Назир Сафаров - День проклятий и день надежд
Я сбегал еще несколько раз за водой, желая показать свою силу и неутомимость. Впрочем, это было уже лишним. Адолят собрала девочек и громко сказала:
— Все старались сегодня, но Назиркул оказался лучшим. Отинбуви довольна им и ставит вам в пример.
Конечно, я был на седьмом небе. Сияющими от радости глазами посмотрел на всех, особенно на подруг Хасият, которые час назад клевали меня, словно ласточки кота, ну и понятно — на Хасият. Вот, мол, какой я! И что вы думаете она ответила, эта противная Хасият? Она показала мне язык. Свой дурацкий, злой язык. Мне ничего не оставалось, как погрозить зазнайке кулаком.
Потом все кинулись к калитке, потому что халфа-апа разрешила идти домой. Девчонки, будто вырывающиеся из клетки птицы, с криками вылетали на улицу, но как они ни торопились, первым за дувалом оказался я. Свобода! Неповторимая минута ликования. Ветром летишь но улице, смеешься, машешь руками, вздымаешь босыми ногами горячую пыль. Сам не знаешь, чему радуешься. Просто так! Детство…
Я припомнил целую историю по поводу матерчатого мяча, который мне давно хотелось иметь. И вот теперь такой же мяч, даже лучше, протягивал Акил:
— Пусть будет у тебя… Поправишься, станем играть в «яккашта кулок». Хорошо?
Конечно, хорошо! Как еще хорошо! Я взял мяч и прижал к себе, словно это было что-то живое.
— Теперь мы не будем просить мяч у Хасият.
— Не будем, — закивал головой Акил. — Зачем с девчонками связываться? Была бы мальчишкой, мы задали бы ей!
— Да, да… — И я снова представил себе двор отинбуви, стаю девчонок, набросившуюся на меня с кулаками. Обида еще жила, но не была такой остром, как прежде. В конце концов, можно все простить им — теперь у нас есть свой мяч.
— Уроки готовишь? — робко спросил Акил.
— Конечно, — оживился я. — Каждый день повторяю… Алиф-бедан кадорат, те-седан кадорат!
Мой голос звучал так громко и так уверенно, что матушка, хлопотавшая во дворе у печи — тандыра, услышала и прибежала в комнату.
— Ай, голосок твой миленький! — произнесла она радостно. В руках ее были горячие лепешки, только что вынутые из тандыра, — матушка решила попотчевать нас. — Читай, читай, ягненочек! Выучишься, господь благословит тебя на святое дело.
Единственный человек в доме, кому занятия мои приносили отраду, — это матушка. Ни она, ни я не понимали таинственных и потому очень важных слов, но то, что они твердо и громко произносились, наполняло нас каким-то восторгом, какой-то уверенностью в высоком значении творимого дела. С еще большим вдохновением я стал повторять:
— Алиф-бедан кадорат…
Не зная, как отблагодарить сына за старание, она вынула из кармана камзола ключи, отперла сундук, где хранились сладости, и высыпала на поднос несколько горсточек изюма «турсуной». О, этот знаменитый изюм! Два года хранился он в сундуке, ожидая праздничного события! В нем уже завелись черви, и сам он потемнел от времени, но какое это имело значение! Изюм был мечтой каждого из нас.
— Ешьте пока, а я принесу чай, — сказала матушка. Вторично просить нас не пришлось. Когда матушка вернулась с чайником, поднос был пуст — от лепешек и изюма даже крошек не осталось.
— И для учения силы нужны, — улыбнулась она. — Как это небось трудно: «алиф-бедан кадорат»…
Она вся светилась радостью. Милая моя, добрая матушка! Как хотелось ей видеть меня учителем! Не знала она, да и никто не знал, — путь к этому будет тернистым. Чтобы открыть книгу, истинную книгу знания, придется вступить в борьбу, жестокую борьбу, принести жертвы, испить горе и отчаяние, проститься с близкими и дорогими, разрушить старое, создать новый мир. И только тогда будет открыта книга.
— Читай, читай, мой ягненочек!
Я читал. Я повторял одно и то же. Мне, как и матушке, очень хотелось овладеть волшебным словом.
Шли дни. Ноги мои плохо заживали, и я тосковал по всему, что стало мне недоступно. За стенами слышались голоса: там было весело, удивительно хорошо. И чем громче звучали голоса, тем невыносимее казалось одиночество.
Голоса и заставили меня встать на ноги. Вот как это получилось.
В один из дней на пробуждающуюся от зимнего холода улицу вышли каландары, эти самые бродячие монахи. Снег уже стаял под теплыми лучами солнца, и земля начала просыхать. Дервиши потянулись в Джизак, в свою Каландархану. Появление их, как всегда, было шумным и веселым. Шли они с песнями, плясками, собирая вокруг себя толпы людей. Более яркого, занимательного и удивительного зрелища, чем шествие каландаров, мы, дети, не знали. Удержать нас дома в такие дни было невозможно. За калитки, в самую гущу веселых, фантастически пестро одетых каландаров устремлялись мы. Разинув рты от изумления, смеясь и пугаясь, шли мальчишки за дервишами до самого дома Дадабая. И там, пока рассаживались и раскладывали свои немудреные пожитки монахи, мы разглядывали их, поражаясь и виду этих странных людей и их словам и песням.
Особенно шумливыми и веселыми были кашгарские каландары. Их любили в Джизаке и встречали восторженно. Огромная толпа сопровождала их на улицах. Пожертвования были обильными.
И вот в тот день шли кашгарские каландары, а я лежал в комнате, всеми забытый. Мне страшно хотелось увидеть веселых дервишей. Так хотелось, что слезы на глаза накатились. С ненавистью посмотрел я на свои больные ноги — они мешали мне, обрекали на одиночество и скуку.
— Я Машраб-дервиш, и какое дело мне до всего!
— О, боже мой, правый друг, правый друг, о боже мой!
Непонятные слова доносились с улицы, но тем и привлекательнее были они, тем таинственнее. Тем требовательнее звали они меня. И я встал. Встал на свои больные ноги. Первый раз. Голова моя закружилась от непривычного положения, по телу пробежала дрожь. Но я не упал, только покачнулся.
Я стоял. Я шел. Да, сделал один шаг, другой. Ноги держали меня, и боль в ступнях была робкой, едва ощутимой. Зато сердце билось громко. Так громко, что отдавалось в висках. И радость переполняла его. Новое, незнакомое чувство пришло ко мне, то самое чувство, наверное, что охватывает птицу, когда она первый раз взлетает на собственных крыльях. Страх, упоение собственной смелостью, узнавание неведомого…
Вот уже дверь. Я распахнул ее. Свежесть еще не ушедшей зимы, пьянящие запахи весны, прилетевшие с ветром, чистое синее небо и потоки солнца — все бросилось мне навстречу, обняло, закружило меня.
— Мама!.. Мамочка!.. Ноги ходят! — закричал я испуганно и счастливо.
Матушка выскочила из коровника, увидела меня и всплеснула руками:
— Хай! Хай! Смотри не упади…
Подбежала ко мне. Обняла горячо, прижала к груди и застыла так в немом счастье.
— Не упаду, — говорил я. — Не упаду, — теперь никогда… Не болят мои ноги…
А она не отпускала меня, все прижимала и прижимала, и я чувствовал что-то горячее, отрадное, падающее на мое лицо. Она плакала, моя добрая матушка. Плакала, радуясь.
Мы забыли о каландарах. А может быть, они уже прошли. Наверное, прошли, потому что было тихо. Очень тихо и светло. Звучал только шепот матушки:
— Дитя ты мое бедное… Надежда ты моя…
Боже, лучше бы ты не создавал нас, бедных!
Мои старания принесли первые горькие плоды. То, что они горькие, я узнал не сразу, надо было их вкусить прежде.
В один из весенних дней меня подозвала Хикматой-отин и сказала:
— Завтра пятница, а какой день следует за пятницей?
Вопрос был странный, но тогда, в детстве, я не знал той истины, что за странными и окольными вопросами, всегда таится опасность, поэтому смело и весело ответил:
— Суббота. — И тут же пояснил, желая показать свою осведомленность: — Четверг приводит пятницу, а суббота уводит ее.
— Молодец, — покачала головой отинбуви. — Мои труды не пропали даром, ты кое-чему выучился.
Да, если умение определить дни недели было итогом нескольких лет учебы, то, конечно, отинбуви многого достигла.
— Так вот, — продолжала учительница, — иди домой и скажи маме, чтобы в субботу она пришла ко мне. Мы должны поговорить кой о чем.
О чем они должны говорить, меня меньше всего интересовало, главное, отинбуви отметила мои успехи и дала приятное поручение. Приятное потому, что все оставались в школе, а я отправлялся домой. Прихватив свою торбу, я со всех ног бросился за калитку.
Увы, матушку известие не обрадовало. Даже, напротив, несколько омрачило. Прежде всего, она заставила меня отдышаться и прийти в себя после такого пробега — я ведь без остановки летел домой — и затем вразумительно объяснить, что хочет учительница.
Этого я как раз не знал.
— Вы должны поговорить с ней кой о чем… Матушка насторожилась:
— Не огорчил ли ты Хикматой-отин каким-нибудь поступком?
— Нет, мамочка. Она похвалила меня, прежде чем послать за вами.
— Похвалила?!
