйка распахивает дверь из своей комнаты, она даже не может крикнуть ей: "Мой муж художник, да, художник". Мне было жаль их обоих, но девушку еще больше, чем Генриха. Когда в такую историю попадает захудалый капеллан наподобие Генриха, и не только захудалый, но и весьма неугодный, церковные власти проявляют особую строгость. Будь на месте Генриха человек типа Зоммервильда, они, наверное, смотрели бы на все сквозь пальцы, Но Зоммервильд никогда и не взял бы себе экономку с желтой кожей на икрах; его экономка красивая и цветущая особа, он зовет ее Мадлена, она отличная повариха, холеная, веселая женщина.
- Ну что ж, - сказал я, - в таком случае он для меня на время отпадает.
- Господи, - поразился Лео, - ты какой-то бесчувственный, я думал, ты это иначе воспримешь.
- Я ведь не епископ его епархии, и вообще эта история меня мало касается, - сказал я, - меня огорчают только сопутствующие мелочи. Знаешь ли ты по крайней мере адрес Эдгара или его телефон?
- Ты имеешь в виду Винекена?
- Да, - сказал я, - надеюсь, ты еще помнишь Эдгара. Ты встречался с ним у нас в Кельне, а детьми мы всегда играли у Винекенов и ели у них картошку с луком.
- Да, конечно, - сказал он, - конечно, я его помню, но, насколько я знаю, Винекен уехал за границу. Кто-то говорил мне, что он совершает поездку в составе научной делегации не то по Индии, не то по Таиланду - не знаю точно.
- Ты уверен? - спросил я.
- Почти уверен, - сказал он. - Ах, да, теперь припоминаю, мне говорил об этом Хериберт.
- Кто? - закричал я. - Кто тебе говорил?
Лео молчал, я даже не слышал больше его вздохов: наконец я понял, почему он не хотел ко мне прийти.
- Кто? - закричал я еще раз, но он опять не ответил. Характерное покашливание уже вошло у него в привычку, я слышал такое покашливание в исповедальнях, когда поджидал Марию в церкви.
- Лучше, если ты не придешь ко мне завтра тоже, - сказал я вполголоса. - Жаль пропускать лекцию. А теперь можешь сообщить мне, что ты встречаешься и с Марией.
Казалось, за все это время Лео прошел полный курс вздохов и покашливаний. Вот он снова вздохнул глубоко, горестно и протяжно.
- Можешь не отвечать, - сказал я, - передай поклон милому старичку, с которым я сегодня дважды беседовал по телефону. Не забудь только.
- Штрюдеру? - спросил он тихо.
- Не знаю, как его фамилия, но он был очень мил.
- Его никто не принимает всерьез, - ответил Лео, - ведь он... он, так сказать, живет у нас из милости. - Лео выжал из себя какое-то подобие смеха. - Иногда старик украдкой пробирается к телефону и болтает всякий вздор.
Я встал и взглянул сквозь неплотно задернутые шторы на часы, висевшие внизу на площади. Было уже без трех минут девять.
- Пора закругляться, - сказал я, - а то тебе могут впаять что-нибудь в личное дело. И не вздумай пропускать завтрашнюю лекцию.
- Но пойми же меня, - взмолился он.
- К черту, - сказал я, - я тебя понимаю. И притом слишком хорошо.
- Что ты за человек?! - воскликнул он.
- Я клоун, - сказал я, - клоун, коллекционирующий мгновения. Ни пуха ни пера!
И положил трубку.
25
Забыл спросить у Лео о его службе в бундесвере, но надеюсь, мне еще представится когда-нибудь такая возможность. Уверен, что он будет хвалить "довольствие" - дома его никогда так хорошо не кормили; все трудности он сочтет "чрезвычайно полезными с воспитательной точки зрения", а общение с людьми из народа "необыкновенно поучительным". Можно, пожалуй, даже не спрашивать. В эту ночь он не сомкнет глаз на семинарской койке; будет копаться в своей совести и спрашивать себя, правильно ли он поступил, отказавшись прийти ко мне. А я хотел ему сказать нечто важное: изучай лучше богословие в Южной Америке или в Москве, в любой точке земного шара, только не в Бонне. Должен же Лео понять наконец, что для истинной веры в этом городе, где процветают Зоммервильд и Блотхерт, нет места; для Бонна он всегда будет перешедшим в католичество Шниром, который даже стал патером, то есть фигурой как бы специально созданной для того, чтобы повысить курс акций. Надо обязательно поговорить с ним обо всем этом, лучше всего сделать это у нас дома на "журфиксе". Мы оба - братья изгои заберемся на кухню к Анне, попьем кофейку, вспомним старые времена, славные времена, когда мы учились в нашем парке бросать противотанковую гранату, а перед воротами останавливались машины вермахта, привозившие к нам военных на постой. Из одной машины вышел офицер, кажется, в чине майора, а за ним фельдфебели и солдаты, в другой машине привезли знамя; и у офицера, и у солдат было только одно на уме - разжиться яичницей, коньяком и сигаретами и потискать на кухне служанок. Но время от времени они принимали официальный тон, иными словами, напускали на себя величие, они выстраивались перед домом; офицер выпячивал грудь и даже закладывал руку за борт кителя, словно дешевый актеришка, играющий полковника, и вопил что-то о "конечной победе". Это зрелище было отвратительным, смешным и бессмысленным. А однажды, когда вдруг выяснилось, что мамаша Винекен, прихватив с собой еще несколько женщин, ночью перешла в лесу через немецкую и американскую линии фронта, чтобы достать хлеб у своего брата-пекаря, это их величие стало просто-таки опасным для жизни. Офицер хотел расстрелять мамашу Винекен и еще двух женщин за шпионаж и саботаж. (На допросе госпожа Винекен призналась, что разговаривала за линией фронта с одним американским солдатом.) Но тут отец - второй раз в жизни, насколько я припоминаю, - проявил волю, выпустил женщин из импровизированной тюрьмы - нашей гладильни - и спрятал их на берегу в лодочном сарае. Он показал себя храбрецом) кричал на офицера, а тот на него. Самым смешным в этом офицере были его ордена - они подпрыгивали у него на груди от возмущения, и все это время мать своим сладким голосом увещевала отца и майора.
- Господа, господа, нельзя же переходить границы.
Больше всего в этой истории ее шокировало то, что два господина "из общества" орут друг на друга.
Отец сказал:
- Прежде чем дотронуться до этих женщин, извольте расстрелять меня... Прошу. - И он действительно расстегнул пиджак и подставил свою грудь офицеру. Но тут солдатам пришла пора уходить, так как американцы уже заняли холмы у Рейна, и женщины смогли покинуть лодочный сарай. Самое неприятное в этом майоре - кажется, он был майором - были его ордена. Наверное, без орденов он все же смог бы сохранить какое-то подобие достоинства. Когда на "журфиксах" у матери я вижу пошлых мещан, увешанных орденами, я всегда вспоминаю того офицера; даже орден Зоммервильда "Pro Ecclesia" [за церковь (лат.)] или что-то в этом роде кажется мне терпимым. Как-никак, а своей церкви Зоммервильд приносит ощутимую пользу, оказывает влияние на "творческих личностей", к тому же у него достаточно вкуса, чтобы относиться к орденам "как к таковым" неодобрительно. Он носит свой орден только в исключительных случаях: во время церковных процессий, торжественных богослужений и телевизионных диспутов. Правда, телевидение лишает и его тех последних крох стыда, которые, на мой взгляд, у него еще имеются. Наш век, если он вообще достоин специального наименования, следует назвать веком проституции. Люди в нем перешли на жаргон публичных девок. Как-то раз я встретил Зоммервильда после одного из телевизионных диспутов ("Может ли современное искусство быть религиозным?"), и он спросил меня:
