Болеслав Прус - Форпост
"Был я голоден - и не накормили меня, был наг - и не одели меня, не имел крова - и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и слугам его..."
- Прохвосты эти швабы! Сколько через них народу погибло... - бормотал мужик, стараясь во что бы то ни стало забыть об Овчаже. И, вытянув руку к окну, чтобы было видней, он принялся считать, загибая пальцы: - Стасек у меня утонул - это раз... Немцы тут руку приложили... Корову пришлось отдать на убой - это два, - тоже ведь из-за немцев кормов не хватило... Лошадей у меня украли - вот уж четыре... опять же через немцев, за то, что я отнял у воров ихнего борова... Бурека отравили - пять... Ендрека в суд забрали за Германа - шесть... Овчаж и сиротка - восемь... Восемь душ погубили!.. Да еще из-за них Магде пришлось уйти, когда я обеднял, да еще жена у меня расхворалась, видать с тоски, - вот и все десять... Господи Иисусе Христе!..
Он вдруг схватился обеими руками за волосы и, как ребенок, задрожал от страха. Никогда еще он так не пугался, никогда, хотя смерть не раз заглядывала ему в глаза. Лишь в эту минуту, перебрав в памяти людей и животных, которых он не досчитывался в доме, Слимак понял, что такое сила немцев, и ужаснулся... Да, вот эти спокойные немцы, как ураган, разрушили все его хозяйство, все его счастье, плоды трудов всей его жизни! И пусть бы еще они сами воровали или разбойничали!.. Нет, они живут, как все, только чуть побольше пашут земли, молятся, учат детей. Даже скотина их не топчет чужих полей, былинки чужой не тронет...
Ни в чем, решительно ни в чем дурном нельзя было их упрекнуть, но одного их соседства оказалось достаточно, чтобы он разорился и чтобы опустел его дом. Как от кирпичного завода идет дым, иссушающий поля и леса по всей округе, так и от их колонии исходила гибель, уносившая людей и животных... Что он мог сделать против них? И разве не немцы вырубили вековой лес, раздробили искони лежавшие в поле камни, выгнали помещика из усадьбы?.. А сколько работавших в имении людей, лишившись места, впали в нищету, спились и даже стали воровать?
И только сейчас, впервые, у Слимака вырвалось отчаянное признание:
- Слишком близко к ним я живу... Тем, кто подальше от них, они не так вредят... - И, подумав, он прибавил: - Что толку, если останется земля, а люди на ней перемрут?..
Эта новая мысль показалась ему до того безобразной, что ему захотелось поскорей избавиться от нее. Он заглянул к жене - как будто спит! Подкинул дров в печку и стал прислушиваться к возне крыс, прогрызавших потолок. Снова его поразила тишина в доме, а в завывании ветра снова послышался голос: "Был я голоден - и не накормили меня, был наг..."
Вдруг во дворе раздались чьи-то шаги. Мужик поднялся и выпрямился в ожидании. "Ендрек?.. - мелькнула мысль. - Может, и Ендрек..." В сенях скрипнула и захлопнулась дверь, чья-то, видимо чужая, рука нащупывала вход в хату. "Иосель?.. Немец?.." - думал мужик. И вдруг в ужасе отшатнулся, у него в глазах потемнело: на пороге стояла Зоська.
В первую минуту оба молчали: наконец Зоська произнесла:
- Слава Иисусу Христу...
И, повернувшись к огню, стала растирать озябшие руки.
Овчаж, сиротка, Зоська - все смешалось в сознании Слимака; он глядел на нее, как на выходца с того света.
- Ты откуда взялась? - наконец спросил он сдавленным голосом.
- Из тюрьмы меня выслали в волость, а в волости сказали, чтобы я искала себе работу, что у них, дескать, нет денег для дармоедов.
И, увидев в печке полные горшки, она облизнулась как собака.
- Хочешь есть? - спросил Слимак.
- А то...
- Так налей себе миску похлебки. Хлеб тут.
Зоська сделала, что ей велели. Начав есть, она спросила:
- А вам не потребуется работница?
- Еще не знаю, - ответил Слимак. - Баба моя захворала.
- Скажите!.. А пусто у вас стало. Магда-то где?
- Ушла.
- Ха!.. А Ендрек?
- Забрали его нынче в суд.
- Видали?! А Стасек?
- Утонул он у нас летом, - прошептал мужик и помертвел при мысли, что Зоська спросит его об Овчаже и дочке.
Но она ела жадно, как зверь, и ни о чем больше не спрашивала.
"Знает она или не знает?.." - думал мужик.
Поев, Зоська глубоко вздохнула и вдруг весело хлопнула себя по коленке. Слимак приободрился. Неожиданно она спросила:
- Переночевать меня оставите?
Снова в нем шевельнулось беспокойство. В этом безлюдье любой гость его бы осчастливил, но Зоська... Если она не знает об Овчаже, то какая нелегкая принесла ее в хату именно сегодня? А если знает, то зачем она пришла?..
Охваченный тревогой, Слимак задумался, но вдруг в тишине, наполнившей хату, ему снова послышался голос викария: "Был я голоден - и не накормили меня... не имел крова - и не приютили меня... Идите же, проклятые, в огонь вечный..."
- Ну ладно, оставайся, - сказал он. - Только спи в горнице.
- Да хоть в сарае, - ответила она.
- Нет, в горнице.
Страх его уже совсем прошел, но томительнее стало беспокойство. Ему казалось, что чья-то невидимая рука душит его, сжимает ему сердце и разрывает внутренности. Ощущая близость беды, он особенно мучился оттого, что не знал, какая она и когда поразит его удар. И снова на ум ему пришли слова:
"Что толку, если останется земля, а люди на ней перемрут?.."
И прибавил:
"Неужто смерть моя пришла? Ну что ж: помирать так помирать..."
Огонь догорал. Зоська вымыла миску и, как была в лохмотьях, так и легла на лавку. Слимак пошел в боковушку, но не стал раздеваться; он уселся в ногах у жены и решил бодрствовать всю ночь напролет. Почему? - он и сам не знал. Не знал он и того, что это смутное состояние души называется нервным расстройством.
И все же странное дело: Слимак чувствовал, что Зоська принесла с собой как бы частицу прощения, с минуты ее прихода образы Овчажа и сиротки сразу побледнели в его воображении. Зато еще назойливее стали мысли о немцах и связанных с ними бедах.
- Стасек - раз, - бормотал мужик. - Корова - два... Лошади - четыре... Овчаж с ребенком - вот уже шесть. Магда - семь... Ендрек - восемь... Бурек да баба - десять... Столько народу!.. А ведь ни один немец меня и пальцем не тронул... Нет, видать, все мы тут пропадем...
Он снова и снова считал, чувствуя, как голову ему сжимает железный обруч. Это был сон, тяжелый сон, обычно сопутствующий глухой боли. Ему мерещилось, что он раздваивается, делаясь сразу двумя людьми. Один был он сам, Юзек Слимак, что сидит в боковушке, у ног жены, а другой - Мацек Овчаж, но не тот, замерзший, а совсем новый Овчаж, который вон стоит за окном боковушки в палисаднике, где летом растут подсолнухи. Этот новый Овчаж ничуть не походил на старого, он был мрачный и мстительный. "Ты что же думаешь, - хмурясь, говорил он за окном, - я так и прощу тебе свою обиду? Не то, что я замерз, замерзнуть можно и спьяна, а то, что ты выгнал меня на улицу, как собаку. Сам посуди, что бы ты сказал, кабы тебя так избили - ни за что ни про что? Кабы тебя так выгнали на мороз, больного, без корки хлеба? Столько лет я на тебя работал, и ты меня не пожалел... А сиротка-то чем провинилась, ее ты за что погубил?.. Нечего голову прятать, ты не отворачивайся, а скажи, что мне теперь с тобой сделать за твою подлость? Говори, говори: небось понимаешь, что такое дело не сойдет тебе с рук, тут тебе и господь бог не поможет..."
"Ох, горе мне, ну, что я ему скажу? - думал Слимак, обливаясь потом. Правильно он говорит, что я прохвост. Пусть уж лучше сам он придумает, как мне отплатить; может, он тогда скорей смилуется и не будет мучить меня после смерти..."
В эту минуту больная зашевелилась на кровати, и Слимак очнулся. Он открыл глаза, и тут же снова их закрыл. В окно боковушки падал яркий розовый свет, на стеклах искрился узорчатый иней.
"Неужто светает?" - удивился мужик и машинально поднялся с кровати.
Но по тому, как колебалось розовое сияние, он сразу понял, что это не рассвет.
- Пожар, что ли? - пробормотал он, вдыхая запах дыма и чувствуя, что угорел.
Он выглянул в горницу: Зоськи на лавке не было.
- Так я и знал!.. - вскрикнул мужик и опрометью бросился во двор...
Теперь он совсем очнулся.
Действительно, горела его хата. Пылала часть крыши, выходившая на большую дорогу. Под толстым слоем снега, застилавшего кровлю, огонь медленно разгорался. Сейчас еще можно было его потушить, но Слимак об этом и не думал.
Он вернулся в боковушку и принялся расталкивать жену:
- Вставай, Ягна, вставай!.. Хата горит!..
- Отстань от меня!.. - в полузабытьи отвечала женщина, закрывая голову тулупом.
Слимак схватил ее на руки и, спотыкаясь о пороги, вынес вместе с тулупом в сарай. Потом сгреб ее одежду и постель, вышиб дверь в клеть и вытащил сундук, где лежали деньги; наконец, выломал окно и стал выбрасывать во двор зипуны, тулупы, табуретки, мешочки с крупой и кухонную посуду. Он замучился, поранил руки, вспотел, но стойко держался, зная, с каким борется врагом.
Между тем занялась уже вся крыша, и сквозь щели на потолке в горницу проникли дым и огонь. Тогда только Слимак вышел на освещенный двор, волоча за собой лавку. Перетащив ее в сарай, он хотел еще раз вернуться - за столом. Но взглянул на ригу - и обомлел. Изнутри вырывались языки пламени, лизавшие снег на крыше. Перед ригой стояла Зоська и, грозя кулаками, кричала во все горло:
