Кальман Миксат - Два нищих студента
Впрочем, Лаци был легкомысленным мальчонкой и в отсутствие старшего брата быстро забывал о своем тщеславии. Порой он увлекался забавами, играми и чувствовал себя вполне счастливым. Однако душа у Лаци была мягкой, словно воск, и стоило мальчику увидеть старшего брата опечаленным, как сердце его сжималось. А начни Пишта мечтать, фантазия Лаци пускалась наперегонки с братцевой, подобно ленивому коню, который рядом с резвым стригунком тоже прибавляет шагу.
Годы шли чередой, и над губой у мальчиков стал уже пробиваться пушок.
- Не сегодня-завтра мужчинами станете, детки, - повторяла тетушка Добош, души не чаявшая в сыновьях..
Добрая женщина начала уже призадумываться о дальнейшей судьбе юношей, особенно о Пиште. Еще год, и голова его будет до отказа набита всем, чем ее могут напичкать дебреценские профессоры. Значит, надо что-то делать с этой головой. Умный, ученый малый! Профессоры не нахвалятся им: да и почерк у него такой, что все просто диву даются, какие красивые, кругленькие получаются у него буквы. Прошлый раз, например, именно ему поручили переписывать поздравительный адрес, отправленный семинарией палатину по случаю дня рождения последнего.
После долгих размышлений тетушка порешила, что Пиште лучше всего быть в каком-нибудь селе дьячком. Во-первых, он может учить деревенских ребятишек так же, как и сам, красиво писать, а во-вторых, с его голосом он не только сможет петь псалмы под аккомпанемент органа, но даже и отпевать усопших, и в этом ему не будет равных! Ах, как хорошо было бы и ей умереть в той деревне, где станет он служить.
Что же касается Лаци, то из этого парня ученого человека не получится. Вот только закончит школу - и быть ему мясником. По крайней мере есть на кого мясную лавку оставить.
Лаци и не возражал против таких планов, зато Пишта только головой печально покачивал. Видно, и в этот час у него на уме был славный витязь Брунцвик[19], отправившийся по белу свету завоевывать себе новый герб. Прежний его герб изображал птицу грифа, а он хотел себе непременно льва. Пишта прекрасно понимал рыцаря Брунцвика.
- Что ты мотаешь головой? - уговаривал его дядюшка Добош. - Да ведь у дьячка не жизнь, а малина. Cantores amant humores - дьячки любят вино. А дьячков любят люди. Недаром и король Матяш был хорошим другом дьячка из Цинкоты!
Однако мысль о щедрой цинкотской винной кружке ничуть не утоляла тщеславия Пишты, и он даже пригрозил Добошам, что скорей утопится или с колокольни спрыгнет, чем согласится быть дьячком.
- Так кем же ты собираешься стать, сынок? - голосом, полным любви, вопрошала тетушка Добош. - Я же тебя не принуждаю ни к чему. Не скрывай, скажи мне откровенно, чего твоя душенька желает, и я помогу тебе достичь твоей цели.
Пишта вспыхнул, глаза его лихорадочно заблестели.
- Прежде всего я хочу стать дворянином, а потом скажу и об остальном.
Тетушка Добош в страхе только руками всплеснула.
- Ой, сынок, ведь это одному только королю подвластно!
- Ну так что ж, пойду к королю!
- Ах ты, глупая твоя головушка! И откуда в тебе столько гордыни? У кого ты научился такой заносчивости? К королю он пойдет! И из головы выбей эту дурь! Ты что же думаешь, что до короля одним махом допрыгнуть можно? Надеть сапоги семимильные да сказать: "А ну, сапоги-сапожки, мчите меня к королю". А я тебе так скажу: и не верю я вовсе, что король-то существует. Говорят, что он, мол, в городе Вене проживает. А во всей Венгрии нет города с таким названием.
Но как бы ни остужали Пишту подобные разговоры, сама жизнь распаляла его великое желание. Школа в те годы была адом для простолюдина. Страшно было сознавать, что бог создал всех людей одинаковыми, по своему подобию, и в равной мере наделил каждого душой, способностью слышать, видеть, чувствовать, но сами люди отделились друг от друга непреодолимыми перегородками, - один стал маленьким царьком, а другой - презренным парией.
И Пишта чувствовал это на каждом шагу. К тому же ему часто приходилось видеть в доме у Добошей убийцу своего отца - Кручаи, ненависть к которому нарастала в пареньке по мере того, как подрастал он сам. Всякий приезд Кручаи был черным днем не только для сироток, но и для Добошей. Мальчики ходили понуря головы, а тетушка запиралась в своей комнате и плакала.
В такие дни Пишта сжимал от ненависти кулаки и думал про себя: "Эх, если бы я однажды мог как равный с равным поговорить с Кручаи, уж я призвал бы его к ответу! И зачем он только ездит сюда, что ему здесь надо, за что добрых стариков огорчает?"
Впрочем, дело недолго оставалось в секрете. Добоши сильно задолжали Кручаи. С давних пор тетушка покупала у него свиней, и всякий раз в долг, который постепенно достиг такой большой суммы, что Добошам уже не под силу было выплатить его.
В один печальный день загремел барабан на дворе, и Добошам не нужно было больше ломать голову над тем, на кого оставить мясную лавку. Теперь они плакались уже о том, на кого им оставить своих семинаристов.
С молотка пошло все: и дом, и лавка, и мебель, и тридцать ланцев[20] земли за городской чертой. Остались Добоши в чем были. Но и теперь они думали не о себе, а о двух "нищих студентах", которым, как видно, не суждено было стать ни дьячком, ни мясником.
У тетушки Добош в Сегеде жила младшая сестра Марта. Муж ее, Янош Венеки, был одним из крупнейших лесоторговцев на Тисе и владельцем многих барж и плотов. Он пообещал взять к себе на работу Добоша, а тетушка, мол, проживет из милости при сестре своей. Правда, горек чужой хлеб, но коли богу так угодно, пусть свершится его воля!
Вот уж было слез-то, когда пришла пора им расставаться!
- Взяла бы я вас с собой, - причитала тетушка, судорожно сжимая в объятиях обоих мальчиков, - да ведь и сама-то я к чужим людям еду. Не знаю, какая меня там судьба ожидает!
Повозка уже стояла у ворот, и дядюшка Добош сам снес совсем полегчавшие свои пожитки и уложил их в задок телеги. Имущество без труда уместилось в одном узле, хотя здесь было теперь все, что у стариков осталось.
Вернувшись в дом, Добош по очереди обнял мальчиков, а седую бороду его оросили слезы.
- Господь бог милостив, не допустит дурного, - сказал он, расчувствовавшись. - Может, коли угодно ему будет, еще и встретимся. Будьте добрыми и честными. Я ходил к ректору, выхлопотал вам довольствие с кухни для бедняков, а жить вы будете теперь в семинарии.
- А мне он пообещал, - перебила мужа тетушка, - летом послать тебя, Пишта, легатом[21], там ты и деньжат подзаработаешь. Ну, подойдите ко мне, поцелую я вас напоследок. - Она поцеловала мальчиков еще и еще раз, погладила их по голове и вытерла косынкой слезы, которые так и лились у них из очей. - Слава тебе господи, что хоть моих-то собственных деток ты забрал у меня! - воскликнула она с болью в голосе.
А мальчики и слова вымолвить не могли от страшной боли, сжимавшей их сердца. Подавленные происходящим, они подчинялись, молча подходили то к дядюшке, то к тетушке и слушали все, что те говорили им, и печалясь и утешая. Слушали, не слыша. Весь мир вдруг рухнул для них и обратился в сплошной хаос.
Глава VI
БЕЛЫЙ И ЧЕРНЫЙ ПЕС
В дверь комнаты просунулась голова, принадлежавшая худенькому существу с изрытым оспой лицом.
- Пора, сударыня! Ведь путь-то предстоит не малый.
- Сейчас, сейчас, господин Пыжера.
Это и был знаменитый "возница бедняков" папаша Пыжера, который когда-то давно дал сам себе обет время от времени бесплатно перевозить бедных людей. Лошадки его - Грошик и Ласточка - были маленькие и очень тощие; старшие и младшие семинаристы именно на этих двух клячах отправлялись впервые на Геликон, иными словами пробовали свои силы в рифмоплетстве, сочиняя эпиграммы и оттачивая собственное остроумие по давнишней традиции именно на этих двух безответных существах.
Некоторые из таких виршей дошли даже до наших дней:
Лошади Пыжеры -
Быстрая Ласточка,
Грошик - проворный рысак -
Съели вдвоем за один только вечер
Целых сто зерен овса.
Папаша Пыжера приходил всякий раз в страшный гнев, заслышав подобные стихи у себя под окном, в "Тринадцати городах".
- Ах вы прохвосты, - кричал он вслед "декламаторам". - Чтобы вам свора собак глотки перервала!
Теперь Пыжере предстояло доставить Добошей в Сегед, и он вел себя так, будто лошади его нетерпеливо грызут удила, ожидая у ворот. На самом же деле они и не думали сгорать от нетерпения, поскольку чувство сие было им вовсе не знакомо и бедняжки рады были уже тому, что они все еще живы. Тем не менее влюбленный взор папаши Пыжеры открывал в коняшках, которыми он весьма гордился, всевозможные благородные страсти, так как лошади его, по мнению Пыжеры, сделали за свою жизнь больше добра, чем иной епископ.
. Увидев Пыжеру, тетушка Добош высвободилась из объятий сироток.
- Не забывайте меня. Вспоминайте! - проговорила она сквозь слезы и через двор побежала к повозке.
