Александр Дюма - Мертвая голова (сборник)
– Прощайте! – ответил Осмонд, отирая рукою слезы. – Вы чистый, непорочный ангел, и сердце мое рвалось к вам, как больной ищет лучей солнца. Да, Елена, я люблю вас и теперь, когда мне следует уехать, могу прямо сказать вам об этом. Эта любовь и слова ваши станут моей путеводной звездой. Вы возвысите мою душу, вы будете поддерживать меня в трудных испытаниях, которые мне, может быть, придется вынести в жизни; ваше имя и воспоминания о вас всегда будут со мной, как два крыла моего ангела-хранителя… О, позвольте мне плакать этими невольными слезами, ведь в своем горе я нахожу всю мою силу, все мое мужество. Елена! Завтра я уеду… буду далеко… завтра вы вновь обретете спокойствие прежней жизни с вашими мужем и сыном; завтра, прошу вас, завтра вспоминайте обо мне как о друге, но я всегда буду говорить себе: эта бесподобная душа любила меня!
Елена выслушала его молча.
– Да, любила, – сказала она тихо, – но как любят несчастные!
Осмонд приблизился к ней; лицо его несколько оживилось.
– Дайте мне вашу руку, Елена, – сказал он, – в знак прощания. Увидимся ли мы когда-нибудь?
– Если не здесь, так на небе, – ответила Елена.
Она встала и медленно подала Осмонду руку… он поцеловал ее.
– Прощайте! – сказал он, выходя. – Прощайте!..
Я замолчал, увидев, что в фойе Оперы никого не осталось, кроме меня и моего друга.
– Четвертый акт начинается, – сказал я Гастону. – После я доскажу тебе эту печальную историю.
– Сейчас, расскажи сейчас, – попросил меня Гастон, – какое мне дело до четвертого акта!
– Ах, вандал! Ты приехал из Мексики и смеешь говорить так о четвертом акте «Гугенотов»! К счастью, мы здесь одни; если бы наши общие друзья слышали твои слова, несчастный, твоя репутация погибла бы навсегда… Мне очень хочется послушать четвертый акт, и потому я тебя оставляю.
– Где же мы увидимся?
– Здесь, в антракте.
– Ступай же слушать «Гугенотов», а я пойду любоваться ею и жалеть о ней.
Четвертый акт «Гугенотов» закончился. Я отправился в фойе, чтобы продолжить разговор с Гастоном. Он уже ждал меня в условленном месте.
– Вот и ты, – сказал он, – а я боялся, что не придешь. Ах, друг, как она была печальна и как страдала в продолжение этого четвертого акта! Я не спускал с нее глаз: она еще больше побледнела, хоть это казалось невозможным. Она, кажется, болезненно дрожала всем телом, руки ее были сложены, как будто для молитвы.
– Пойдем сядем, – сказал я Гастону. – На чем я остановился?
– Осмонд простился с графиней.
– Да, да. Елена осталась одна, оперлась на каминную полку и не плакала, но была страшно бледна. Кто посмотрел бы на нее внимательнее, тот понял бы, какая великая грусть скрывается под этой бледностью и как обманчиво ее наружное спокойствие. Она подождала, пока стих шум шагов молодого человека; тут она осмотрелась взглядом беспокойным и отчаянным и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Теперь, когда она осталась одна, силы и мужество изменили ей. Это уже не была та спокойная и решительная женщина, которая ни одним словом не высказала своего волнения, которую поддерживали неизменная мысль о долге и чистота совести. То была несчастная молодая женщина, слабая и страждущая, убитая горем и слезами. Она упала в кресло.
– Боже! Боже мой! – прошептала она. Потом наклонилась, взяла на руки ребенка, который все еще играл на ковре, и со слезами посмотрела на него. – Бедняжка! – сказала она, прижимая его к груди. – Ты одна моя радость, одно мое утешение, одно мое счастье! Покойся в объятиях матери! Подними на нее чистые и светлые глаза свои! Ты один можешь дать ей силу жить и страдать. Да, милое и невинное создание, протяни к ней свои ручонки; она поцелует их и на своих руках поднимет к небу во время молитвы… Дитя мое, минутой раньше ты придавал мне мужества – теперь даешь силы покориться судьбе. Теперь в тебе одном – моя опора, моя жизнь.
В эту минуту приехал генерал.
– Ты одна, Елена? – спросил он.
Звуки его голоса заставили графиню вздрогнуть, но она провела рукой по глазам, и слезы ее тотчас высохли.
– Я думал, что найду здесь Осмонда, – сказал генерал.
– Он был тут, но уехал.
– А не говорил, приедет ли опять?
– Кажется, нет.
– Мне нужно видеть его, – произнес генерал с досадой, – разве он не мог подождать?
Он позвонил. Вошел лакей.
– Ступай к графу де Сериньи, – приказал генерал, – и попроси его сейчас же явиться ко мне. Если не застанешь дома, так вели сказать ему, что я жду его завтра, не позже восьми часов.
Генерал сел в кресло, посидел так несколько минут, встал, подошел к жене и нежно взял ее за руку.
– Прости меня, дитя мое, – сказал он, – я все еще занят предлинной и прескучной работой, которую необходимо закончить.
Он поцеловал ее в лоб.
– Лоб у тебя горит, Елена, а руки холодны как лед; ты сегодня нездорова.
На лице генерала отразилось беспокойство.
– Да, мне что-то нездоровится.
– У тебя лихорадка.
Елена быстро отдернула руку.
– Лихорадка!.. Нет!.. Не может быть!.. Пустяки, мне уже лучше.
– Хорошо, – сказал генерал и, взяв том «Военного зрителя», принялся читать его с величайшим вниманием.
Елена медленно опустила голову на грудь; ее светло-русые волосы смешались с волосами ее сына.
Нужно ли говорить, что тот вечер показался бедной Елене чрезвычайно длинным. Генерал, по своему обыкновению, заснул над «Военным зрителем». Сериньи не приехал в тот вечер, а на другой день явился раньше восьми часов, но не видел Елены и уехал, не дождавшись завтрака. Вечером, часов в семь, он прибыл опять.
– Генерал, – сказал он, – я расстаюсь с вами.
– Что такое?
– Я видел сегодня военного министра и выпросил у него разрешение отправиться в Африку, в экспедицию, которая сейчас готовится.
Договаривая эту фразу, Осмонд посмотрел на Елену. В его взгляде читалось: «Видите, я сдержал слово».
Елена опустила глаза: по щекам ее скатились две слезы, она не смела взглянуть на Осмонда, чувствуя, что вся дрожит.
«Хорошо, – подумала она, – вот благородная и великая душа».
– А! Вы едете в Африку! – сказал генерал. – Браво! Понимаю, друг мой, как прискорбно вам, в ваши лета, сложив руки и не вынимая шпаги, служить на парижской мостовой, подобно этим будуарным воинам, которые надевают мундир только тогда, когда едут на придворный бал… Хвалю вас, поезжайте в экспедицию и вернитесь к нам с наградой, с чином.
– Постараюсь, – сдавленным голосом произнес Осмонд, силясь улыбнуться.
– Если вам понадобится что-нибудь, так напишите мне – я переговорю с министром, он старый мой товарищ, и мы довольно близки с ним.
Осмонд не отвечал, он смотрел на Елену. Она отвернула голову, желая скрыть слезы. Осмонд не видел, но угадал их.
Бедная Елена! Силы изменяли ей.
– Когда вы уезжаете? – спросил генерал.
– Завтра.
– Это не помешает вам сегодня поехать с нами в Оперу?
Осмонд не мог скрыть невольного волнения – он вовсе не ожидал такого предложения от генерала и прошептал несколько несвязных слов.
– Мы по крайней мере проведем последний вечер вместе.
– Благодарю… генерал… но…
– Я не принимаю извинений… Не правда ли, Елена, он должен ехать с нами?
Что ответит Елена? Вот чего ждал Осмонд. О, если она попросит его поехать в театр, он поедет с радостью, с восторгом! Он уезжает завтра, зачем же ей лишать его этого последнего счастья?
– Может быть, – тихо произнесла Елена, – у графа де Сериньи сегодня вечером дела, которые ему необходимо закончить до отъезда…
«Она не хочет, чтобы я ехал, – подумал Осмонд. – Однако же провести этот последний вечер не с ней, не видя ее!.. Какая страшная казнь!»
У него не было ни сил, ни мужества принести такую жертву.
– Генерал, – ответил Осмонд, – сегодня утром мне пришла одна мысль. – И он заговорил о военной стратегии.
Пришло время ехать в Оперу, и все трое отправились в путь.
В тот день, как и сегодня, давали «Гугенотов». И тогда, как и сегодня, театр был полон, но, к счастью, Сериньи приобрел место в галерее, в нескольких шагах от ложи Елены, что ясно доказывает справедливость известной пословицы: сама судьба покровительствует влюбленным.
Сериньи сел на свое место. Он был счастлив этой последней радостью – находиться рядом с возлюбленной. Разве он не принес огромную жертву, отказавшись от права сидеть в ложе генерала? Но во взгляде Елены было столько благодарности, что бедный Осмонд почувствовал слезы и на глазах, и в своем сердце. Завтра все кончится, ему остается только этот вечер. Ты можешь догадываться, что он слушал «Гугенотов» так же мало или так же плохо, как ты слушаешь сегодня; он смотрел на печальное бледное лицо Елены, как ты смотришь на нее нынешним вечером. Более чем когда-либо его поразил и огорчил отпечаток грусти, отражавшейся на этом юном лице; она походила на цветок, полуоторванный от стебля. Бедный Осмонд страдал и за себя, и за нее.
