Майя Луговская - Колесо
А он стоял на своём:
— Говорю вам, заработает.
В кабинете он и ещё два хирурга рассматривали невысохшие рентгеновские снимки.
— Вот, — показал он на снимки, — ваша сестра. Только ею и занимаемся! — добавил он сердито.
— Неужели придётся снова оперировать? — спросил один из хирургов.
— Поживём, увидим, — ответил он. — Думаю, что нет. Всё должно заработать.
Прошло ещё три дня, и он торжествовал победу. Она сидела в его кабинете, и вместе они радовались.
— Что я вам говорил? Терпение и время. Теперь ваша сестра быстро пойдёт на поправку.
Он остановил её, когда она хотела подняться:
— Куда вы? Сидите! — И, как-то просительно взглянув на неё, добавил: — Поговорим…
Она удивилась какой-то странной, вдруг возникшей его неуверенности, как будто он хотел ей сказать что-то и не решался.
И чувство нежности к нему охватило её. Она обрадовалась: «Может, и в самом деле я ему небезразлична».
— Так где же ваш художник? — спросил он. — Почему не является?
Все эти дни ей было не до него, но она сказала:
— Работает над портретом. — И почему-то добавила: — Вот закончит, подарим вашей жене.
Он капризно скривил рот:
— Жене? Я ушёл от неё.
Она молчала.
— Ушёл, прожив тридцать лет! — добавил он с вызовом.
— Когда? — спросила она.
— Как вам сказать… Ушёл недавно. Именно тогда, как вы здесь появились.
— Куда же вы ушли?
— К кому, вы хотели спросить? Разумеется, к женщине. Собственно, вы меня туда и отвезли. Помните, в первый раз я смотрел вашу сестру?.. Вы и отвезли.
Зазвонил телефон, он снял трубку и с кем-то разговаривал.
Она вспомнила, отчётливо вспомнила их возвращение и то, как он не сразу сообразил, куда его подвезти. Она вспомнила дома, обнесённые бетонной оградой, и как освобождённо, как легко он направился к ним.
Он положил трубку и угрюмо молчал.
— Она, по крайней мере, хорошая, та, к которой вы ушли?
— Я всё равно бы ушёл. Хоть сюда, на этот вот диван, — добавил он помолчав, — с одним портфелем, как я и ушёл. Мне ничего не надо. Я видел, как горел Кёнигсберг, и понял тогда, что всё — прах.
— Кёенигсберг сгорел, но Кант остался, — сказала она.
— Вы правы. Мысль, только она и важна. Так почему женщины этого не могут понять?
— Я — женщина, и я не понимаю, как вы смогли уйти от жены, прожив с ней столько лет?
— Отношение.
— К вам плохо относились?
— Никак. Я был орудием добывания денег.
— Не верю.
— А я вам говорю. Не понят! Никакого интереса к моим делам, ко мне. Сын — оболтус, бросил институт, тунеядец.
— Не сердитесь на него, — сказала она.
— Я совершенно безразличен к нему.
«Но почему всё это он мне рассказывает?..»
Время от времени он выглядывал в окно, будто высматривая кого-то там внизу на улице.
— Сколько же всё это можно терпеть? — продолжал он.
— И вы влюбились в женщину, к которой и ушли. Сколько ей лет?
— За сорок.
— Не слишком молодая. Значит, понимает вас и денег не требует. А чем занимается?
— Обеспеченная женщина. Вдова профессора.
Она почувствовала раздражение и неприязнь к этой обеспеченной вдове. Ей стало грустно за него, и за себя тоже.
Но она весело сказала:
— Кстати, я тоже вдова. Но может, вы и правы. Надо рвать верёвки жизни, если они обязывают, — добавила она, понимая выспренность своих слов.
Он опять взглянул в окно.
— Вот и приехали за мной.
Она быстро спустилась на лифте, взяла в гардеробе пальто, поспешно оделась и вышла на улицу. Поодаль от подъезда клиники, прямо под окном его кабинета, стояли синие «Жигули». С чисто бабьим любопытством она пыталась разглядеть сидевшую за рулём, но к остановке подошёл троллейбус. «А жаль, — подумала она, — жаль, что не успела разглядеть её».
Выходя из троллейбуса, она почти наткнулась на притормозившие «Жигули» и прямо перед собой увидела красивое, холёное лицо женщины. «Слишком крепко держит руль», — подумала она враждебно. Рядом с женщиной сидел он, погружённый в раздумья. Как всё повернулось. «Но зачем мне он всё это рассказывал? Себя уговаривал?»
Сегодня для неё был праздничный день. Она ждала его к ужину, готовилась и волновалась, понимая, что хочет ему нравиться.
Открыв дверь и наконец увидев его, совершенно неожиданно для себя, от благодарности, нежности, она захотела вдруг к нему прижаться. Но сказала:
— Что случилось? Почему вы опоздали?
Он был навеселе. Это делало его чуть свободней обычного и очень шло к нему.
— Прошу прощения. Обычная история. Доставили больного. Молодой хирург поставил неправильный диагноз. Мне пришлось срочно оперировать.
— Что с больным?
— Больной в порядке. Хирурга понизят в должности, мне — выговор. А… — он махнул рукой. — Я к этому привык. Как ваша сестра?
— Неплохо. Счастлива, что у себя дома, со своими книгами.
— А что я говорил? Ознобов нет! Желтуха прошла! Аппетит!
— Мне даже кажется, к ней вернулась вера в жизнь. А вдруг?..
— Так оно и должно быть. В этом-то и всё дело!
— Это было коррида… — рассказывал он о своём докладе.
— Вы в качестве тореадора или быка?
— Пикадора! Как они взбесились. Надо было бы вам посмотреть.
— Вы слишком агрессивны, — сказала она, любуясь им.
— Только так и надо. Да посидите вы, не суетитесь. Что я к вам жрать приехал?
— Учёные не любят, когда их сердят. Наверное, и не стоит?
— Дудки! — он чокнулся с ней и выпил. — Вы понимаете, что вся наша беда в консерватизме. И он повсюду. Я имею в виду хирургию. Не нарушая обычных норм, никаких открытий не сделаешь. Традиция — это прекрасно. Но наука, чтобы развиваться, требует только принципиально новых решений, — он выпил. — И в отношении приёмов самой техники операции, инструмента, всё то же самое. Вот, посмотрите на мои руки! — он протянул обе руки. — Чем отличается левая? Видите, два эти пальца? Так вот, они не действуют, ранение на фронте. Мне пришлось переучиваться. Оперировать восемью пальцами. Нарушать нормы! Понятно? Представьте, мне это очень многое дало.
Ей хотелось поцеловать эти руки. Но она сказала:
— Нет худа без добра.
Он опять выпил.
— Поживём, увидим.
— А что за рубежом? — спросила она. — Вы побывали в стольких странах. Как там у них с нарушением норм? Они нас сильно обогнали в хирургии?
— Не сказал бы.
— Я понимаю, — продолжала она, — что оборудование, инструменты у них, конечно, лучше.
Он перебил:
— Кто это вам сказал? Нисколько! Я оборудован на самом высшем современном уровне.
— Как в США?
— Ерунда. Всё, что у них, есть и у меня.
— А идеи?
— В США не заметил.
— Италия? Англия?
— Нет.
— Где же?
— Пожалуй, всё-таки Франция…
— В чём же их преимущество?
— В мысли! L'esprit de la France, — сказал он с прекрасным произношением, улыбнулся: — За мысль! — и выпил.
— Это я уже слыхала, что мысль мы ценим превыше всего. — Она вспомнила его слова: «Так почему женщины этого не могут понять?» — И как же?.. Вдова, к которой вы ушли, всё понимает? — спросила она с ревнивой шутливостью. — И что мы будем дальше делать?..
— Я вернулся домой. Да! Всё осточертело. Ведь я совсем её не знал. Мы и знакомы-то были с неделю. Вы во всём виноваты, отвезли меня тогда. Эта женщина, обеспечивающая тылы. Бездельница! Вставала в одиннадцать часов. Решила, что я буду ей служить. Представьте, в гастроном меня посылала. Я свалял дурака. Не спорю, было невмоготу.
«А сейчас?
— Как вам сказать? Поживём, увидим. Дома что-то поняли. За это время сын начал работать, хочет стать оператором. Я очень рад.
— Но вы же говорили, что сын вам безразличен?
— Да мало ли что я говорил. Как так безразличен? В этом-то и всё дело.
Он хмелел. За полночь она вызвала такси. На этот раз она везла его к жене.
Через два месяца сестры не стало.
Из всех миров, которые можно представить, бог отобрал и создал наилучший (Лейбниц).
