Николай Омельченко - Серая мышь
Уснули мы под утро. Разбудили меня тяжеловесные звуки пулеметных очередей. Та-та-та, та-та-та — неторопливо, будто на учениях, доносилось из скованного морозцем гулкого утреннего леса. В дверь постучали, по-утреннему хрипловатый перепуганный голос произнес:
— Друже командир, где-то близко стреляют, выйдите послушайте.
Я поднял на ноги своих инструкторов. Протерли глаза, настороженно прислушались к пулеметным очередям, которые методичным огнем прошивали лес, то приближаясь, то отдаляясь.
— А ведь это ковпаковцы, — хмуро проговорил один из них. — Они у нашего села. Значит, зашли с тыла к УПА и гонят ее на регулярные части Красной Армии. Думаю, при сложившейся ситуации вряд ли целесообразно держать лагерь. Придут — этих невинных юнаков перебьют…
Я взглянул на своего военспеца и будто впервые увидел его; жаль, не запомнил его фамилию; было ему уже лет за сорок, я не очень-то присматривался к нему за те немногие дни, которые мы провели вместе, но уже тогда подумал, что он не добровольно пришел в УПА. Слова его были для того времени мудры и смелы, я же предпочитал осторожность, и хотя решение и ответственность за все действия полностью лежали на мне, все же созвал совет преподавателей. Никто не возражал против того, чтобы распустить молодежь по домам. Тем более, что в лесу начали фыркать тяжелые минометы, у нас в курене таких не было. Я зашел в школьный зал, там уже никто не спал.
— Разбегайтесь, девчатки, по домам, и как можно быстрее, — сказал я, а у самого — точно гора с плеч.
Что тут поднялось! Плач, рев от радости; до этого боялись и слезу уронить, а тут кинулись все разом к своим одежкам и обувкам, все поразбросали, в темноте никто не может найти своего; пришлось угомонить их, засветить лампы. А потом пошли к хлопцам; там все было спокойно, даже вопросы задавали, как им действовать дальше. Я ответил, что об этом им сообщат.
Люди в коротких белых полушубках и валенках вышли из лесу где-то в полдень; двигались цепочкой друг за другом, ступая в неглубоком снегу след в след; на груди — непривычные для моего глаза автоматы с деревянным ложем и круглым диском. Мы сразу поняли — ковпаковцы. Галя обняла меня:
— Улас, беги!
Я колебался. Мои-то инструкторы навострили лыжи еще утром, даже не попрощались.
— Куда мне бежать? — прижимая Галю к груди, равнодушно проговорил я.
— Берегом, низом к реке, лед уже крепкий, а там в подлесок, никто не заметит.
— А потом? Я не знаю, где сейчас наши, — говорил я, но меня в те минуты удерживало от бегства и другое — Галя и сын, что будет с ними? Да и вряд ли ковпаковцы знали о моей причастности к УПА, в нашем селе никто не посмеет и рта раскрыть, побоятся, и не было у нас человека, который держал бы зло на меня и на мою Галю.
— Некуда мне бежать, — сказал я. — Поживем, посмотрим, что будет дальше. И вас не могу бросить.
— О нас не беспокойся, мы не пропадем, нас никто не тронет, из каждой хаты есть кто-то в УПА, не будут же Советы женщин за это казнить.
— Думаю, не будут, а там кто их знает.
Мне хотелось верить, что советские партизаны гуманнее наших вояк, поэтому я, наверное, и остался. Вышел в сад, огляделся, вынул свой парабеллум и бросил в густой вишняк, туда, где ночевали снегири; тяжелый парабеллум нырнул в сугроб, почти не оставив следа, но я все же запомнил кустик, у которого он упал. Посмотрел в сторону леса: партизан было много, вдоль опушки двигался длинный санный обоз, он потянулся к соседнему селу, видимо, партизанам было известно, что там, в селе, заготовлен фураж для лошадей УПА; к нам повернули только одни сани и десятка три партизан. Половина из них направилась к школе.
— Наверное, идут на постой, — успокаивающе сказала Галя, когда я вернулся в дом и стал наблюдать за партизанами в окно. — Давай их встретим гостеприимно. Тогда не тронут…
А они и не думали кого-либо трогать, видно, стояли перед ними совсем другие задачи, а в том, кто есть кто, за кого воевал, кого приветил, а кого отослал на тот свет, — пусть разбираются другие, те, кому это положено. Вначале мы с опаской и настороженностью поглядывали на движущихся к нам ковпаковцев, но, когда первые двое остались в доме Дзяйло и хозяева угодливо забегали по двору — из погребника в хату и обратно, — мы успокоились, партизан угощали, и все выглядело вполне мирно. Вскоре они появились и у нас.
— Здесь школа, что ли? — быстрым русским говорком спросил коренастый, с живыми голубыми глазами парень; плечо его полушубка было обгорелое, сморщенное, точно кто-то смял его сильной лапой, валенки черные не то от земли, не то от гари, и лицо усталое, но приветливое. За ним стоял огромный, чем-то похожий на нашего Юрка Дзяйло парень, украинец по выговору, хотя тоже разговаривал по-русски, — меня даже подмывало сказать: ты же, хлопче, на своей земле, а говоришь не по-нашему! Но я сдержался, а как только заговорил по-украински, он тут же перешел на родной язык; спросил, можно ли на ночь стать на постой, помыться, почиститься; потом они двинут дальше, а сюда придут другие. Интересовались, кто мы и где наши учащиеся. Мы уж с Галей рассказали все как есть, всю правду — и про то, как угнали подростков в Германию, и про замученных учителей — Наталью Григорьевну Вахромееву и Симу Бронштейн. Было это, правда, уже вечером, после того, как партизаны помылись и побрились, нагрели воды в котлах на школьной кухне, а Галя сварила им украинский борщ с фасолью, чесноком и солониной из оставшихся лагерных запасов. Во время нашего рассказа о Симе Бронштейн произошло такое, чего и не выдумаешь: дверь вдруг отворилась, и на кухню, где мы сидели, вместе с морозным паром по-медвежьи ввалился Юрко Дзяйло. Мы с Галей опешили, подумали, что он пьян, но Юрко был совершенно трезв. Он знал, что у нас ковпаковцы, но ведь они были и в его хате и никого не тронули. Вот Юрко просто так и зашел ко мне в гости. На всякий случай я решил его подстраховать:
— Уважаемые партизаны, это и есть тот парень, который прятал еврейку.
Юрка это напоминание покоробило, и я тут же добавил:
— Как только он узнал, что вы пришли, так и заявился, а то скрывался в лесу…
Юрко молча кивнул, пряча свой недобрый блеск в глазах, он бы, конечно, с удовольствием отправил этих ребят на тот свет.
Но тот русак с голубыми подвижными глазами вдруг сказал такое, что мне стало не до Юрка.
— Ничего, братцы, — проговорил он со стальным звоном в голосе, — мы их крепко зацепили. Сделали бы это раньше, да было жалко и времени, и патронов на эту падаль.
— Вычесали их из тутешних лесов, как гребешком вшей из головы, — вставил второй хлопец, чем-то похожий на Юрка.
А русак продолжал:
— А разными полицаями и старостами займутся ваши же люди, партизаны. Про ковальковцев слышали?
— А как же, — холодея, ответил я.
— Завтра они будут здесь. Среди них много местных, даже бывший секретарь вашего сельсовета, Яковом зовут. — И он вдруг пропел: «…партизанские отряды занимали города». Слыхали такую песню?
— Слыхали, — мрачно ответил Юрко. — Мы и другие слыхали…
— К вам Коваль захаживал?
— Захаживал. Правда, не он сам, а его хлопцы.
— А Вапнярский со своей бандой?
— Тоже бывал.
— И как тут его принимали?
— Как и всех, — ответил я.
— Значит, вы всех хорошо принимаете? Ну и народ! — с веселой злобой заметил партизан.
— А попробуй прими плохо! — в тон ему ответил Юрко.
— При всех, значится, приспособляетесь жить?
— Народ и должен при всех жить, иначе не быть народу, — вздохнул я.
— Ну и народец! — еще более зло произнес русак.
— А чего ты так на наш народ? — вмешался партизан-украинец. — Народ везде одинаков, куда его ведут, туда он и воротит свои стопы.
— Это так, — согласился Юрко и с каким-то горделивым превосходством взглянул на своего двойника-ковпаковца.
А тот радушно предложил:
— Ты бы к нам в отряд вступал, нам нужны местные люди. Что зря в лесу ховаться? Так бы пользу приносил, одно хорошее дело уже сделал, правда, не уберег ту учительку…
— Не надо об этом! — насупился Юрко.
— Парень ты, видать, сильный и не из трусливых. Мы тебе дело говорим: иди к нам. В лесу ты, видно, одичал, в глаза людям отвык смотреть, везде тебе видятся враги.
Юрко молчал.
— Решайся, — подбадривающе улыбнулся тот.
— Не, батько хворый, маты стара, — отводя в сторону взгляд, наконец произнес Юрко. — Я у них один сын.
— Ну подумай, подумай. — Партизаны поднялись, поблагодарили за хлеб-соль Галю, напряженно молчавшую все это время. Я видел, что разговор наш ей не нравился, казался довольно опасным. Когда партизаны ушли к себе спать, она облегченно вздохнула.
Юрко остался.
— Ты чего пришел? Спятил! — набросилась на него Галя.
— Хотел батька увести, а они тут как тут. Но вижу все хорошо и мирно, так решил и вас проведать. Только не знал, что вы с ними по душам…
