Болеслав Прус - Проклятое счастье
Вначале эта загадка приводила Вильского в совершенное недоумение, со временем он привык и говорил себе: "Какая жалость, что эта женщина так холодна и способна рассуждать об одних только финансовых и технических материях. Если бы не это, все окружающие были бы без ума от нее, и в первую голову ее собственный муж".
И вот эта-то женщина, по словам Гродского, была без ума от Владислава!
- Не может быть! - пробормотал Вильский, просыпаясь от грез и поднимаясь с качалки. - Пани Вельт создана из мрамора и... банкнотов...
"И все-таки она тебя любила", - шептал голос.
- Ерунда! - возразил Вильский с усмешкой. - "Любила", а ее муж совершенно перестал давать мне работу.
"С каких пор?" - спросил голос.
- Да... со дня моей свадьбы, - отвечал Вильский.
"То есть с того самого дня, как пани Вельт, узнав о твоей свадьбе, тяжело захворала", - заключил голос.
Холодный пот выступил у Вильского на лбу. Он подошел к окну и стал вслушиваться в шум дождя.
Кто-то приблизился к нему на цыпочках, обвил его шею руками, прижался влажными губами к его запекшимся губам и спросил робко и тихо:
- Но ты ее не любишь?
Вильский пришел в себя.
- Только тебя люблю я, Элюня, тебя... и мой труд!
- Но меня хоть на одну капельку больше?.. на такую малюсенькую?
- На такую большую! - смеясь, ответил муж.
Призраки рассеялись.
IV
Улыбка счастья
Наступили первые дни апреля; снег стаял, и на улицах повеяло весенним ветром. Вернувшись однажды из города домой, Владислав принес жене несколько травинок и сказал ей, что в поля уже прилетели жаворонки, а он садится сегодня за задания Гродского.
Раньше он не мог приступить к ним, так как один из местных инженеров поручил ему срочную работу, над которой он сидел днями и ночами две недели подряд.
Теперь наконец он пришпилил бумагу к чертежной доске и очинил карандаши.
- Знаешь, Владик, - сказала Эленка, - а мы скоро выставим вторые рамы! Ах, прости... я мешаю тебе... Больше не буду, никогда-никогда. Может, растереть тебе тушь?
В эту минуту кто-то вошел в прихожую.
- Что там? - спросила Эленка.
- Телеграмма господину Владиславу Вильскому, из Кракова. Прошу расписаться в получении.
- Из Кракова?.. - слегка удивленно протянул Владислав, принимая телеграмму. - Дай ему десять грошей, Элюня.
Он удивился еще больше, когда, распечатав телеграмму, прочел следующее:
"Верный слуга п.п. Эдварда шлет поздравления. Похороны вчера. Жду распоряжений. - Клопотович".
- Что это значит? - спросила Эленка.
- Не понимаю! - отвечал Вильский. - Разве только, что мой дядя умер, а его поверенный сошел с ума.
- Умер твой дядя? Тот самый богач? Может, он тебе что-нибудь оставил?
- Это на него не похоже. Один раз в жизни он дал мне тридцать рублей, и не думаю, чтобы после смерти он сделался щедрее.
- Все-таки тут что-то есть, - сказала Эленка.
- Э, что может быть, - ответил Владислав, садясь за работу.
Четверть часа спустя Эленка снова сказала:
- Если бы он тебе оставил тысяч десять.
- Не беспокойся, не оставил.
- Ну, тогда поцелуй свою жену.
Владислав добросовестнейшим образом исполнил приказание и продолжал работать.
Через час пришла вторая депеша:
"Граф П. дает за виллу на Рейне пятьдесят тысяч рейнских. Покойный заплатил тридцать. Жду неделю.
Адвокат Икс"
- С ума они сошли, что ли! - буркнул Владислав, бросая телеграмму на пол.
- Нет, как хочешь, милый Владик, тут что-то есть, - говорила взволнованная Эленка. - Наверно, дядя завещал тебе эту виллу...
- Детские мечты! Он всю жизнь избегал меня...
- Как бы то ни было, надо что-то делать.
- Я и делаю чертежи для Гродского.
В эту минуту принесли третью телеграмму:
"Краков, такого-то... Владиславу Вильскому, инженеру-механику, Варшава. - Покойный Эдвард Вильский завещал вам сто тысяч рейнских наличными, пятикратная сумма в недвижимости. Завещание у меня. Похороны вчера. Жду распоряжений. - Адвокат Игрек".
- Может ли это быть, Владик! - воскликнула Эленка, хлопая в ладоши.
Почтальон все еще стоял в комнате.
- Поздравляю ваше сиятельство с хорошим известием! - сказал он.
Владислав дал ему злотый. Почтальон вышел, почесывая затылок и недовольно ворча.
- Владик, - снова закричала Эленка, - ну иди же!
- Куда?
- Ну, я не знаю... на телеграф, наверно...
- Зачем?
- Ну, я не знаю... Боже, какое счастье!
Она убежала в свою комнату и упала на колени перед иконой. Тут же вскочила, помчалась на кухню и бросилась обнимать ошеломленную и обрадованную Матеушову. Потом снова встала на колени и сотворила молитву.
Вернувшись в мастерскую, она нашла мужа за чертежами.
- Да оставь ты их, Владик! - воскликнула она. - Что это ты, как будто ничего не случилось! Ты меня просто пугаешь... Скажи, сколько же это будет на наши деньги?
- Около полумиллиона рублей, - спокойно ответил Вильский.
- И тебя это совсем не радует? Ни-ни вот столечко?
Владислав отложил карандаш, взял жену за руку и, с подчеркнутой серьезностью глядя ей в глаза, произнес:
- Скажи мне, Элюня, разве за эти минуты прибавилось у меня сил, здоровья, ума, честности? Нет ведь, правда? А ведь это самое дорогое.
- Все-таки полмиллиона...
- Мы только кассиры при этих деньгах, они принадлежат не нам. Ну, скажи сама, разве мы смогли бы проесть эти деньги, пропить или потратить на развлечения? А если бы даже так - разве это было бы честно?
Эленка стремительно обняла его и расцеловала.
- Дорогой мой муж! - воскликнула она. - Я не могу тебя понять, но вижу, что ты совсем не такой, как другие.
Немного погодя она, как обычно, сменила канарейке воду, подсыпала семени и уселась шить рубашку для мужа.
"Это полотно, - подумала она, - ничуть не стало тоньше за сегодняшний день. Правильно говорит Владик - деньги ничего не меняют".
Она уже совсем успокоилась.
Вильский тем временем продолжал чертить. Когда стемнело, он молча стал ходить по мастерской; потом зажег лампу и снова склонился над доской.
Только сейчас он заметил, что допустил серьезную ошибку в вычислениях. Он разорвал чертеж и на обрывке бумаги стал выписывать какие-то пропорции и отдельные цифры, последняя из которых была: 25000.
- Двадцать пять тысяч? - шепнул он. - Это свыше шестидесяти рублей в день без труда и забот!..
"Куда бы их лучше всего поместить? - продолжал он раздумывать. - Акции вещь неустойчивая, а тут еще пожары... воры... Банк? Но какой банк может дать безусловную гарантию?.. Дома... А война, а артиллерийский обстрел?.."
"Истинное счастье, - вспомнился ему Эпиктет, - вечно и не поддается уничтожению. Все, что не обладает этими двумя свойствами, не есть истинное счастье".
Вильский слышал эхо этих слов в своей душе, но не понимал их. Суждения подобного рода превратились для него сейчас в пустой звук, и их смысл испарился вместе с нуждой. Вместо них из глубины подсознания выплывали совсем иные суждения, озаренные каким-то странным, еще незнакомым блеском.
"Высшая проницательность, - утверждал Ларошфуко, - состоит в том, чтобы точно знать истинную цену вещам".
- А я, - шепнул Вильский, - до сих пор не знаю цены годовому доходу в двадцать пять тысяч.
Был уже поздний час. Утомленная Эленка осторожно приоткрыла дверь.
- Ты все еще работаешь, Владик?
- Да! - ответил он, не поднимая головы.
- Спокойной ночи... Какой у тебя лоб горячий...
- Как всегда.
- Сегодня ты мог бы лечь и пораньше, ведь у тебя уже есть деньги... Спокойной ночи.
Она ошибалась. Большие деньги не дают спать.
Неожиданно Вильский подумал о Гродском. Воспоминание об инженере вогнало его в краску.
- Славный малый, - произнес он, - но ужасно неотесан.
Одна за другой мелькали в его голове мысли: о фабрике полотна, о его старой тетке, о бедном перчаточнике, который когда-то даром кормил его обедами; о людях, не имеющих работы, о планах, посвященных общественному благу, - и невыразимая горечь наполнила его сердце. Вспомнился ему и некий старичок в песочном сюртуке, известный философ и пессимист, с которым он познакомился в Париже. Перед ним Владислав тоже не раз распространялся о своих великолепных планах. Старик выслушивал его обычно со снисходительной усмешкой и в заключение говаривал:
- У великих идей, при многих плохих сторонах, есть и одна хорошая. Именно: они служат своего рода горчичником при воспалении ума у способных, но бедных молодых людей!
- Так оно и есть! - шепнул Вильский. - Мое состояние слишком велико, чтобы его выбросить в окно, но оно слишком мало, чтобы осчастливить им весь мир. Если разделить его среди одних только моих соотечественников, и то на каждого пришлось бы по неполных тринадцать грошей!
Этим воодушевляющим выводом Вильский подвел итог своим размышлениям. Он поднялся со стула и прошелся по комнате с видом человека, который знает, что ему делать.
"Добродетели растворяются в своекорыстии, как реки в море", - сказал Ларошфуко. Он был прав.
