Петер Карваш - Три апокрифа
Лорду Кимберли за дополнительную мзду удалось заполучить два отличных кресла - сбоку у самой авансцены; теперь дядюшка с племянником получили отличную возможность видеть и арену нового театра, и галерею вплоть до портика, а при желании даже сцену. Рэндольф с жадным любопытством озирался по сторонам, а многие разглядывали его - без сомнения, стройного и привлекательного молодого человека. Но вскоре все взгляды устремились на комедиантов - драма продолжалась.
Шекспир сегодня не играл, прошел слух, что ему нездоровится, поговаривали даже, будто после смерти сына Хемнета с ним случались тяжелые кризисы, периоды творческого бесплодия, меланхолии и ужасной раздражительности, некоторые утверждали, будто он пьет, другие - что он очертя голову погнался за деньгами. Действительно, он стал совладельцем "Глобуса", безрассудно вложил деньги в какое-то поместье Нью-Плейс в Стратфорде и так далее, но все остальное досужие вымыслы. По мнению коллег и ровесников, карьера Шекспира была слишком уж стремительной. Так или иначе, роль Меркуцио, которую, считалось, Шекспир написал для себя, сегодня играл какой-то Лидем, актер, в общем-то, малоизвестный и не очень опытный.
Второе действие развивалось прекрасно - сцена, в которой Джульетта стояла "наверху", на балконе, а Ромео - "внизу", в саду, сверх ожидания удалась, весь театр не дыша следил за ее ходом, хотя юноша, игравший Джульетту, - некий Иннес, дважды весьма некстати запнулся; брат Лоренцо в грубой сутане, с улыбкой мягкосердого святого из Ассизи справился со своей ролью блестяще - это был прямой и неприкрытый протест против консервативных, косных идей юга.
Любой ребенок в зале знал, что под родом Монтекки автор изобразил благородных и гордых господ из Уайлдшира, тогда как Капулетти - прозрачный псевдоним Эффингемов, и что здесь автор смело, чуть ли не вызывающе обличает их бесконечную тяжбу за известные владения в Мидлсексе, бессмысленно переходящую от поколения к поколению и поглощающую сотни тысяч фунтов.
Партер и галерея покатывались со смеху, слыша грубую речь Джульеттиной кормилицы (злая карикатура на давнюю любовницу автора госпожу Терренс), и в волнении кусали ногти во время дуэли Ромео с Тибальдом, превосходно сыгранным (отрицательный персонаж) господином Редвелом, которого только недавно переманили из театра "Свон" (дуэль - намек на недавнюю аферу МортонШефтсбери, это же ясно как Божий день).
И второй антракт удался на славу. Сэр Кристофер лорд Кимберли представил своего привлекательного провинциального родственника Его апоплексическому сиятельству Лорду хранителю печати Джону Эффингему, начальнику королевской стражи в Тауэре Чарльзу Монтегю Нортумберленду, сидевшему в первом ряду и пожиравшему глазами актера, что играл Джульетту, и другим важным особам, которые когда-нибудь могли пригодиться на пути Рэндольфа от первого семестра до кресла королевского министра судов и тюрем.
На сцене действие неудержимо клонилось к трагедии.
В конце третьего антракта лорд Кимберли столкнулся в фойе с уединившейся парой друзей и коллег автора: известным поэтом Майклом Дрейтоном, автором "Эклог" и "Войны баронов" и вообще превосходным мастером александрийского стиха, и необыкновенно талантливым литератором Бенджамином Джонсоном, молодой звездой Кембриджа. С его именем были связаны две уже ставшие всеобщим достоянием тайны: что он какое-то, правда короткое, время был католиком и что потихоньку тоже кропает пьесы, которые, даст Бог, тоже увидят свет, как и эта, сегодняшняя, вне сомнения наиболее успешная пьеса Уильяма со времен "Ричарда III".
- Я несколько иного мнения, - нахмурившись сказал Дрейтон в ответ на слова искреннего восхищения, высказанные сэром Кристофером, повторившим услышанное от Лили. Только теперь лорд Кимберли заметил, что оба писателя, словно крепостная стена, мрачно противостоят всеобщему восторгу, вызванному премьерой.
- Почему? - спросил молодой граф Камберленд, очевидно вообще любитель задавать вопросы.
- Да это же ясно, - нетерпеливо произнес Джонсон и резким нервным движением обхватил свою бороду - казалось, он хочет вырвать ее с корнем. Но он не хотел этого вовсе.
- Что-нибудь не так? - обеспокоился сэр Кристофер, который не вполне осознанно, но все же был на стороне Шекспира; хорошо помнил его отца со времен, когда тот занимал должность старосты Стратфорда и даже как-то раз посетил его в имении Эшби в Уилмкоте, куда его пригласили на охоту. Сэр Кристофер имел склонность или, точнее, слабость к людям, которые совершали необычные поступки или которых постигла необычная судьба, - а у Шекспира такого было сверх головы. Он бросил семью, отцовские владения в Уилмкоте продали с молотка, он скатился на самое дно и стал актером. Бессмертный, знаменитый Фрэнсис Гардинер, непревзойденный знаток театрального искусства, король английских критиков, имя которого да пребудет навеки в анналах британской культуры, недавно разнес беднягу Уильяма в пух и прах, короче говоря, заживо его похоронил.
Неужто что-то еще должно случиться с этой столько раз откладывавшейся премьерой?
- Не все в порядке, - задумчиво протянул Дрейтон. - Надо было Уилли оставить рукопись в том ящике стола, где она спокойно лежала уже не менее трех лет.
- Но почему?.. - не унимался молодой человек, совсем забыв о сдержанности хорошо воспитанного провинциального дворянина из прославленного рода.
- Разве вы не видите? - прошипел темпераментный Джонсон. - Филипп будет в ярости! Перебьет все вазы в Эскориале! Сначала дерзкая выходка Дрейка, поражение в Кадисе и наша помощь Нидерландам против Альбы - а теперь еще такой вызов со сцены! Такая демонстрация с помощью искусства! Такая пощечина испанской морали и этикету! Такая провокация против Папы Римского! И еще перед официальной публикой, приглашенной согласно протоколу! Думаете, они это проглотят? Возникнет острый международный конфликт! А что вы думаете об этом клановом споре... разве его примут за намек на свои дела только Эффингемы и Уайлдширы?! Назовите мне хоть два старых английских рода, которые не грызлись бы с незапамятных времен! Никогда они этого Уильяму не простят! Он погряз в этом по уши! Я готов проглотить свою орденскую ленту, если он еще хоть раз в жизни увидит на сцене какую-нибудь свою пьесу.
- Хуже всего то, - приглушенным голосом заговорил Дрейтон, - что Кемп в роли Париса дьявольски точно копирует Роберта Деверё, графа Эссекса, который недавно снова впал у королевы в немилость и был послан наместником куда-то в Ирландию. Эти актеришки рады влезть в чужую шкуру! В конце концов только глупец не поймет, что Уилли одарил Джульетту всеми чарами Марии Стюарт в ее лучшие годы, когда она была в расцвете молодости, необузданных страстей и великолепного безрассудства! Запретное замужество! Убийство за убийством! Бегство, изгнание, поразительная смерть! Вам это ничего не говорит? И как раз теперь, когда Уилли дописал такую замечательную пьесу, как "Укрощение строптивой". Какое несчастье!
- Увы, - загробным голосом подытожил Джонсон, которого друзья звали Бен, во всем виновата клановая ненависть, которая в конце концов приносит смерть прелестной молодой женщине, - заметьте, Ромео, увидев Джульетту, тут же забывает Розалинду; чья это черта? Марии Стюарт! А совершенно очевидный намек на вековую вражду между ирландскими, шотландскими и французскими католиками, олицетворяемыми Марией, и Тюдорами, сторонниками англиканской церкви!
- О Боже, - прошептал сэр Кристофер, - вы серьезно так думаете?
- Я совсем так не думаю, - гневно отрезал Джонсон, - я только опасаюсь, что именно так, упаси Боже, может кто-нибудь подумать... и тогда будет плохо!
Тут-то ничего не подозревающий Рэндольф Камберленд и спросил:
- Мария Стюарт? Простите, это кто?..
На сцене уже запустили смертоносный (или якобы смертоносный) яд, ложные известия, ставшие затем истинными, встречу с мнимой, а в конечном итоге с подлинной смертью; над мертвыми телами прекрасных влюбленных примиряются кланы в несколько искусственном, неправдоподобном хеппи-энде, которому никто в зрительном зале не верит; этот счастливый конец наверняка придуман литературным отделом театра вместе с дирекцией, но все в молчаливом согласии принимают его как неизбежную дань и стремление спастись от капризов и прихотей Елизаветы и тупого педантизма величайшего критика всех времен Фрэнсиса Гардинера, имя которого с почтением будут шепотом произносить школяры во всей Европе, когда уже никто на свете не будет знать, кто такие были Шекспир или Джонсон.
Но сэр Кристофер был не в состоянии сосредоточиться на великолепном действе, заставлявшем ронять слезы, бледнеть и замирать всех мужчин в зрительном зале. В ушах непрерывно звучал мучивший его вопрос молодого человека. Он видел перед собой лица обоих литераторов и взгляд, которым они обменялись. В этом взгляде было немое удивление, чуть ли не ужас, заразительно подействовавший и на него.
