Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
— Да не здесь, дружище, возьмите левее, там склон не такой крутой. Идите с людьми вдоль этой стены гуськом, а по мере того как будете выходить в зону обстрела, рассыпьтесь цепью.
Через четверть часа начавшаяся оживленная перестрелка свидетельствует о том, что ушедшие видят перед собой зрелище, которого мы, резерв, пока лишены. У меня теснит в груди и, хотя я съел несколько яблок, все еще горят пересохшие губы. Примерно через полчаса полковник встает и подает команду, не имеющую ничего общего с военной:
— Айда!
Мы идем за ним. Через несколько сот метров, справа, склон настолько пологий, что можно подниматься бегом. Отдается команда:
— Стрелять и обходить справа. Рассыпьтесь, а потом начинайте подъем.
Я вижу, что солдаты батальона, ушедшего вперед, укрылись в расселинах и ведут огонь, но палят, не целясь и не понимая, в кого стреляют.
В первый момент я удивляюсь и тому, что сравнительно редок характерный резкий посвист пуль: словно разрывается полотнище.
Полковник бежит теперь рядом со мной.
— Скорее, вперед, скорее!
Я бегу быстрее и тоже кричу:
— Вперед!
Я на десять шагов обогнал остальных и непрерывно кричу: «Вперед!» Теперь я вижу тех, кто стреляет в нас: они залезли в расселины, словно орлы в зоопарке, которые забираются в специально сооруженные искусственные горы в клетках. Я пробегаю мимо солдата, который лежит, закрыв лицо рукой и слегка подогнув правую ногу. Все солдаты глядят на него, как и я, краем глаза. Вот небольшой куст; меж его тоненьких стволов приткнулось несколько человек. Я вспоминаю, что читал в книге одного немецкого офицера о войне 1870 года, как солдаты, уклоняясь от участия в атаке, притворялись ранеными, убитыми, прятались по пять-шесть человек в какой-нибудь кустарник, где нельзя укрыться и одному. Я на бегу сворачиваю к ним:
— Что с вами? Все они стонут:
— Раненые мы.
Они залиты кровью.
Мои люди догоняют меня и ложатся. Полковник устал, пыхтит, лицо у него пылает.
— Господин полковник, этот подъем не для вас ... Мы одни доберемся...
Высокий, грузный, голубоглазый, с белокурыми пышными усами, он весь взмок от пота. Рвет крючок на вороте:
— Идите вперед, я за вами.
Я снова кричу: «Вперед!» Я хорошо знаю, что не в силах буду пронзить кого-нибудь своей хлипкой сабелькой. Но когда дело дойдет до штыков, все случится в одно мгновение. Это будет ошеломляющим видением. Я погибну как на эшафоте.
Кое-кто из солдат припал на колено, другие залегли. Я оборачиваюсь лицом к ним, и, пятясь, иду вперед, окликая по именам тех, кто остановился:
— Колту! ... Вперед! Никулае, айда, бегом, не стой!
Те, кого я окликнул, тоже начинают кричать: «Вперед!», «Вперед!» Я иду все так же — пятясь, с саблей наголо, в шести шагах впереди своих солдат, как дирижер военного оркестра на параде. У меня мелькает мысль, что нет никакого «града пуль» и что нельзя подсчитать потери, поскольку одни солдаты лежат, другие стоят на коленях, а кто-то — на ногах.
Мы пробегаем мимо солдат из батальона, вышедшего раньше нас. Они остаются на месте, укрывшись за выступами скал и упавшими глыбами.
Все по-прежнему кричат: «Вперед!», и я нахожусь уже шагах в двадцати от гребня, но все еще иду спиной к врагу, окликая солдат по именам. На мое счастье — до последнего порога. Ибо я вдруг вижу, как все испуганно смотрят на меня и орут:
— Ложись, ложись...
Я оборачиваюсь лицом к гребню, от которого я теперь всего в шести-восьми шагах, и вижу, как венгры сбегают вниз по противоположному склону, но прямо на меня направлено дуло винтовки. Я прыгаю вниз, падаю, и голова моя оказывается под прикрытием здоровенной глыбы. Пуля бьет в камень, словно мне в лоб, кто-то вскрикивает.
Потом я спускаюсь, преследуя убежавших, но слышу, как вся сумятица боя остается где-то сзади, и, обернувшись, не вижу за собой никого. Я возвращаюсь назад. На самой вершине один из офицеров кидается на меня и хватает за шиворот.
— Пленный, пленный!
Когда дело разъясняется, все хохочут до упаду.
Вокруг трупов убитых толпятся солдаты, которые словно проснулись и смотрят во все глаза, особенно — на того венгра, который стрелял в меня и в которого мгновение спустя попало пять-шесть пуль. У него торчащие пиками белокурые усики, большой рот, маленькие глаза и выпирающие скулы. Солдаты забрали его шинель и ранец. В кармане френча у него — два яблока и письма. Я беру эти яблоки и жадно ем, так как меня смертельно мучит жажда. В письмах не могу понять ни единого слова.
Подходит полковник и задумчиво смотрит на убитого, омытого полуденным солнцем.
— Крепкий солдат, господа. Держался бы один против тысячи.
— И хороший стрелок, — добавляет кто-то. Попеску с этим не согласен.
— Хороший стрелок не стал бы так долго целиться, а стрелял бы сразу. Он дал время Георгидиу, стоявшему к нему спиной, броситься на землю.
— Да, но ты видел, что он в то же мгновение опустил винтовку и выстрелил очень метко, в самую точку ... если б не камень, то наш Георгидиу попал бы в «список потерь»...
Через несколько минут из-за утеса, оставшегося в двухстах шагах позади, появляется человек шесть-восемь в иностранной форме. Мне поручают привести пленных.
Мы умираем от голода и жажды. Посылаем вестовых набрать яблок, и теперь все офицеры устроились отдохнуть и поболтать, сидя на каменных выступах, как на табуретах. Мы здесь, на горе, — как на острове, между сияющим небом и смертью.
Мой капитан, маленький, белобрысый, с лицом сорокалетнего, который бежал в атаку, как школьник, упрекает меня:
— Ara, как видите, вы были чересчур пессимистом. Где мы сражаемся сегодня — на Мэгуре или у Рукэра?
— Да разве это сражение?
Раздаются голоса удивленного протеста. Однако Оришан разделяет мое мнение. Его лицо с высоким лбом, подчеркнутым наверху — залысиной, а ниже — тонкими бровями и отсутствием, усов, серьезно и озабоченно.
— Это был не бой. Их от силы две роты, а нас два батальона. Что это за бой?
— Но позиция у них была чертовски сильная, ведь так?
— Ну и что из этого? — вмешиваюсь я снова. — Сопротивления они почти не оказали. Разве не видите — у них потери всего десять-двенадцать человек, у нас — двадцать-двадцать пять.
Оришан добавляет тактично (подходящее слово!):
— Это не было серьезным боем, что доказывается и тем фактом, что мы шли как стадо. Поля боя не было. Современное поле сражения производит впечатление тем, что оно пустынно. По нему не разгуливают с саблей наголо, как во дворе казармы. Войска, которым грозят сотни пулеметов, тысячи пушек, не перестраиваются на нем, как мы это только что делали.
— Ну а теперь что? — спрашивает кто-то, беспокойно постукивая саблей по траве.
— Вероятно, завтра будет бой вон на тех холмах — посмотрите по карте, как называется эта деревня. Тоханул Векь? Так вот там, повыше этого села, завтра наверняка будет сражение с их основными силами.
— А может, они нападут на нас и ночью, если подойдут подкрепления?
Вид отсюда, с вершины Мэгуры, — словно огромная фреска, размером больше уезда.
Треугольник, основание которого — там, где мы находимся, шириной в шесть-восемь километров и высотою — в двадцать, кажется парком, четко огражденным холмами. Парк этот как бы имитирует географическую карту: здесь деревни, которые выглядят так, как их наносят на карту, железные дороги и шоссе в ниточку, колодцы, сады, церкви. Картой в натуральную величину ярко окрашенною в зеленое, белое, черное, красное, кажется отсюда Цара Бырсей перед нами. Деревня Тоханул Векь догорает. Пылает еще одно село подальше, кажется, там какая-то фабрика.
Полковник отдышался и надевает кепи.
— Димиу, берите свой батальон и осмотрите всю Мэгуру.
— Вы думаете, тут еще остались венгры?
— А разве вы не видите, что в городе все еще дерутся? Целый час в рассыпном строю мы прочесывали Мэгуру, но никого не нашли. Зрелище потрясающее. Вдали — в сторону Румынии — Бучедж, Омул и Яломичоара, направо — Пьятра Краюлуй, скалистый готический собор высотой две тысячи четыреста метров. Огромные горы, одинокие, свободные со всех сторон, стоят словно башни — как здешняя Мэгура, которая вполовину ниже, чем Пьятра Краюлуй; с них можно видеть четверть всей страны.
Мы здесь по абсолютной высоте в несколько раз выше, чем Эйфелева башня, но даже от городка Бран у подножия мы отстоим на несколько сот метров.
А там, на улицах, — какое-то движение, кучки людей; вон бежит ребенок, вот женщина переходит дорогу. Издали продолжают подходить наши войска. Странно, что на окраине румынские трубы играют атаку и цепочка стрелков движется вперед с криками «ура» которые докатываются и до нас.
Мы долго наблюдаем, растянувшись на траве.
— Что же, разве наши еще не взяли этот поселок?
Капитан полагает, что нет. Оришан того же мнения.
— Не видите вы разве, что наши идут в атаку?
— Да может, это просто так ... чтобы быть при деле, — предполагает Попеску.
