Уильям Теккерей - Новые романы
Эта песня призывает к убийствам - или ты видишь в ней что-нибудь иное? Прислушайся к голосу сакса, который убеждает тебя остановиться и поразмыслить, прежде чем начинать эту страшную игру. Можешь ли ты по совести и чести сказать, что за годы, прожитые в Англии, ты встречал хоть одного англичанина, из тех, у кого под саксонским сюртуком бьется человеческое сердце, который бы не сочувствовал бедам и страданиям твоей родины? Как принимают в Англии все эти отчаянные выкрики, полные вызова и ненависти, эту похвальбу своей силой и угрозы убийства? Отвечают ли англичане хотя бы с сотой долей той злобы, с которой ты к ним обращаешься? Отвечают ли они на ненависть ненавистью? Разве они не прощают тебе твою ярость, сочувствуя твоему горю, разве не внимают твоим злобным проклятиям и угрозам со снисходительной жалостью? По крайней мере, сейчас за нами нет вины, хоть мы и причинили твоей стране много зла в прошлом. И я считаю, что поэт позорит свое великое звание, проповедуя со своего амвона это злое, глупое, устаревшее и противное христианству учение - он имеет на это не больше прав, чем священник, вещающий слово божье со своей кафедры. Никогда еще из этого не выходило ничего хорошего. Такая "пища" человечеству не нужна - в этом я могу поручиться. Добрые честные люди никогда не согласятся питаться подобной отравой. И поэту совсем не подобает ее расхваливать - разве он не своего рода священнослужитель? Разве ему не следует занимать нейтральное положение, держаться особняком, в стороне от мирских ссор и драк - и подавать людям пример доброты и миролюбия? Я вижу, что ожесточенное сердце Рори О'Мора смягчается. Он выпускает из рук свою страшную палицу; пожалуй, он на этот раз пощадит сассенаха {Кличка англичан, принятая в Шотландии и Ирландии.} и не будет крушить его кости. Бетти, возьми у джентльмена палку и сунь ее в печь - сейчас мы с ним выпьем горячего чайку.
Поскольку мы обещали обсудить предложенные нашему вниманию блюда в духе благожелательности, следует признать, что роман "Клад" очень приятное и увлекательное чтение. Автор ознакомился с историческими материалами и постарался быть верным фактам. Кроме отвратительной песни "Fag an Bealach", в роман вставлено несколько прелестных, милых и человечных песенок, которые мистер Лавер неподражаемо сочиняет, поет и кладет на чудесную музыку; книга иллюстрирована изящными и тонкими гравюрами, тоже принадлежащими перу автора и превосходящими все сделанное им доныне в этом роде.
Автор "Сына скупца" (не имеющего ни малейшего отношения к "Дочери скупца"), очевидно, очень молодой человек. Этот роман также повествует о войне и о любви, и здесь опять фигурирует Претендент. Автор старается не только чувствовать, но и мыслить, и иногда его строки исполнены мудрости, иногда - поэтичности, но часто (только стоит ли об этом говорить?) его рассуждения звучат напыщенно и нелепо. Но в наши дни отрадно найти писателя, который вообще берет на себя труд мыслить (другой вопрос, какая ему от этого польза). Как правило, раздумья не свойственны романам; создается впечатление, что их авторы не хотят утруждать размышлениями ни себя, ни читателей, а наоборот, стремятся погрузить их ум в состояние блаженной дремоты и забытья. Любителям подобной здоровой и законченной пустоты я могу порекомендовать... {Здесь почерк нашего корреспондента совершенно невозможно разобрать.}
Теперь несколько слов о "Берлинском бургомистре", романе Виллебальда Алексиса, превосходно переведенном с немецкого В. А. Г. Прочитать эти три солидные тома не такое уж легкое дело, причем особенно трудно вначале. Книга напечатана очень мелким шрифтом, заковыристые немецкие имена и названия труднопроизносимы, действие развивается медленно и довольно беспорядочно. Но, привыкнув к именам и стилю изложения, читатель найдет для себя много интересного в этом романе, со страниц которого ему предстанет весьма своеобразная и подробно выписанная картина жизни Германии пятнадцатого столетия. Немецкие бюргеры с их ссорами и пирушками; немецкие князья, к которым автор полон чисто немецкого почтения; доблестные немецкие рыцари, грабящие проезжих на большой дороге. Вся эта странная, буйная и забытая жизнь Германии средних веков воскрешена с истинно немецкой добросовестностью и немалой долей юмора. Книга начинена пословицами и поговорками, которых хватило бы на добрых полдюжины верхненемецких Санчо; читатель закрывает последний том, довольный, что прочитал эту книгу, и - что греха таить радуясь окончанию этого Трудного дела. Роман напоминает объемистые путевые записки - его нелегко читать, но он открывает совершенно новую страну и знакомит с новыми людьми, обычаями, образом мыслей.
А теперь в посылке осталась всего одна книжка - самая маленькая изо всех, но стоящая на голову выше остальных. Она принадлежит перу величайшего из ныне живущих английских юмористов, молодому человеку, который сразу занял главенствующее место в их племени и с тех пор ни разу не уступал пальму первенства. Подумайте только, сколь многим мы обязаны мистеру Диккенсу, сколько за истекшие шесть лет он нам подарил счастливых часов, сколько милых, добрых друзей у нас появилось благодаря ему, сколько раз мы весело беззлобно смеялись, как он облагородил наши сердца, научив нас ценить добрый юмор и откровенную, мужественную, человечную любовь. Этот чудесный восхитительный художник каждый месяц дарил нам какой-нибудь новый подарок. Может быть, его книги немного страдали от спешки, но мы ведь отказывались ждать. С тех пор как человек родственного ему духа и склада ума создал "Зрителя", ни один автор не завоевывал так прочно сердца английских читателей. Его книги осветили жизнь миллионов людей, как богатых, так и бедных; конечно, можно было бы продержать их под замком лет десять, кое-что в них подправить, кое-что улучшить (хотя в последнем я не уверен), но каково было бы читателям ждать, пока автор доведет свой труд до совершенства? Вряд ли тогда возникло бы то непрерывное общение между писателем и его читателями, то доверие и симпатия, которыми он пользуется сейчас. Не знаю, суждено ли его произведениям жить в веках, - многие мудрые критики в этом сомневаются. Всегда находятся подобные гадалки-любители предсказывать литературное будущее; насколько мне известно, по их мнению, за истекшие шесть лет мастерство Боза все время снижалось. Сомневаюсь, можно ли писать в расчете на вечность, как предписывают это литературные законодатели. Вот, может быть, Критикану это удастся. Может быть, его произведения, которые сейчас никто не читает, и станут читать в будущем; однако рецепт литературного долголетия пока еще не выработан. Шекспир писал не для будущих поколений; как и Альфред Банн, он писал свои пьесы, чтобы привлечь публику в Королевский театр. Однако мы до сих пор читаем Шекспира. Лесаж и Фильдинг писали для своих современников, и хотя великий доктор Джонсон брюзжал, негодуя на славу последнего, и объявил его "прескучнейшим писакой, сэр, самого низменного вкуса", но слава Гарри Фильдинга, несмотря на неодобрение критика, пережила его самого, и пастор Адамс для нас такое же реальное лицо и так же нам симпатичен, как сам старый Доктор. Какая благородная святая сила дана гению, сила, которая передается читателю, сливается с его душой и порождает в ней живые, реально существующие характеры, сила, которая способна творить подобно истории и создавать образы, занимающие место рядом с живыми людьми. О Дон Кихоте и о Людовике XIV мы узнали одним и тем же способом - из книг. Уверяю вас, что я люблю сэра Роджера де Коверли ничуть не меньше, чем Исаака Уолтона, и так же отчетливо представляю себе его внешность, голос, одежду и манеру поведения.
Так что в отношении живучести книг я могу сказать следующее: если какой-нибудь современный книголюб жаждет узнать, что будет думать его праправнук о том или ином авторе, - в частности о мистере Диккенсе, в связи со славой которого и встал этот вопрос, - я могу только посоветовать ему решить его обычным историческим методом. Разве ваш прапрадед не восхищался Дон-Кихотом и Санчо Пансой? Разве время ослабило силу их воздействия? Разве они не так же смешны и трогательны сегодня, как триста лет тому назад? Точно так же обстоит дело и с Доном Пиквиком и Санчо Уэллером: если их веселый нрав, их мягкий юмор и добросердечие трогают и покоряют нас, почему бы им не радовать наших детей и внуков и не доставлять такое же наслаждение читателям двадцать пятого века, как и девятнадцатого? Так пусть себе Критикан не тревожится мыслями о будущем.
Что же касается "Рождественской песни" или любой другой книги, решающее слово о которой уже сказано самими читателями, критику тут лучше промолчать. Здесь уместно вспомнить, что Бонапарт ответил весьма маститым и осведомленным австрийским деятелям, которые сомневались, следует ли признавать Французскую республику. Я этим вовсе не хочу сказать, что "Рождественская песнь" свободна от недостатков; но она уже заслужила такую популярность во всех концах Англии, что ни один скептик, никакой "Журнал Фрэзера" - даже сам богоподобный и освященный временем "Куортерли" (достопочтенная олимпийская династия законодателей!) - не смог бы уронить ее во мнении читающей публики. "Несчастные! Заблудшие! - восклицает олимпийское божество, уныло стряхивая пудру с божественных кудрей. - Какое еще затмение на вас нашло? Какому новому божеству вам вздумалось поклоняться? Ведаете ли вы, что творите? Известно ли вам, что ваш новый кумир "с латынью не знаком, а с греческим тем боле"? Известно ли вам, что он никогда не отведывал розги в Итоне, не ступал по каменным плитам Карфакса, не ходил взад и вперед по студенческой квартире в Трампингтоне? Известно ли вам, что этот жалкий невежда ничего не смыслит в математике и логике? Разве вы не видите, что, описав низкие чувства, он самонадеянно собирается взяться за высокие? Разве вы не видите, как груб его вкус, как часто он опускается до белого стиха? Вернитесь к своим древним, почтенным и естественным наставникам! Оставьте этот новый, недостойный вас опьяняющий родник, к которому вы все устремились, и последуйте за нами назад к испытанным источникам классической литературы. Придите к нам, внимайте нам. Мы ваши боги, мы древние оракулы будьте уверены! Придите послушать нас, и мы откроем вам глаза на ваше невежество". Но дети нашего поколения ему не внемлют; в ответ слышится: "Живей беги на Стрэнд и купи еще пять тысяч экземпляров "Рождественской песни".
