Филипп Эриа - Время любить
- Я вас прекрасно понимаю. "Консул Марий" - отель, а не больница.
- У нас в городе есть отличная больница, мадам. Лечебное заведение Софораса.
Я отрицательно покачала головой.
- Есть также больница францисканок.
- Дело не в том, чтобы выбрать подходящую больницу. Скажите, мадам, моя мать не давала вам парижского номера телефона, чтобы в случае надобности предупредить кого-нибудь из родных? Пожилые или больные люди, останавливаясь в отеле, принимают такие меры предосторожности.
- В Париже - никого.
- Даже врача?
- Тоже нет. Но, мадам, я сама ходила навестить ее в номер, и она так сильно изменилась... Я ведь видела ее, когда она приехала: верно, она переменилась?
- Да. Действительно переменилась. Это тревожный признак. Болезнь быстро прогрессирует.
- Я ее спросила... О, не беспокойтесь, самым деликатным образом. "У меня здесь дочь",- вот и все, что она сказала. "Я приехала сюда, потому что у меня здесь дочь". Вот поэтому, мадам, имея честь быть с вами знакомой, я и позволила себе...
- Она вам так сказала?.. Что ж, прекрасно. Я возьму ее к себе.
- О, в таком случае...
- Возьму ее немедленно. Скажем, завтра. Надеюсь, вы можете подождать до завтра?
- О, сколько вам угодно! Особой срочности нет, я никогда этого и не думала... И поверьте, я желаю ей только самого хорошего... Иногда бывают удивительные случаи улучшения.
- Я попрошу вас только об одном, мадам. Пусть наш разговор останется между нами. Больше того... сейчас я не зайду к матери. По ряду причин. И ничего ей не говорите. Я сама предупрежу ее по телефону.
Все прояснилось. Все разом. Выйдя на крыльцо отеля, я с минуту постояла неподвижно. В голове у меня, как на том послегрозовом небе, которое фабрикуется в фильмах с помощью особого монтажа и ускоренной съемки, кружились, распадались, таяли облака. Все прояснилось как будто этим светоносным утром. Все равно, что бы я ни делала, Поль Гру не одобрит моего решения перевезти мать к себе в Фон-Верт, и таким образом наш разрыв облегчится. Меня охватило предчувствие, что я на пути к решению, что найден выход из всех моих трудностей и что, быть может, для того, чтобы решение это сопровождалось удачей, надо принести вдобавок еще и жертву.
Именно благодаря этому чувству душевной раскованности я не отменила очень важного свидания у дядюшки Рикара, назначенного на это субботнее утро. Один любитель одиночества желал приобрести домик, принадлежавший двум глухим старушкам, который я как раз реставрировала: полным ходом шли малярные работы, а я подбирала мебель. Цена, которую мне предложили в кабинете мсье Рикара, за какие-нибудь десять минут поднялась так высоко, что я решила пока прекратить дальнейшее обсуждение условий. До того дня, покуда в кухне не будет вмазан последний таган и названа последняя цифра. Я только обещала этому клиенту дать преимущество перед другими, так как я уже понимала, что получу прибыль двести на сто одним махом.
За обедом я объявила Рено и Ирме одновременно, чтобы нейтрализовать реакцию одного реакцией другого, о переезде к нам моей матери; ее привезут завтра в санитарной машине. Мои слова были встречены двойным изумлением. Я поспешила добавить:
- Спасибо вам обоим, что вы не начали вопить, не завели споров. Я понимаю, от этого никому не весело. Но я рада, что могу это сделать.
Так как оба мои собеседника продолжали молчать, я снова их похвалила и добавила, что больная еще ничего не знает и что я, прежде чем предложить ей перебраться к нам, решила посоветоваться с ними.
- А она, по-вашему, согласится? - спросила Ирма.
- Уверена, что согласится.
- А кто вам сказал?
- Просто уверена...
Ирма ушла к себе на кухню. А Рено не спускал с меня глаз - один был меньше другого и лиловый из-за опухоли,- но мне не казалось смешным, что эти два глаза разного цвета смотрят на меня так пристально. Что-то он скажет?
- Это твое дело,- сказал мой сын, и загадка так и осталась загадкой.
Я позвонила матери по телефону. Предложила ей переехать. На другом конце провода наступило молчание, такое долгое, что я решила - нас прервали.
- Алло? Алло?
Никакого ответа. Наконец я расслышала голос, слабый, но четкий:
- Согласна.
После кофе Рено объявил мне, что сейчас он отдохнет, а потом пойдет в бассейн, он по субботам часто туда ходил. В этих словах я увидела перст судьбы. В отношении Поля Гру у меня были развязаны руки.
Я предпочла не предупреждать его заранее о своем приезде. Иначе это облегчило бы мой шаг, значительно снизило бы цену того, что стоило мне так недешево. Я решила ехать самым длинным путем, по лесной дороге, которую у нас здесь называют Римским мостом, по очень красивой, но очень разбитой дороге. Ее мне показал Поль Гру. Рессоры машины жалобно скрипели, но я твердила себе, что еду здесь в последний раз. Никогда больше я не вернусь сюда, где над ракушечником, пересеченным рытвинами и пересохшими ручейками, гуляет ветер, где в рощицах еще доживают свой век одинокие патриархи-кедры.
Я остановила машину на маленькой площади старого поселка, бросила ее здесь и пошла дальше пешком. Мне не хотелось ехать по грейдерной дороге, делавшей здесь такой крутой поворот, что машина шла чуть ли не вплотную к фасаду дома. Теперь дом был мне виден сверху, и я остановилась. Приют Поля Гру стоял среди высоких, источенных временем стен, и, если бы хозяин даже выглянул в окошко второго этажа, меня все равно скрыли бы от его глаз каменистые осыпи и самшитовые кусты. Я присела. Старая овчарня ожила в короткий срок. Еще когда мы только начали восстановительные работы, я велела посадить серебристый кавалерник, который, как я сумела убедиться, особенно хорошо переносит мистраль; и теперь его кружево уже обтягивало фундамент, цепляясь за каменную кладку. Только стенку дворика - отсюда, сверху, она казалась очень низенькой - я оставила в суровой ее наготе. Не только старики и старухи, но и многие деревенские жители уверяли меня, что эти стены, окружающие овчарню, в наши дни прекрасная защита от ветра, а раньше были верной защитой от волков. Я все как-то позабывала рассказать об этом Полю, который или пришел бы в восторг, или молча пожал бы плечами: с ним никогда ничего не угадаешь, а теперь уже поздно рассказывать.
Сейчас стенка охраняла главным образом цветы. Те, которые он, по моему совету, посадил в колодах. "Совет вы мне дали хороший,- говаривал он, видя, как дружно принялись растения,- одно с ней плохо - всегда-то она права". С того места, где я сидела, я не могла их разглядеть, но вспомнила по прежним посещениям Ла Рока, что они уже распускались. В частности вербена многоцветная - лиловая, желтая, рыжеватая, белая; но Полю особенно нравилась зензолиновая. Услышав впервые от меня это слово, он дико хохотал. "Но, Поль, не я же это слово выдумала, а те вербены, которые вам нравятся, и есть как раз зензолиновые, другими словами, лилово-красные". Он заявил, что я презабавная, что нет мне равных по части определений, но я стояла на своем. А он все хохотал. Оба мы хохотали.
Во всяком случае, дом, который я для него соорудила, получился удачным. Все, что вложила я сюда своего, не унизит меня в его памяти. На спуске пыльной дороги, всего в пятидесяти метрах от голых ланд, сразу за воротами, во дворе возник заповедник зелени; он радовал глаз, удивлял, да и попав в комнаты, человек испытывал то же чувство изумления. Трудно было поверить, что за этими простыми деревенскими стенами царит атмосфера богатой личной жизни, каких-то воспоминаний, путешествий, мечты. У каждого тот дом, какого он заслуживает... Эти слова моей покойной подруги вполне относились также и к Полю.
Ну да ладно! Я и так совсем раскисла от умиления, тянула. "Еще только одну минуточку, господин палач!" Я дала себе слово порвать, и порву. Локтем я опиралась о каменную осыпь. Начну с самого первого жеста, не сяду, а там все пойдет само собой. Причин у меня много, с добрый десяток. Вернее, всего одна, до того простая и до того убедительная, что содержит в себе прочие: я как была, так и осталась Буссардель, я слишком Буссардель для этого человека. Буссардель - дочь своей матери, Буссардель - мать своего сына Рено.
Рено, мальчик мой... Я призывала его на помощь, я искала в нем опоры. И словно для того, чтобы громче зазвучала во мне и его мысль, откуда-то издалека донеслось жужжание мотороллера, напомнившее мне его машину. Все эти моторчики гудят одинаково. Невидимый мотороллер приближался, я следила за его бегом среди необъятной сельской тишины. На мгновение шум повторили стены домов, но, судя по звуку, мотор снова зажужжал на улице поселка и вылетел на грейдерную дорогу, лежавшую у моих ног. Рено! Это он, это Рено. Я вскочила.
Он ворвался прямо во дворик Ла Рока, держа в руках руль мотороллера, словно автомат. Я вспомнила его слова, сказанные накануне: "Я не кретин, я понимаю!" Мой крик все равно не долетел бы до него. Когда он свернул с дороги и стенка скрыла его от моего взгляда, какая-то сила бросила меня вперед. Я побежала. И уже через пятьдесят метров отдала себе отчет в дурацком поступке: надо было дойти до деревни, сесть в машину; а так я явлюсь слишком поздно. И все-таки я бежала, меня несло вниз, непонятно, как я не свалилась. Меня держала, вела, несла одна навязчивая мысль, одно видение: Рено подерется с Полем. На сей раз со взрослым мужчиной, а я знала его силу. Хорошо еще, что я бежала по склону, хорошо еще, что мне помогало дыхание "как у классной пловчихи", по уверению Рено. Из глаз катились слезы, но тут же сохли на ветру. Наконец моя нога коснулась твердо утрамбованной земли дворика, я толкнула дверь, в зале - никого. Я знала дом наизусть. Лестница. В проходной комнате ни души. В верхнем зале - они!
