Артур Хейдок - Звезды Маньчжурии
И когда она была почти готова, я оглянулся на девушку и... неожиданно увидел ее подошедшей ко мне вплотную...
Будто кто-то ударил меня: я выронил кисть и обеими руками схватился за голову... Мне нужно было вспомнить что-то, во что бы то ни стало необходимо было вспомнить то, что было скрыто за какой-то мутной, дрожащей пеленой и было одновременно так близко!.. И мука с такой силой охватила все мое существо, что сердце было готово выскочить из груди...
А девушка смотрела на меня укоризненным, скорбным взглядом. Она качала головой, губы ее подергивались, шептали чье-то имя...
Я заплакал от тоски и нестерпимой боли... Почему же, почему я не могу вспомнить! Давящим комом во мне росло желание безумно закричать, и, кажется, я кричал...
И тогда - точно вихрь прошумел в голове... Ослепительная вспышка... Мрак... И я уже держу девушку на руках... Вороной конь подо мной испускает короткое ржание и бешено мчит нас вперед... И еще рядом множество копыт отбивает дробь под странными всадниками, и все мы стремительно уходим от невидимой погони..
Чувствую себя невероятно сильным!.. Ночь... Кустарник... Летящие навстречу деревья и скалы... И, несмотря на опасность погони, столько упоения в этой скачке! Столько торжества бунтующей, никаких законов не признающей силы, что я сжимаю девушку как в железных тисках, целую ее, с ужасом отбивающуюся от меня, и испускаю короткие, сдавленные крики, которых я не могу удержать от душащего меня восторга...
Возбужденный воспоминаниями бредовой погони, Багров на минуту прервал рассказ и глухо закашлялся, как кашляют чахоточные.
Возбуждение утомило его - он стал рассказывать медленнее.
- Ну знаешь... Одним словом, в ту минуту я уже был не нынешний Багров, а... Как ты думаешь, кто я был? Яшка Багор, атаман шайки, ... ну, там землепроходец Сибири, что ли или просто - разбойник. А вернее, и то, и другое вместе, потому что помню - впоследствии, у лагерного костра, я часто разговаривал с товарищами о теплом море, Опоньском царе и еще разных диковинах.
И ты был между нами... С самопалом, громадным топором и длинным ножом за голенищем... А звали тебя - "Васька Жги пятки", потому что ... ты у нас был чем-то вроде специалиста по пыткам...
Багров застенчиво и неловко улыбнулся, как будто чувствуя себя виноватым в том, что определил меня в своем отряде на такую странную должность. Это вышло у него так забавно, что и я не удержался от улыбки, слушая этот, по моему мнению, горячечный бред.
- Мы ушли от погони в тот раз, - начал он опять, - это было удачное ограбление целого поезда знатной дамы со свитой и прислужницами. Две недели мы мчали добычу на север, где у нас на вершине Собачьей головы был лагерь.
Девушка - о том, что она была маньчжурской принцессой, я узнал лишь впоследствии - стала моей женой, ее прислужницы сделались подругами моих товарищей.
Я брал ее ласки, но она не любила меня. Помню, был даже случай, когда я нашел у нее небольшой, но острый, как жало осы, кинжал. Ложась спать, я нащупал его спрятанным в платье своей жены и преспокойно вытащил оттуда, не бросив ей ни одного упрека. Больше того, я положил его рядом с ее изголовьем и, усмехнувшись, уснул. Такие отношения продолжались до того дня, который все изменил и спутал все карты: на вершине Собачьей головы нас окружил многочисленный отряд маньчжуров, высланный за нами в погоню.
Дело было на рассвете. Постов, по дьявольской беспечности, мы не выставили, - у маньчжуров, мол, руки коротки!
Я еще спал, когда Васька Жги пятки ворвался в мой шалаш.
- Вставай, атаман, маньчжурские мужики за нашими головами идут.
Пока я надевал "сбрую" и прислушивался к начавшейся лагерной суматохе и ругани: "Какие такие мужики идут?.. Сбрендили спьяну!", мне бросилось в глаза радостно-взволнованное лицо моей жены.
- Рада, поди, стерва!
Горько вдруг стало на душе. Но я только взглянул на нее исподлобья и помчался выяснить размеры опасности.
На увенчанной каменным карнизом вершине Собачьей головы царила полная растерянность. Всем уже было ясно, что на сей раз не уйти... Как зверь рыскал я по вершине, перегибаясь и вглядываясь то туда, то сюда, в усеянные кустарником скаты, и везде мой взгляд натыкался на конных маньчжуров, оцепивших гору железным кольцом.
- Что, черти! Прозевали? - рычал я с налитыми кровью глазами на попадающихся людей. - С бабьем возились? А?
Все молчали, только откуда-то сбоку донесся спокойный голос Ерша Белые ноги, прозванного так за свои опорки:
- Не шуми, атаман! Сам-то ты больше на бабу глаза таращил, чем порядок блюл!
- Руби засеки, чертово отродье! - закричал я, почуяв изрядную долю правды в словах Ерша.
Опешившие станичники зашевелились. Моментально появились топоры, и все с остервенением навалились на работу; рубили и приволакивали целые деревья, прикатывали громадные глыбы камня - засека росла.
Но меня это не утешало: конец был ясен - отгуляли! Единственное, на что я хоть сколько-нибудь надеялся, - перед атакой маньчжуры вышлют парламентеров и предложат сдаться, а там можно будет поторговаться: сперва соглашаться, а потом отказываться. Канителить и всячески выигрывать время, чтобы как-нибудь обмануть и прорваться.
Далеко внизу протрубил рог. Бурые ряды по долинам задвигались, заходили волнами - всадники слезали с коней. Край солнца показался на горизонте и брызнул снопами золотистых лучей. Кое-где блеснули перистые шлемы вождей. Строятся.
Если теперь не вышлют парламентеров, то - никогда!
Нет, двигаются! Медленно, но уверенно, как сама смерть!
Они еще далеко, но мне, кажется, что я слышу шорох бесчисленных шагов. И, прислушиваясь к отдаленному гулу, я начал свирепеть: как же ... за нашими головами идут! Ладно же, пусть тогда это будет веселая смерть!
Я вскочил на самый высокий камень и крикнул что было силы: "Эй, ребята, висельники, кандальники, отпетые головы! Хорошо ли погуляли по миру за Уралом, за камнем?"
- Хорошо погуляли, атаман!
- Было ли пито, бито и граблено?
- Было и пито, и бито, и граблено! - хором отвечали разбойники.
- А довольно ли бабья, станичники?
- И бабья хватало!
- Так вот, братцы-станичники, пора и честь знать. Отзвонили - и с колокольни долой. Без попов нас сегодня отпевать пришли и отпоют... Так не жалей, братцы, пороху в последний раз! Чтоб веселей окочуриться хмельной голове! Да бейся так, чтобы черти на том свете в пояс кланялись!!!
Я выдержал паузу и обвел всех глазами. Мои лохматые бородачи закивали головами и в один голос закричали:
- Орел - наш атаман! Дюже правильно сказано? Чтоб черти... И тогда я ударил в ладоши и заплясал на камне, притопывая ногами:
"Эх-ма! Ух! Ух!
Как девица молода
Рано поутру за медом шла..."
Кубарем выкатились из засеки Сенька Косой, Митька Головотяп, да Ерш Белые ноги и с гамом и присвистом пустились вприсядку. Пулями вылетели другие, и все завертелось, заплясало у обреченной засеки.
Я смотрел на беснующуюся перед концом ватагу, присвистывал и притопывал вместе с ними, но в то же время "зыркал" на приближающегося врага.
- Будя! По местам, ребятушки! Пали ... бей! Так их, переэтак...
В следующую секунду уже захлопали самопалы, задымились камни... В этот момент я в последний раз окинул глазами опустевшую площадку и увидел свою жену, которая молча наблюдала происходящее.
В эту именно минуту я как-то особенно остро почувствовал всю ее нелюбовь ко мне и с горькой усмешкой бросил ей:
- Не горюй, красавица, сегодня меня убьют! Она оставалась стоять, как изваяние, с каменным лицом...
Уже все закипело кругом, и как волны прибоя у скалистого утеса в бурю со стоном отбегают назад, так и первые ряды маньчжуров, высоко взметнув руками, опрокинулись назад под смерчем дыма, огня, пуль... Но как прибой не устает бить о скалу, так же и наступающие накатывались волной... Уже не успевали заряжать ружей, и над засекой все чаще стали взметываться топоры, секиры, и уже гора, как муравьями, кишела наступающими.
Конец наступил чрезвычайно быстро - быстрее, чем я ожидал: маньчжуры где-то прорвали засеку, и мгновенно заняли всю площадку.
В последние минуты я был, как в тумане. Отбивался сразу от трех нападающих, расплющил обухом одному шлем вместе с черепом и в ту же секунду сам получил нож в спину...
Я упал, но еще не потерял сознания, и тут вдруг... какая-то женщина прорвала стену обступивших меня воинов, плашмя упала на меня, заплакала и закричала на маньчжурском языке. Руки обвили мою шею... Это была моя жена!
- Поздно!.. - с горечью прохрипел я ей в лицо и лишился сознания.
Багров, тяжело дыша, прервал рассказ, и закрыв глаза, сидел несколько минут, будто еще раз переживая виденное.
- Итак, - опять начал он, - в минуту поражения эта женщина подарила мне свою любовь - навсегда... Мне трудно говорить, и не в подробностях тут дело... Да и день уже догорает, а вечерняя сырость заставит меня мучительно кашлять. Я только скажу тебе, что благодаря отчаянному сопротивлению моей жены, меня не убили, а взяли в плен. И она мне устроила побег. Подкупленный ею тюремный сторож сам привел меня к месту, где были приготовлены оседланные лошади и оружие. И у этих лошадей я опять встретил жену, и вместе с нею днем и ночью, пересаживаясь по очереди с одного коня на другого, мы гнали на север, пока не пришлось снять ее с седла - бесчувственную.
