Стелла Даффи - Идеальный выбор
— София, — вздохнул Габриэль, — моя сила всегда с тобой. Просто иногда ты этого не замечаешь.
— Ты меня успокаиваешь? Уж извини, ангел мой, но не это я хотела от тебя услышать. Черт побери, Габриэль… а казалось, что все у нас с тобой просто замечательно. Ладно, проехали. Я иду спать. Спокойной ночи.
Рассерженная София спала одна. Габриэль дожидался, пока она проснется.
Утром он принес ей завтрак.
— Что ты здесь делаешь?
— Хотел поговорить.
— Разве тебе не нужно быть где-нибудь в другом месте?
— В каком?
— Не знаю. Там, куда ты сматываешься по утрам.
— Я должен быть там, где я нужен. Мне очень жаль, что ты не ощутила моей помощи вчера вечером.
Пожав плечами, София вонзила зубы в поджаренный хлеб.
— Подумаешь! Ты был прав. Я сама справилась, я всегда справляюсь сама. И не дай бог, если я вдруг начну во всем полагаться на тебя, так ведь?
— Думаю, до этого не дойдет, — улыбнулся Габриэль. Он поставил поднос на пол, отнял у Софии тост и поцеловал ее пальцы.
— Отдай! Я есть хочу. И все еще злюсь на тебя.
— Знаю. Поэтому я и хочу с тобой помириться.
София покачала головой, пытаясь сохранять сердитое выражение на лице:
— Ангел в качестве десерта на завтрак? А меня не затошнит от сладкого?
— Не знаю, давай проверим.
Потом она ела остывший тост и рассказывала ему о навязчивом парне:
— Он давно наблюдал за мной, а с тех пор как мы запустили новые номера, просто глаз не спускает. Он мне не нравится.
— Понимаю.
— Не понимаешь ты ничего. Он мне действительно не нравится. У него неприятный вид и взгляд. Зловещий взгляд.
— Зловещий — это, пожалуй, перебор, София.
— Он не хватал тебя за руку на улице посреди ночи.
— Да, но зло тут ни при чем. Здесь слишком легко произносят это слово.
— Здесь? Ты имеешь в виду человеческих людей?
— Да, — улыбнулся Габриэль, — человеческих людей.
— Ладно, тогда скажи, что, по-твоему, зло?
Габриэль слегка поежился, и София крепче обняла его.
— Ну, во всяком случае, это не то, что можно увидеть в чьих-то глазах. Зло больше похоже на черную дыру.
— Как Калькутта? Или как у физиков?
— Как у физиков. Черные дыры засасывают в себя все, это такая бесконечная пустота. Непреходящее ничто.
— Значит, зло — ничто?
— Да, если Бог — все.
— А Бог — это все?
— Ну нет, — засмеялся Габриэль, — тебе не вытянуть из меня вот так запросто все тайны вечности.
— Хорошо, тогда как насчет вечного проклятия, порока, грехов и всех этих разговоров про адов огонь и вонючую серу?
— В том-то и дело, это лишь разговоры, способ придать смысл немыслимому, непостижимому. Но точка отсчета необходима. Надо отличать тьму от света, хаос от порядка. И одно не лучше другого. Нам нужны и свет и тьма, хаос и порядок, чтобы жить и творить.
— Ясно, нам нужны противоположности.
— Но в действительности они не такие уж противоположности.
— Добро и зло не противоположны друг другу? То-то удивятся учителя воскресных школ.
— Не удивятся, если они хорошие учителя. Добро и зло слишком абстрактные понятия, чтобы разводить их по разные стороны. Они скорее переплетаются. Это как с черными дырами, никто до сих пор не понимает, что это такое, физики даже думают, что, возможно, они нам нужны, возможно, они — один из факторов, творящих нашу Вселенную.
Смахивая крошки с простыни, София скептически покачала головой:
— Выходит, добро и зло никакие не противоположности, порядок и хаос одинаково необходимы, и потому вчерашний тип не выродок, а черные дыры — просто прелесть?
— Почему бы и нет. В общем, по-всякому бывает.
— Спорим, при близком знакомстве с такими прелестями о их необходимости как-то забываешь.
— При близком знакомстве с тем парнем или с черной дырой?
— С обоими. Но я имела в виду черную дыру. Когда падаешь в нее, спорим, что она уже не кажется такой уж абстрактной.
Габриэль закрыл глаза.
— Любое падение — это утрата самообладания. И это всегда тяжело.
— Если только не смиряешься с падением.
Он улыбнулся, по-прежнему не открывая глаз: — О да, покорность — извечный выход из положения.
Они заснули поздним солнечным утром, мысли о незнакомце растворились в тепле тел.
Растворились, но не исчезли совсем.
Тридцать пять
Яркая ранняя осень. Тот тип больше не появлялся, не возвращался после ночной разборки на улице, понимая, что София обязательно расскажет о случившемся другим девушкам и вышибалам. Свежий подход к танцу по-прежнему принимался на ура, София радовалась обретенной свободе в рамках, ограниченных скудным пространством, — ежедневной необходимости творить на крошечной сцене, за стеной из света и сигаретного дыма, отделявшей ее от посетителей. К шестому месяцу беременности ее волосы выглядели густыми и блестящими — роскошная грива, как у девушек во французской рекламе или американских сериалах. Тремя неделями позже из Блонди[12] она превратилась в Джейн Рассел[13], и пронзительный приветственный свист сменился чувственным «фью-ю». Но так реагировали только пожилые клиенты. Джентльмены, возможно, и предпочитают блондинок, но простые ребята берут все, что дают. Те же, для кого Литл-Рок — слова из песенки Мэрилин, а вовсе не вотчина Клинтона[14], охотно возьмут все, на что смогут наложить свои скрюченные артритом лапы. А тем более из рук Софии. Из ее мягких ладоней с длинными, тонкими пальцами, с фантастическими ногтями — сказывалась двойная доза кальция — и великолепной кожей, определенно и неподдельно сияющей. В своем последнем и дополненном издании София стала шире и крепче телом. Новые очертания она наполняла содержанием. Как и предсказывалось во всех книжках по материнству, научных статьях и бабушкиных сказках, София брала у природы свое, при том что по-прежнему знала только одну сказочницу — самое себя. Лето сменилось ранней осенью, потихоньку перетекавшей в позднюю.
Влюбленная в Габриэля, София удивилась, когда однажды на рассвете призналась ему в любви, касаясь его неосязаемой кожи. Изумилась сказанному вслух ранним утром.
— Я люблю тебя, Габриэль. — Он улыбнулся в ответ. — Я серьезно. Я правда люблю тебя. Чему ты улыбаешься? Что тут смешного? — Софии хотелось заткнуть себе рот рукой, выловить из воздуха сказанные слова и проглотить их, запихать туда, где они до сих пор хранились. Поздно.
— Ты любишь меня, София. Очень хорошо. И я люблю тебя. Но я люблю тебя раньше, чем ты говоришь об этом.
— Что это значит?
— Это значит, что мне не нужно добавлять «тоже» в конце предложения. Я могу произнести его независимо от тебя.
София открыла Габриэлю правду, а он уже знал о ней, знал прежде, чем она выразила ее словами, потому что он был чутким ангелом, ангелом-зеркалом, и эту правду он почувствовал первым, понял ее первым, успел сжиться с ней.
Разве он мог быть хранителем Софии, если бы не любил ее, не снисходил к ней с нежностью, если бы не умел опускаться до нее, ради нее. Упасть в чужую постель, в чужие объятия, научиться жить с едва осязаемой, фантомной кожей. София черпала силы изнутри, забывая выглянуть наружу.
Затем наступил сезон опавших листьев. Шуршащий урожай громоздился кучами и тут же мягко оседал — приятное время, невыразимо спокойное, оно убаюкивало Софию, и она забывала об опасностях беззаботной дремы. Она покоилась во взаимной любви с Габриэлем, забавлялась с ним в вожделении, в постели, в мыслях. Любила играть в «мы вместе», хотя и понимала, что на самом деле они не вместе, никогда не станут парой. Растущий ребенок подкармливал ее страхи. Ей по-прежнему хотелось спрятаться в надежном месте, за крепкими сплетенными руками. А как иначе. Хотя жизненный опыт твердил ей об абсолютном одиночестве, ей надоело быть одинокой девушкой в неприступном мире. К тому же София не с луны свалилась, ей с детства внушили тягу к поиску партнера. От купания в любви Габриэля ей становилось легче. Она меньше размышляла и лучше чувствовала себя. Как и любая ошалевшая от любви девушка.
А потом, конечно, все зашло слишком далеко — неизбежное явление, ибо только мир бесконечен, не счастье. Время, двигаясь вперед, выдавило Софию из блаженного покоя. Ей было слишком хорошо, чтобы выяснять, куда она движется, и она не заметила, как вляпалась в будущее. Пора перемен настигла ее внезапно. Новые проблемы, новые заботы, никакого покоя, никакого застоя, и даже не надейся на тормоза. Все и всегда движется. Только солнце стоит на месте.
В тридцать недель София бросила работу. Она не хотела уходить. Верно, меняющееся тело пугало ее, она досконально изучила каждый наросший миллиметр, тем не менее снаружи, с виду она не казалось такой уж большой, не выглядела феноменально беременной. Ее нельзя было обозвать бочкой или жирной уткой, ей по-прежнему не уступали место в автобусе, и в любой пренатальной клинике ее беременность сошла бы за пятимесячную. Только на внешнем виде она могла бы продержаться еще несколько недель. Но внешность больше не помогала, София устала изнутри. Выдохлась, отяжелела. Она была потрясена, когда тело перестало подчиняться любому требованию. Пора блаженства кончилась бесповоротно. Теперь София вставала поздно, с трудом продирая сонные глаза; укладывалась спать днем, чтобы продержаться вечер на работе; плелась в клуб и возвращалась домой, в постель, такой же измученной, какой просыпалась. Дорога от автобусной остановки стала непомерно длинной, и София, сама того не замечая, плакала — от усталости. Слезы она не вытирала, ее хватало лишь на то, чтобы переставлять ноги. Она сократила количество выступлений с пяти до четырех, потом до трех, больше изобретала танцы для других, чем танцевала сама. А затем и вовсе ограничилась только заключительным номером. Но и этого было слишком много. София росла снаружи, но ребенок съедал ее изнутри. Энергия иссякла. Софии пришлось уволиться, сил продолжать не осталось. Однако на прощальной вечеринке она оторвалась по полной.
