Патрик Модиано - Вилла Грусть
Пес Ивонны лежал на краю веранды в позе сфинкса и следил за ними, поводя головой из стороны в сторону.
Где же мы были? В самом центре Верхней Савойи. Но сколько бы я ни успокаивал себя, повторяя: "В самом центре Верхней Савойи", - мне все равно вспоминаются Карибские острова или африканская колония. Где еще может быть этот мягкий, всепоглощающий свет, эта ночная синева, когда все фосфоресцирует: и глаза, и кожа, и шелковые платья и костюмы? Здесь от каждого человека исходило таинственное излучение, электрический разряд, и каждое движение могло вызвать замыкание. Некоторые имена до сих пор хранятся в моей памяти, жаль, что я сейчас уже не вспомню их все, не то по-прежнему повторял бы их перед сном, неважно, кому они принадлежат, мне нравится их звучание; они напоминают о разноплеменных сборищах небольших свободных портов или заморских картелей: Гай Орлов, Перси Липитт, Освальд Валенти, Ильзе Корбер, Ролан Витт фон Нидда, Женевьева Буше, Геза Пельмон, Франсуа Брюнхард... Что с ними сталось? Зачем их воскрешать, разве мне есть что сказать им при встрече? Даже тогда, почти тринадцать лет тому назад, они мне показались безнадежными прожигателями жизни. Я наблюдал за ними, вслушивался в их разговоры, когда тени от китайского фонарика скользили по их лицам и по обнаженным плечам женщин. Каждому я придумывал прошлое, объединяющее его с остальными, мне хотелось бы узнать от них все подробности: когда, например, Перси Липитт познакомился с Гаем Орловым? И знакомы ли они оба с Освальдом Валенти? Кто представил Мадейе Женевьеву Буше и Франсуа Брюнхарда? Благодаря кому из шестерых Ролан Витт фон Нидда вошел в их круг? (А я не помню!) Как могут разрешиться все эти бесчисленные загадки, сколько лет плетется эта паутина - десять, двадцать?
Было поздно, и мы разыскивали Мейнта. Его не было ни в саду, ни на веранде, ни в гостиной. Машины тоже не было. Мадейя, стоявший на крыльце в обнимку со светловолосой коротко остриженной девицей, заявил, что Мейнт только что уехал с Фрицци Тренкером и уж точно больше не вернется. Он захохотал, и его смех меня очень озадачил.
- Мой старческий посох, - пояснил он, опершись на плечо девушки. - Вы поняли, что я хочу сказать, Хмара?
Внезапно он развернулся и пошел от нас прочь по коридору, все сильней наваливаясь на плечо девушки, похожий на ослепшего боксера.
Тут все переменилось. В гостиной погасили лампы, и розовый свет ночника на камине не мог рассеять сгустившейся тьмы. Вместо итальянского певца послышался срывающийся женский голос, переходящий не то в предсмертный хрип, не то в стон наслаждения, так что слов песни нельзя было разобрать. Но вдруг он зазвучал отчетливо, с нежными переливами.
...Жена Мадейи возлежала на диване, и один из юношей, беседовавших с ней на веранде, склонившись, медленно расстегивал ей блузку. Она уставилась в потолок, полуоткрыв рот. Несколько пар танцует, слишком уж тесно прижавшись друг к другу, и движения их, пожалуй, излишне откровенны. Проходя мимо, я замечаю странного Гарри Дресселя, крепко сжимающего бедра Дэзи Марчи. У двери на веранду несколько зрителей любуются представлением: одна из женщин танцует. Снимает платье, комбинацию, лифчик. Мы с Ивонной от нечего делать присоединяемся к смотрящим. Ролан Витт фон Нидда с искаженным лицом пожирает ее глазами: теперь она танцует в одних чулках. Став на колени, он пытается перекусить подвязки, но она все время уворачивается. Наконец она сбрасывает и эту часть туалета и кружится около Витта фон Нидда, совсем голая, касается его, а он - нос кверху, грудь колесом, лицо бесстрастно - замер карикатурой на тореадора. Силуэт его нелепой фигуры виден на стене, а гигантская тень женщины пляшет на потолке. И весь дом превратился в театр теней, они нагоняют друг друга, снуют вверх и вниз по лестницам, слышны смех и приглушенные стоны.
К гостиной примыкала угловая комната, где стояли только большой письменный стол со множеством ящиков - полагаю, именно такие столы были в управлении колониями - да огромное темно-зеленое кожаное кресло. Сюда мы и спрятались. Последним что я видел в гостиной, была запрокинутая голова мадам Мадейя на валике дивана. У меня и сейчас стоит перед глазами эта словно отсеченная голова с ниспадающей до земли волной светлых волос. Она застонала. Я с трудом различал над ее лицом другое лицо. Она вскрикивала все громче и бессвязно лепетала: "Убейте меня... убейте меня... убейте..." Да, я все это отлично помню.
Пол кабинета устилал плотный шерстяной ковер, на него мы и опустились. Рядом с нами луч света серо-голубой полосой ложился поперек комнаты. Одно из окон было приоткрыто, и слышался шелест прильнувшей к стеклу листвы. Тени листьев пробегали по книжным полкам, словно ночь набросила на них лунную сеть. Здесь были собраны все издания серии "Маски".
Пес спал у двери. Из гостиной не доносилось ни звука, голоса смолкли, может они все уехали, а мы остались одни? В кабинете пахло старой кожей, и я подумал: кто поставил в шкаф эти книги? Чьи они? Кто курит здесь по вечерам трубку, работает, читает или просто слушает шелест листьев?
Ее кожа казалась опаловой. Тень листвы пятном ложилась ей на плечо. Иногда полумаской укрывала лицо, скользила дальше и платком завязывала рот. Мне хотелось, чтобы ночь длилась вечно, а я так и лежал бы с ней рядом, свернувшись в глубокой тишине и словно бы подводном освещении. Перед рассветом я услышал стук дверей, торопливые шаги, что-то с грохотом опрокинулось, кто-то засмеялся. Ивонна спала. Дог тоже дремал, время от времени глухо ворча во сне. Я приоткрыл дверь. В гостиной пусто. Свет непогашенного ночника померк и из розового стал бледно-зеленым. Я вышел на веранду подышать свежим воздухом. Там тоже было пусто и по-прежнему горел китайский фонарик. Ветер раскачивал его, и бледные тени жалкими уродцами пробегали по стенам. Внизу шумел сад. Я все никак не мог понять, что за аромат исходит от этой зелени, наполняя веранду. Да-да, не знаю даже, как сказать, ведь дело-то было в Верхней Савойе, но, поверьте, пахло жасмином.
Я вернулся в гостиную. От ночника тихо струился зеленоватый свет. Я вспомнил море и ледяной напиток, который пью в жару, - напиток "мятный дьявол". Я снова услышал смех, такой звонкий, ясный, он то приближался, то удалялся. Пораженный, я не мог понять, откуда он доносится. Летучий хрустальный смех. Ивонна спала вытянувшись, подложив правую руку под голову. Голубоватый лунный луч, пересекающий пол, играл в уголке губ, освещал плечо, левую ягодицу, легким шарфом соскальзывал на спину. У меня перехватило дыхание.
Вновь я вижу колыхание ветвей за окном и ее тело, рассеченное лунным лучом. Почему-то на савойские пейзажи, окружавшие нас в то время, в моем воображении накладывается другое воспоминание - довоенный Берлин. Может быть, потому, что она снималась в фильме Рольфа Мадейи? Позднее я наводил о нем справки. Я узнал, что начинал он совсем молодым на студии UFA. В феврале 1945 года, в промежутках между бомбардировками, стал снимать свой первый фильм: "Confettis fur zwei" ["Конфетти на двоих" (нем.)], веселенькую, слащавую оперетку из венской жизни. Фильм так и остался незаконченным. И вот теперь, в воспоминаниях о той ночи, я иду мимо громоздких домов старого Берлина, по уже несуществующим набережным и бульварам. От Александер-плац напрямик через Люстгартен и Шпрее. Сумерки опускаются на посаженные в четыре ряда липы и каштаны, проезжают пустые трамваи. Вздрагивают огни фонарей. А ты ждешь меня в полной зелени клетке, светящейся в конце проспекта, - в зимнем саду гостиницы "Адлон".
4
Мейнт пристально вглядывался в человека в плаще, убиравшего стаканы. Пока тот, понурившись, снова не углубился в работу. Мейнт еще постоял перед ним, нелепо вытянувшись как по команде "смирно". Затем обернулся к тем двум, что рассматривали его с недоброй усмешкой, опершись подбородком о ручку щетки. Их внешнее сходство было просто пугающим: одинаковые светлые волосы ежиком, одинаковые усики и голубые глаза навыкате. Один отклонился вправо, другой - влево, так симметрично, что можно было подумать, будто один из них отражение другого. Наверняка Мейнту так и показалось, когда он медленно приблизился к ним, хмуря бровь. Подойдя совсем близко, он обошел их кругом, оглядев обоих спереди, сзади и с боков. Они не шевелились, но чувствовалось, что вот-вот набросятся на него, сомнут и будут месить кулаками. Мейнт отпрянул и попятился к дверям, не сводя с них глаз. Они застыли в тех же позах при тусклом желтоватом свете бра.
Вот он минует привокзальную площадь, подняв воротник, стягивая левой рукой на шее шарф, будто повязку на ране. Тихо падают снежные хлопья. Даже не падают, а парят в воздухе, настолько они невесомы. Он сворачивает на улицу Сомейе и останавливается у входа в "Регент". Здесь идет очень старый фильм под названием "Сладкая жизнь". Мейнт прячется под навесом кинотеатра и не спеша рассматривает рекламу. Вытаскивает из кармана мундштук, закусывает его, шарит дальше, само собой в поисках "Кэмела". Но "Кэмела" нет. Тогда по его лицу пробегает все та же судорога, сводит левую скулу, вздергивает подбородок, но происходит это дольше и болезненнее, чем двенадцать лет назад.
