Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Мы приближаемся к деревне, когда издали неожиданно раздаются выстрелы. Слева, на холме, полк по тревоге поспешно строится в боевом порядке. Нужно все бросить и бежать туда, где слышится стрельба. Мы останавливаемся. Солдаты растерянно смотрят на меня, не зная, что делать. Несколько мгновений я лихорадочно раздумываю.
— Отпустите ее. — Мой взгляд выдает волнение. Она подходит ко мне, так что моя голова оказывается под красным зонтиком, и, приблизив свои губы к моим, спрашивает, глядя на меня глубокими зелеными детскими глазами:
— Что мне делать?
Я смотрю на нее хмуро, сердито:
— Как что делать? Иди домой... воровка. Она ласково кладет свою маленькую, как птичка, руку на мою руку и тихо и жарко шепчет:
— Ты тоже останься.
Теперь моя очередь отвернуться, чтобы не смотреть в ее глаза, зеленые и прозрачные, как вода, осененная ивами.
— Оставь меня в покое!
Рука ее на моей руке становится горячей, как прикосновение маленькой груди.
— Приходи ночью, я приду в деревню.
Я хотел бы раздавить ее губы своими губами, закрыть ее глаза... но лишь сбрасываю ее руку с моей:
— Нельзя... оставайся здесь.
И я ухожу, подавленный печалью, словно на меня навалилась вся тяжесть этого сырого вечера. Через десять шагов я оборачиваюсь: она все еще стоит там, босиком в грязи, в своем голубом гретхенском фартучке и с зонтиком, отбрасывающим розовый ореол на ее овальное оливковое личико святой грешницы.
И когда я, дойдя до окраины деревни, снова оборачиваюсь, то все еще вижу ее неподвижный силуэт и красный зонтик.
Пока я добирался до полка, положение разъяснилось. Это была вражеская разведка, немедленно обратившаяся в бегство. Тут я невольно подмечаю некий факт, весьма прискорбный для моего интеллекта: каждый раз, когда я надеваю коричневые кожаные перчатки, дело обходится благополучно. Сам знаю, что это глупо, но не констатировать такое совпадение — свыше моих сил.
Я засыпаю с мыслью об этом оливковом личике с такими чистыми очертаниями и в то же время опасаюсь, как бы этой ночью нам всем не привелось проснуться оттого, что враг, как медведь, вломился в наш лагерь. Я говорю себе, что хочу жить, хочу, когда настанет мир, снова приехать сюда, в Вулкан и увидеть эту девушку с гибким телом змейки. Ночью дождь льет как из ведра, и я уже не надеюсь целым и невредимым дождаться рассвета. Напрасно натягивал я себе на голову плащ-палатку, когда вся моя одежда залубенела от воды.
На следующий день в три часа пополудни мы получаем приказ — занять Кодлю. Она очень высока: ее «шапка» возвышается на несколько сот метров, а вокруг нее — только равнина да небольшие пригорки. Никакая другая гора не создает такого впечатления высоты. Она господствует над равниной до самой горы Тымпа в Брашове.
Мы чувствуем, что это будет первое серьезное сражение. Со мной и Оришаном, как со стратегами и тактиками полка, озабоченно советуются все остальные товарищи, по-видимому, считая нас хиромантами.
— Я думаю, что нам ни в коем случае не следует атаковать высоту, — говорит Оришан, искоса поглядывая на солдат, сгорбившихся под тяжестью ранцев, еще мокрых после ночного дождя. — Нужно окружить ее. — Но и это будет трудно. Ведь это — наблюдательный пункт, и враг окажет упорное сопротивление.
Колонна строится. Солдаты опускаются на колени, а я натягиваю свои перчатки. Это трусливая уловка, такая интимная, что я никогда не признаюсь в ней. Ни Оришану, ни Тудору Попеску.
Но ни на Кодле, ни на Цинцаре боя не было. Лишь вечером, когда из дивизии нам указали местоположение неприятеля на северо-востоке, произошла легкая неразбериха. Дело в том, что мы все время шли на запад; но теперь, хоть мы и порядком удивились, приходилось выполнять приказ дивизии, и мы выставили охранение лицом к северо-востоку, то есть просто-напросто повернувшись спиной к противнику. В полночь разведка венгерских гусар, не встретив ни одного часового, напоролась чуть ли не на наши офицерские палатки. Мы напугались, но напугались и они и обратились в бегство. Затем мы повернули посты «задом наперед».
Позже, после короткой, но ожесточенной стычки мы вышли на берег Олта.
Теперь мы убедились, что противник отступил на тот берег — гористый, возвышающийся настоящей стеной прямо от кромки воды, в то время как наш берег — плоская равнина. Мы не можем оставаться на этой равнине, простреливаемой противником. Параллельно руслу реки примерно в километре от берега расположен глубокий обрыв желтой глины. Там мы и укрываемся в ожидании дня атаки.
9. События на Олте
Холмистый берег, кажется, хорошо укреплен. Повсюду проволочные заграждения, зигзаги окопов. Я задумываюсь о том, как мы перейдем глубокий и бурный Олт под огнем пулеметов. И мне заранее рисуется страшное видение: тысячи убитых, ураганный ливень снарядов, взлетающие в воздух тела.
Некоторые считают, что нам никогда не перейти на тот берег.
Здесь нас снова настигает их артиллерия; но бьет она редко.
И опять комические инциденты. Нередко мы стоим, два-три приятеля офицера, на берегу, над оврагом и изучаем, измеряем взглядом противоположный берег (то лесистый, то обрывистый, источенный дождями и траншеями) на всем протяжении фронта, более тридцати километров. И вот в один прекрасный день, после очередного взрыва, мы чувствуем, что катимся вверх тормашками, на дно оврага. Снаряд упал в нескольких метрах отсюда, оторвал кусок берега и обвалил его вместе с нами. А через два дня, когда одна из наших батарей открыла огонь по холму напротив, нам впервые предстало зрелище артиллерийской дуэли. Румынскую артиллерию, к нашему великому удивлению, заставили замолчать в десять минут. Две пушки разбили вдребезги. Это был смертельный удар по нашему самолюбию, подобный поражению румынского чемпиона в цирковой борьбе. Никогда, ни в наших детских сражениях, ни в книжках для чтения, турки не побеждали. Впервые мне показалось, что я вижу снаряды еще до того, как они попадают в цель. Может быть, это просто образы накладываются друг на друга, но когда огонь очень силен и ты находишься под траекторией полета снарядов, то видишь их в точке попадания, как маленькие дымящиеся стальные кометы. Несомненно, это скорее иллюзия или, как мы узнаем позднее, полуклевок. Покончив с батареей, вражеская артиллерия прошлась по всему фронту, злобно, с явным намерением отомстить. Недоброе предзнаменование.
Со следующего дня мы укрепляемся на позициях. Мы довольно хорошо окопались, и их огонь кажется мне вполне терпимым. Но замечательная точность попадания заставляет нас задуматься, и появляются легенды о шпионах, о подземном телефоне.
И все же мы каждый день поднимаемся на обрывистый берег и смотрим на холм напротив с тем мучительным любопытством, с которым осужденный смотрит, как во дворе тюрьмы для него возводят эшафот. Мы стоим подолгу, потому что понимаем, что здесь готовится большое сражение. Узнаем о падении Туртукайи и считаем, что это незначительное поражение, вроде потери Брана, впрочем, довольно-таки унизительное, чтобы его было легко принять.
Однажды ночью, когда я как раз стоял в карауле, аванпост сообщил о вражеской атаке. Прошлым вечером они перебрались на эту сторону Олта, в село Венеция, незанятое нами. По большой и гладкой, как озеро, равнине на нас надвигается цепь стрелков, в которой, в неясной густо-серой тьме, я различаю черные, словно смоляные, силуэты. Они приближаются, как духи ночи. Мне холодно и не по себе. Развернувшись цепью, мы идем на них молча. Я так дрожу, и у меня так стучат зубы, что мне страшно, как бы этого не заметили идущие рядом. Из-за этого я не могу ответить на заданный шепотом вопрос капитана Флорою, очень спокойного и решительного. Я не знаю наверное, отчего так сильно дрожу, от холода или от страха (потому что одет я легко, как в тот вечер, когда ушел из дому). Чувствую, что у меня слабеют колени, хотя усталости не испытываю. Через некоторое время их цепь останавливается, наша тоже. Они стоят так с час, а когда тьма сгущается, мы посылаем вперед патруль, который доносит, что они отступили.
На следующий день в овраг с растрескавшимися склонами и пересохшим руслом ручья на дне, где раскинуты наши палатки, приходит крестьянин, усатый, с изможденным лицом мученика.
— Господин командир. Что я вам скажу...
— Что такое? Говори...
Он говорит тихо, медленно, прикрывая ладонью усы и рот.
— У нас в селе две девицы-шпионки.
Мы все испуганно вздрагиваем. Это выглядит так, словно призрак обрел реальные очертания.
— Да, да... Две сестры... спелись с венгерскими офицерами, потому эти девицы собой больно хороши, а теперь все время посылают им туда вести.
Полковник щиплет свой «кайзеровский» ус.
— Как это они посылают?
— Так... по правде говоря, я и сам не знаю... Только посылают... то ли по телефону... то ли ночью переходят... потому они Олт больно хорошо знают... Не могу вам сказать...
