Томиэ Охара - Ее звали О-Эн
Откуда она взялась, эта злоба к братьям, так бесцельно прожившим жизнь и друг за другом сходившим в могилу?
Сейчас я смутно догадываюсь - причина была в том, что я стала женщиной, а они, увы, доводились мне братьями...
Мужчина и женщина, состоящие в кровном родстве, - что может быть бесплоднее и напраснее этих родственных уз, скованных цепями стыда?
Сознание вины, терзавшее меня днем и ночью, мои отчаянные старания скрыть полноту грудей и эта беспричинная, тайная злоба-все объясняется одним: мы были родными по крови, нас связывали злосчастные, безнадежные родственные отношения.
Внешне мы жили дружно. Я была привязана к братьям, и братья относились ко мне с любовью.
Но так же, как в моей душе жила тайная злоба к братьям, так и они, возможно, безотчетно ненавидели нас, сестер. Кто знает, как бесстыдно оскверняли нас братья в своих сновидениях и мечтах? Кто решится утверждать, что этого не было? (Мне кажется, я и сейчас еще слышу жуткие вопли запертого в клетке господина Кинроку...)
Вдобавок к этой необъяснимой злобе я чувствовала, что старший брат попросту обманывает меня.
Мне почему-то казалось, что он надсмеялся, подшутил надо мной. Моя созревающая плоть подсказывала мне, что читать и понимать книги - это еще не вся жизнь, она подсказывала, что есть вещи, которые от меня скрывают.
Зачем нам вся премудрость науки? Что может дать учение Мэн-цзы или Чжу-си (M э н - ц з ы (IV в. до н. э.) и Ч ж у - с и (ум. в 1200 г.) - китайские философы-конфуцианцы.) нам, пожизненно обреченным на заточение? Людям, осужденным угаснуть в темнице, ни с кем не общаясь, никого не любя, - зачем им учиться законам жизни?
Конечно, я понимала, что мою обиду нельзя высказать вслух - это было бы подло. Тем сильнее накипала горечь в душе. Видеть брата, неизменно ровного и приветливого, было невыносимо тяжело. Хотелось сорвать с него личину притворства и, будь моя власть, даже причинить ему боль. И все же я любила и почитала его, как отца...
В глубине души я преисполнилась отвращения даже к науке, к бесчисленным ее теориям и законам, которые еще недавно согревали мне душу, дарили радость и укладывались в сознании с такой же легкостью, с какой вода проникает в сухой песок. Для нас, узников, все эти заповеди не имели ни малейшего смысла. Теперь я сердилась даже от одной мысли, что когда-то с такой страстью предавалась этому бессмысленному занятию. Мне казалось, будто брат своим красноречием просто морочит меня, сбивает с толку.
Но истинная причина моей досады крылась совсем в другом. Горечь и озлобление родились оттого, что господин Сэйсити доводился мне братом, родным братом, а не чужим человеком.
Враги отца на сорок лет заключили нас в темницу только за то, что мы были детьми своего отца. Они хотели мстить отцу даже после смерти, обрушив кару на его потомство, и, надо признать, с успехом достигли цели.
Восьмерых детей постигла участь более страшная и жестокая, чем рассчитывали даже его враги.
Старший сын, прямой наследник отца, глава опальной семьи Нонака, всегда ровный, сосредоточенный, тихий, проводил дни за чтением. Заменяя младшим братьям и сестрам наставников и отца, он обучал нас наукам, молча принимал мою безрассудную, беспричинную злобу и в конце концов умер.
Я была потрясена. Мне никогда не приходило в голову, что брат может умереть. Только потому и жили в моей душе злость и обида, что я и подумать не могла, что брата не станет.
В его памяти, словно далекий отзвук, сохранились воспоминания о живом мире, в котором он провел первые шестнадцать лет жизни. Он помнил разноголосый шум и говор города Эдо. От его голоса, от всего его существа нет-нет, да и веяло вдруг ароматом далекого, никогда не виданного мною мира, и это безотчетно влекло меня к нему.
Моя детская привязанность к брату, почтение, которое я к нему испытывала, гнев и обида на него, когда я стала девушкой, - все это самым тесным образом переплеталось со страстным стремлением к внешнему миру, с которым старший брат был связан неуловимыми нитями, и с горьким сознанием бесплодности этого моего стремления.
Я поняла это, когда брата не стало.
На четвертый год после смерти старшего брата, в 3-м году ары Тэнва (1683 г.) сошел с ума и погиб второй брат, господин Кинроку. Рожденный от другой матери, он был годом моложе господина Сэйсити и неразлучен с ним, словно тень.
После смерти старшего брата господин Кинроку стал особенно молчалив. Постоянно погруженный в задумчивость, он, казалось, прислушивался к какому-то голосу, все настойчивее звучавшему в его душе.
Кто говорил с ним? Мы не придавали значения молчанию господина Кинроку, он и прежде был не особенно разговорчив. Все были убиты горем из-за смерти старшего брата, тревожились о будущем, тщетно тосковали о прошлом. Мы словно оцепенели, сгибаясь под бременем постигшего нас несчастья.
Никто не понимал, что за существо поселилось в груди господина Кинроку. Мы не представляли себе, что с ним творится. А между тем это существо исподволь терзало его плоть и сосало кровь.
До того рокового утра, когда это чудовище, иссушив душу господину Кинроку, внезапно в бешенстве вырвалось на свет божий, приняв облик нашего несчастного брата, мы, увы, бездумно не замечали, как этот зверь тайно мучил его, постепенно помрачая его рассудок, в те долгие дни, которые брат проводил, запираясь в своей каморке, молчаливый, как будто вовсе лишившийся дара речи.
Наше преступное равнодушие сделало господина Кинроку добычей этого зверя. Несчастный брат наш, конечно, в душе взывал к нам о помощи, безмолвно молил о спасении.
Я и сейчас еще слышу его жуткие вопли...
Если бы мы ни на минуту не оставляли его одного, не позволяли целыми днями сидеть, запершись в своей каморке, возможно, он не погиб бы такой ужасной, горестной смертью.
Мы должны были убедить его, что после смерти старшего брата он стал главой дома Нонака, нашей опорой и надеждой, незаменимым, нужным нам человеком, в которого мы верим, на силу которого уповаем...
Теперь я понимаю, что причиной его безумия была не столько тоска по умершему брату, сколько ощущение собственного бессилия, неполноценности, слабости.
Вскоре после смерти старшего брата на имя господина Кинроку из Эдо пришло послание; власти сообщали, что наше содержание - семьдесят коку риса сокращается до тридцати шести.
ИЗВЕЩЕНИЕ
Начиная с 1-го дня 7-го месяца года Овна устанавливается Кинроку Нонака, его младшим братьям и сестрам новое содержание - тридцать шесть коку риса; в том числе двадцать один коку троим лицам мужского пола и пятнадцать коку троим лицам женского пола.
Вышеуказанное содержание назначается в связи со смертью Сэйсити Нонака его младшим братьям и сестрам, о чем и доводится до их сведения.
Дано 29-го дня 9-го месяца 7-го года эры Эмпо (1679г.).
Это послание больно ранило самолюбие господина Кинроку. Он воспринял распоряжение правительства как личное оскорбление, как незаслуженное, несправедливое унижение. Ему казалось, что этим указом власти хотят подчеркнуть, как ничтожна его личность по сравнению с личностью покойного брата, - мысль, я без того постоянно его терзавшая... Между тем указ этот был всего лишь очередным проявлением непреходящей ненависти властей к семье покойного Нонака...
С самого детства господин Кинроку всегда был как бы на втором плане. Уж не потому ли привык он считать себя хуже старшего брата? Или, может быть, остальные члены семьи тоже не принимали его всерьез, хотя, конечно, не выказывали своего пренебрежения открыто?
Я не помню, чтобы господин Кинроку когда-нибудь возражал старшему брату или ссорился с ним.
Только раз, помнится, братья, как безумные, схватились в борьбе. Напрягая все силы, они старались одолеть друг друга, повалить, прижать к земле.
Сейчас мне понятно, что побудило их вступить в этот неистовый поединок...
Мы с сестренкой, плача от страха, метались по галерее.
- Братец, перестаньте! Перестаньте!- кричали мы, бросаясь от одного к другому.
Я чуть не умерла от страха, мне казалось - еще немного, и братья задавят друг друга насмерть.
- Госпожа о-Эн! Ведь это борьба... Господа часто так развлекаются. Это благородная забава. Не надо бояться! - на все лады уговаривала нас кормилица. Но мы с сестренкой не унимались.
Братья, словно и впрямь потеряв разум, изо всех сил сжимали друг друга, тела их переплетались, казалось, каждый готов убить другого. Бороться и нападать - такова утеха мужчин... В эти короткие минуты братья чувствовали себя мужчинами. Страсть, бросившая их в эту схватку, означала, что они мужчины.
Да, братья были мужчинами, и это до беспамятства напугало нас с сестренкой. Впрочем, если бы мы, повзрослев, попытались вести себя как женщины, наши братья, наверно, в смущении отвели бы глаза...
Я понимала это. Так же, как братьям не суждено было стать мужчинами, так и мы, сестры, не смели чувствовать себя женщинами.
