Чарльз Диккенс - Уста и чаша
Мортимер, вопреки всем уловкам Химика, безмятежно смакует рюмку мадеры, даже не подозревая о наличии документа, овладевшего всеобщим вниманием, пока леди Типпинз (по привычке обеспамятев со сна) не припоминает наконец, где она находится, и, снова обретя способность узнавать окружающих, обращается к нему:
- Изменник, превзошедший Дон-Жуана, почему же вы не берете записку от Командора?
После чего Химик сует ее прямо под нос Мортимеру, который оглядывается на него и спрашивает:
- Что это такое?
Химик, наклонившись к нему, что-то шепчет.
- Кто? - спрашивает Мортимер.
Химик опять наклоняется и шепчет.
Мортимер, взглянув на него с изумлением, развертывает записку. Читает ее раз, читает другой, перевертывает и, разглядев обратную сторону, читает в третий раз.
- Записка получена как нельзя более кстати, - говорит Мортимер и с изменившимся выражением лица оглядывает сидящих за столом, - это конец истории моего героя.
- Давно женат? - догадывается один из гостей.
- Отказывается жениться? - догадывается другой.
- Приписка к завещанию, обнаруженная среди мусора? - догадывается третий.
- Да нет, - говорит Мортимер. - Замечательно то, что все вы ошибаетесь. Эта история гораздо обстоятельнее и, пожалуй, драматичнее, чем я думал. Он утонул.
ГЛАВА III - Другой человек
Дамские шлейфы уже исчезали из виду, поднимаясь из столовой в гостиную по лестнице, когда Мортимер, выйдя вслед за ними, повернул в библиотеку, полную новехоньких книг в новехоньких, густо позолоченных переплетах, и выразил желание видеть посыльного, который принес записку. Посыльный оказался мальчиком лет пятнадцати. Мортимер смотрел на мальчика, а мальчик смотрел на процессию новеньких с иголочки кентерберийских пилигримов в массивной золотой раме с резьбой, которая занимала гораздо больше места, чем сама процессия.
- Чей это почерк?
- Мой, сэр.
- А кто тебе велел написать записку?
- Мой отец, Джесс Хэксем.
- Это он нашел тело?
- Да, сэр.
- Чем занимается твой отец?
Мальчик замялся и, глядя на пилигримов с упреком, словно по их вине попал в затруднительное положение, ответил, разглаживая рукой складку на правой штанине:
- Промышляет кое-чем на реке.
- Это далеко отсюда?
- Что далеко? - уклончиво переспросил мальчик, все так же глядя на шествие пилигримов в Кентербери *.
- Ваш дом?
- Порядочно, сэр. Я приехал в кэбе и не отпустил его, он и сейчас дожидается, чтобы ему заплатили. Если хотите, мы бы с ним и доехали, а потом бы вы заплатили. Я сначала зашел к вам в контору, по адресу, который нашли у него в кармане, а в конторе никого не было, один только мальчишка вроде меня, он-то и послал меня сюда.
Мальчик представлял собою смесь еще не выветрившейся дикости с еще не укоренившейся цивилизацией. Голос у него был грубый и хриплый, и лицо у него было грубое, и щуплая фигура тоже была грубовата; но он казался опрятнее других мальчиков его склада и глядел на корешки книг с живым любопытством, которое относилось не к одним только переплетам. Тот, кто научился читать, смотрит на книгу совсем не так, как неграмотный, даже если она не раскрыта и стоит на полке.
- Не знаешь ли ты, мальчик, были приняты какие-нибудь меры, чтобы вернуть его к жизни? - спросил Мортимер, разыскивая свою шляпу.
- Вы не стали бы спрашивать, сэр, если бы видели, в каком он состоянии. Легче было бы вернуть к жизни воинство фараоново, которое потонуло в Чермном море *. Если б Лазарь сохранился вдвое лучше, и то уж было бы чудо из чудес *.
- Ого, мой юный друг! - воскликнул Мортимер, уже надев шляпу и оборачиваясь к нему, - кажется, в Чермном море ты как у себя дома?
- Слыхал про него в школе, от учителя, - ответил мальчик.
- А про Лазаря?
- И про него тоже. Только отцу не говорите! Дома нам житья не будет, если он узнает. Это все моя сестра устроила.
- У тебя, должно быть, хорошая сестра?
- Не плохая, - сказал мальчик, - только дальше азбуки ничего не знает, да и тому я ее выучил.
Вошел мрачный Юджин, засунув руки в карманы, и застал конец разговора: услышав, как пренебрежительно мальчик отзывается о сестре, он без всякой церемонии взял его за подбородок и повернул к себе лицом, чтобы разглядеть хорошенько.
- Ну, хватит, сэр! - сказал мальчик, вырываясь. - Теперь, я думаю, вы где угодно меня узнаете.
Юджин, не удостоив его ответом, предложил Мортимеру:
- Я поеду с тобой, если хочешь.
И все втроем они уселись в тот экипаж, который привез мальчика: оба друга (учившиеся когда-то в одной школе) внутри кэба, с сигарами в зубах, а посыльный - на козлах, рядом с кучером.
- Нет, ты послушай, - говорил Мортимер дорогой, - я уже пять лет состою в списке адвокатов при Верховном Канцлерском суде, а кроме того, в списке поверенных при Суде Общего права и, если не считать бесплатных консультаций раза два в месяц по завещанию леди Типпинз, которой решительно нечего завещать, у меня не было и нет никаких дел, кроме вот этого романтического случая.
- А я, - отвечал Юджин, - вот уже семь лет как "допущен к делам", а никаких дел у меня еще не было и никогда не будет. Да если бы и подвернулись, я бы не знал, как их вести.
- Вот на этот счет мне и самому далеко не ясно, много ли я выиграл сравнительно с тобой, - невозмутимо возразил Мортимер.
- Ненавижу, - сказал Юджин, кладя ноги на противоположное сиденье, ненавижу свою профессию.
- Тебя не обеспокоит, если и я свои ноги положу рядом? - спросил Мортимер. - Спасибо. Я тоже ненавижу свою профессию.
- Мне ее навязали, - мрачно сказал Юджин, - так уж считалось, что у нас в семье должен быть юрист. Ну и получили сокровище.
- Мне эту профессию навязали, - сказал Мортимер, - потому что считалось, что у нас в семье должен быть адвокат. И тоже получили сокровище.
- Нас четверо, и все наши фамилии написаны на дверях темной дыры, именуемой "апартаментами", - сказал Юджин, - и каждый из нас владеет четвертой частью конторского мальчика - Касим-бабы в пещере разбойников, и этот Касим-баба единственный порядочный человек из всей компании.
- Я живу в полном одиночестве, - сказал Мортимер, - подниматься ко мне надо по ужасной лестнице; окна выходят на кладбище, и мне одному полагается целый мальчишка, которому нечего делать, разве только любоваться этим кладбищем, - и что из него выйдет в зрелом возрасте - решительно не представляю себе. О чем он думает, сидя в этом грачином гнезде; замышляет убийство или подвиг добродетели, получится ли из него после этих уединенных размышлений что-нибудь на пользу ближним или, наоборот, во вред, - вот единственная крупица интереса, какую можно усмотреть с профессиональной точки зрения. Дай-ка мне огня! Спасибо.
- А идиоты еще толкуют насчет энергии, - сказал Юджин слегка в нос, откинувшись назад, сложив на груди руки и раскуривая сигару с закрытыми глазами. - Если есть во всем словаре на любую букву, от первой до последней, такое слово, которого я терпеть не могу, - это именно "энергия". Такая дикая условность, такая попугайная болтовня! Черт бы их взял! Что же мне, выскочить, что ли, на улицу, схватить за шиворот первого встречного богача, встряхнуть его хорошенько и приказать: "Судись немедленно, собака, и нанимай меня в адвокаты, а не то тут же тебе крышка!" А ведь это и есть энергия.
- Именно так и я смотрю на дело. Но предоставь мне только удобный случай, дай мне что-нибудь такое, к чему действительно стоит приложить руки, и я покажу всем вам, что значит энергия.
- И я тоже, - сказал Юджин.
Очень возможно, что не менее десяти тысяч молодых людей произносили те же полные оптимизма слова в пределах лондонского почтового округа в течение того же самого вечера.
Колеса катились дальше; катились мимо Монумента *, мимо Тауэра, мимо Доков; и дальше, мимо Рэтклифа, мимо Ротерхита * и дальше, мимо тех мест, где скопились подонки человечества, словно смытый сверху мусор, и задержались на берегу, готовые вот-вот рухнуть в реку под собственной тяжестью и пойти ко дну. То среди кораблей, словно стоящих на суше, то среди домов, словно плывущих но воде, - мимо бушпритов, заглядывающих в окна, и окон, глядящих на корабли, катились колеса, пока не остановились на темном углу, омываемом рекой, а во всех прочих смыслах совсем не мытом, где мальчик, наконец, спрыгнул с козел и отворил дверцу.
- Дальше вам придется идти пешком, сэр, это всего несколько шагов. Он обращался к одному Мортимеру, как бы умышленно обходя Юджина.
- Черт знает какая глушь, - сказал Мортимер, поскользнувшись на камнях, облитых помоями, как только мальчик свернул за угол.
- Вот тут, где светится окно, и живет мой отец, сэр.
Низкое строение, судя по внешнему виду, было когда-то мельницей. На лбу у него торчала гнилая деревянная бородавка, должно быть на том месте, где раньше находились крылья, но все строение трудно было разглядеть в ночной темноте. Мальчик приподнял щеколду, и посетители сразу же вошли в низенькую круглую комнату, где перед очагом, глядя на тлеющий в жаровне огонь, стоял человек; тут же сидела девушка с шитьем в руках. Огонь пылал в ржавой жаровне, не приспособленной для очага; простой светильник на столе, в горлышке каменной бутылки, похожей на луковицу гиацинта, горел неровным пламенем, пуская копоть. Один угол занимали деревянные нары или койка, другой - деревянная лестница, ведущая наверх, такая крутая и неудобная, что больше походила на корабельный трап. Два-три старых весла стояли прислоненные к стенке, а дальше, на той же стене, висела кухонная полка, выставлявшая напоказ самую незатейливую посуду. Потолок был не оштукатурен, и те же доски служили полом для верхней комнаты. Очень старые, узловатые, все в щелях и заплатах, они придавали комнате мрачный вид; потолок, стены и пол, запачканные мукой, в застарелых пятнах плесени и сурика или другой краски, оставшейся еще с тех времен, когда помещение служило складом, казались в равной степени проеденными гнилью.
