Сэмюэл Беккет - Недовидено недосказано
Она вновь возникает лежа на спине. Неподвижно. Вечером и ночью. Неподвижно лежа на спине вечером и ночью. Ложе. Осторожно. С трудом опускается на колени прямо тут на полу. Молитва. Если есть молитва. Что за беда нужно только склониться пониже. Или в другом месте. Перед стулом. Или ларем. Или на кромке гальки головой к камешкам. Итак на коврике прямо на полу. Без подушки. Закутавшись с ног до головы черным одеялом она оставляет на виду только голову. Только! Вечером и ночью это беззащитное лицо. Скорее глаза. Как только они откроются. И вдруг вот они тут. Хотя ничто не шевельнулось. Хватит и одного. Вытаращенного. Разверстый зрачок скупо обрамленный блеклой голубизной. Ни следа влаги. Уже ни следа. Без взгляда. Словно изнемогая от всего виденного опущены веки. Другой туда погружается.[13] Потом в свой черед открывается тоже. И тоже изнемогая.
Без перехода пустота со всего размаха. Зенит. Еще вечер. Если не ночь так вечер. Бессмертный день все еще в агонии. С одной стороны раскаленные угли. С другой пепел. Бесконечная партия выигрыш проигрыш.[14] Незаметная.
И опять голова под одеялом. Это неважно. Уже неважно. Правда в том что реальное и — как сказать наоборот? Короче это и то. Правда в том что это и то если когда-то было это и то теперь легко перепутать. И что своему собрату обремененному печальным знанием глаз более не сообщает почти ничего кроме смятения. Это неважно. Уже неважно. Правда в том что это и то обман. Реальное и — как недосказать наоборот? Противоядие.
Еще живо разочарование от ларя а вот уже подворачивается люк. Так искусно устроенный что с трудом раскрывает себя даже вовсе прикрытому глазу. Осторожно. Ни в коем случае не поднимать его иначе немедля рискуешь навлечь на себя новые горести. Только заранее насладиться тем что он может в себе таить подобно английскому шкафу. Итак пол в первый раз деревянный. Половицы совпадают с краями люка так чтобы их нельзя было заметить. Это явное стремление к маскировке вселяет надежду. Но не будем доверчивы. Заодно спросим что это за древесина в самом-то деле. Допустим черное дерево. Доски черного дерева. Черная на черном юбка бесшумно их задевает. Скелетоподобный стул высится призрачнее чем бывает на самом деле.
Пока она лежит укрытая с головой одеялом небольшая прогулка в полях. Если бы она уже умерла в этом не было бы ничего особенного. Конечно она уже умерла. Но пока это ничего не меняет. Итак она еще живая лежит под одеялом. По неясным причинам натянув его на голову. Или без причин. Ночь. Когда не вечер всегда ночь. Зимняя ночь. Бесснежная. Суть в разнообразии. Посреди однообразия. Вялая трава так странно стынет под тяжестью инея. Она цепляется за длинную черную юбку к ее шепоту стоит прислушаться. Безлунное небо испещренное звездами отражается в бездонных голых глубинах мельчайшей льдинки. Тишина превращается в бесконечно далекую музыку[15] и обе они на одном дыхании. В унисон ветры небесные и ни вздоха. И в этом все. Вдали слабо блестит галька и хижина чьи стены впервые кажутся белыми. Притворяются белыми. Стражи — двенадцать стражей. На месте но не все. Ну и ну. Главное не понимать. Просто отмечать как они блюдя верность друг другу разошлись в разные стороны. Так недовидится эта ночь в полях. Пока она возлежит живая укрытая с головой одеялом. Если смотреть ближе это большой плащ. Судя по застежке мужской. Видит ли она его с закрытыми глазами?
Белые стены. Было время. Белые как в первый день. Все дело в том что нет ветра. Никогда ни дуновения. Все что нахлынет уже никогда не отхлынет. И чудо солнце их пощадило. Великое солнце былых времен. Значит восточный и западный фасады — обязательно. Южный скат крыши — тоже не беда. Но другой. Эта дверь. Осторожно. Тоже черная? Тоже черная. И крыша. Черепица. И еще. Мелкая черная черепица — она тоже из той разрушенной усадьбы. Отягощенная историей. На исходе своей истории. Вот дом недовиденный недосказанный. Снаружи. Было время.
Переменился камень манящий ее если взглянуть на него снова уже без нее. Или это она меняет камень увиденная рядом с ним. Теперь он наклонен. Не то назад не то вперед. Почему он так похож на набросок — только ли от природы? Или об этом позаботилась слишком человеческая рука которую вынудили остановиться. Как руку Микеланджело изваявшего бюст цареубийцы.[16] Если нельзя чтобы больше не было вопросов пускай хотя бы на них больше не будет ответа. Гранит без вопросов редкостно разнообразный. Черная как смоль яшма торжествующая над белизной. Спереди как сказать искалечена черными зарубками. Граффити столетий которые тщетно вопрошает глаз. Зимой перед входом она грезит порой что видит как он сверкает вдали. Пока последние юго-западные лучи косо ударяют в ее полуотвернувшееся лицо. Такой недовиденный камень один на своем месте на рубеже полей. По дороге с цветами изо всех сил стараясь идти прямо она запаздывает. А на обратном пути руки пустые. Миг передышки перед следующим перегоном. К одному или другому жилищу. Изо всех сил стараясь идти прямо.
Вот они рядом. Не касаясь друг друга. Под бьющими искоса еще последними лучами они отбрасывают на северо-восток длинные параллельные тени. Итак вечер. Зимний вечер. Всегда будет вечер. Всегда зима. Или ночь. Зимняя ночь. Больше не будет барашков. Не будет цветов. С пустыми руками она будет ходить на могилу. А потом однажды не сможет пойти. Или не сможет вернуться. Решено. Две тени так похожи что можно их перепутать. Но одна все же словно из менее прозрачного материала она плотнее. Неподвижнее. А вторую под упорным взглядом все-таки начинает бить легкая дрожь. И пока они так стоят друг против друга остановка солнца. То есть земли. Она возобновляет паденье не раньше чем они начинают расходиться в разные стороны. Тогда по ее лицу по полям а потом по гальке скользящим шагом идет еще живая тень. Делаясь все длиннее и вместе все бледнее. Но никогда не истаивает совсем. А сверху над нею парит глаз.
Огромная плоскость циферблата.[17] Ничего больше. Белый диск разделенный на минуты. Или даже секунды. Шестьдесят черных точек. Ни одной цифры. Одна-единственная стрелка. Тонкая черная стрелочка. Движется толчками не тикая. С деления на деление переносится таким мгновенным скачком что только видя ее на новом месте можно понять что она передвинулась. Могут пройти целые ночи а может доля секунды или невесть какой промежуток пока она перепрыгнет с деления на деление. Никогда отметим для точности никогда ни через одно не перескакивая. Предположим что в момент своего возникновения она показывает на восток. Следовательно пробежала с присущей ей безупречной уверенностью первую четверть своего последнего часа. Если только это не его последняя минута. В этом случае в иные ночи можно сомневаться — можно отчаиваться — в том что она хоть когда-нибудь доберется до самого конца. Хоть когда-нибудь укажет на север.
Вечером она вновь возникает у окна. Когда не ночь то вечер. Если она хочет вновь увидеть Венеру ей надо будет открыть окно. Этого еще не хватало. Сперва отодвинуть занавеску а потом открыть окно. Опустив голову она ждет пока сможет. Может быть думает о тех вечерах когда это ей удалось слишком поздно. С приходом темной ночи. Но нет. И в голове тоже ожидание и ничего больше. Занавеска. Если рассмотреть ее поближе под покровом этого мертвого времени она в конце концов выдает свою сущность. Черный плащ похожий на тот виденный нами служивший одеялом. Свисает с карниза вниз головой распяленный с изнанки как скелет на прилавке. Там где виднее всего ниспадают рукава. И так же мелко подрагивает как крючок для ботинок и прочее. Другое новшество — место стула совсем рядом с окном. Это чтобы обеспечить глазу достаточный угол прицеливания в прекрасную цель которая выше чем на первый взгляд недовзгляд. Как пусто отныне пространство. Можно ходить без конца и без краю взад и вперед в потемках. Внезапно одним движением она отодвигает плащ и вновь задергивает его поверх неба такого же черного как плащ. Вечно эта внезапность! А потом? Осторожно. Сесть? Лечь? Выйти? Она в нерешительности. Наконец колебания маятника подхватили ее. Раскачка от стены до стены по оси север-юг. В дружелюбной тьме.
Она пропадает. Вместе со всем остальным. Уже недовиденное заволакивается туманом или опять недовиденное уничтожается. Предательски блестят предатели-глаза их предательство подтверждает предательское слово. Только туман надежен. Туман с полей. Она уже там. Вот-вот доберется до гальки. Потом до дома окольными тропками. И пускай закрывается глаз. Все равно он ничего не увидит кроме тумана. И более того. Сам превратится в туман. Как сказать про туман. Скорей как недосказать про туман раньше чем он затопит все. Свет. Предательским словом. Туман свет. Великий. В котором ничего уже не разглядеть. Не сказать. Спокойно.
