Ричард Бирд - Х20
— Неужели ты не хочешь знать, что творится в мире?
— Нет.
Если ему нечего было мне отдать, он расписывал какое-нибудь невероятное блюдо, которое собирался для нас приготовить, где все составляющие закодированы цветом или начинаются с буквы Т. Я говорил — нет-нет, пожалуйста, не надо.
— Да, ты прав, глупая мысль. Впрочем, не очень-то мне хочется готовить.
А когда я закрывал дверь, он вскакивал, подпрыгивал, улыбался не разжимая губ, чтобы скрыть плохие зубы, и вскоре Лилли приносила наверх большую порцию жареного картофеля или что-нибудь еще, в зависимости от пляски. Только теперь заказ всегда был на двоих, и я чувствовал, что должен есть, потому что Тео потрудился заказать и оплатить еду.
В этой слабости виноваты мои родители.
— Прости, — сказала Люси. — Я думала, ты знал, что это маскарадный костюм.
Скрестив руки, я стоял в дверях и смотрел, как она вытирает ладони о футболку и выцветшие джинсы. В кармане отчетливо вырисовывалась пачка сигарет.
— Разумеется, если бы я была беременна, то не стала бы курить. Можно мне войти?
Мне хотелось сказать “да”, потому что я хотел в нее влюбиться. Впрочем, мне хотелось сказать и “нет”, потому что я слышал, как перед этим она постучала в дверь Джулиана Карра. Его не было дома.
Я шагнул в сторону и пропустил ее внутрь. Она быстрым взглядом окинула узкую кровать, коричневый коврик и пустующую доску для записок на внутренней стороне двери.
— Тебе стоит обзавестись пуфиком, — сказала она. — Обожаю пуфики.
Затем она сказала:
— Ничего, если я закурю?
Уолтер опять здесь, из сочувствия. Думаю, еще и потому, что собирается выкурить несколько трубок тайком от своей дочери Эмми. Кажется, он уверен, что дом в целом и эту комнату в частности вот-вот опечатают судебные приставы, и поэтому действует так, словно каждый день — последний. Мне впервые приходит в голову: а ведь ему невдомек, что дом принадлежит мне. Он хочет знать, какая судьба ждет снимки и рисунки Тео.
— Кстати, где он раздобыл это легкое?
Уолтер имеет в виду сильно увеличенный снимок среза препарированного легкого, висящий слева от двери. На снимке преобладает розовый цвет. В высоту он меньше, чем в ширину, и Тео поместил его в черную пластмассовую рамку. Похоже на комок жевательной резинки, недавно выплюнутый на раскаленный асфальт. Кто-то подобрал резинку, растянул, а потом заснял вместе со следами прилипшего гудрона и всего остального.
Вывесить этот снимок — как это типично для Тео с его чувством юмора. Снимок задавал тон всей комнате: такая вот искрящаяся ирония позднее стала основным принципом Клуба самоубийц.
Это не моя идея.
Джулиан Карр никогда не сомневался, что окончит университет с отличием, и это позволит ему поступить в аспирантуру университета Дьюка в Вирджинии. После защиты докторской диссертации он намеревался сделать блестящую карьеру на медицинских исследованиях в лаборатории “Бьюкэнен” где-то в Европе. За время недолгого обучения у светила науки он откроет лекарство от рака.
Меж тем он набирал известность в качестве студента. В ноябре он проник в холодильный отсек медицинского факультета и выкрал сердце и легкие трупа индуса, предназначенного студентам-первокурсникам для вскрытия. Он вскрыл тело сзади, сделав разрез под лопаткой, поэтому спереди оно выглядело нетронутым. Обнаружив отсутствие двух основных органов, одна студентка сказала:
— Я думаю, это неэтично. Все тела, изображенные в учебниках, принадлежат европейцам.
Поскольку Джулиан Карр был моим соседом и другом, он первым сообщил мне слушок о том, что легковерный студент-историк, единственный в корпусе не имевший отношения к медицине, видел роды. Я воспринял его мягкую иронию как знак привязанности и сосредоточился на мысли о том, чтобы влюбиться.
Первое, от чего я отказался твердо и непреклонно и без малейших раздумий, — котенок, которого мы нашли в Центре. Скрестив руки, я загораживал вход в свою единственную комнату.
— Не возьму.
Чтобы лишний раз это подчеркнуть, я закурил “Кармен” и глубоко затянулся.
— Это подарок, — сказал он. — Я купил ему новую бутылочку для кормления и остальные причиндалы.
— Нет.
— С розовой крышечкой и портретом Багза Банни сбоку. Взгляни.
— Нет.
— Но у меня есть пес. Не могу же я держать кота и пса.
Грузно приплелся Гемоглобин, подвывая от какого-то воспоминания или в предвкушении еды, понимая, что чего-то хочет, но не зная, чего именно. Он бросил попытки вспомнить, забрался на диван, потоптался и лег.
— Не могу же я держать обоих, а? — сказал Тео.
— Нет, — сказал я. — Ни в коем случае. Ни при каких обстоятельствах.
— Давай сделаем так, — сказал он. — Пусть все будет по-честному, поэтому бросим монету. Решка — ты его берешь.
— Мне не нужен кот, Тео.
— Орел — ты лупишь его по голове большой палкой, пока он не отдаст концы.
Мать приехала меня навестить.
За два дня до ее приезда я открыл окно. Затем спрятал пепельницу, которую Люси украла в баре, и вытряхнул из корзины окурки Джулиана. В ночь перед приездом я передумал и двадцать минут оттирал внутренность корзины лимонной жидкостью для посуды.
К счастью, Джулиан на весь день уехал в “Бьюкэнен”. Компания пригласила его в виварий, где обезьян учили курить. Люси была в Лондоне на демонстрации против миссис Т, так что в итоге я избежал необходимости представлять свою мать тем, кто для меня что-то значил. Я не выдал ничего личного и ни к чему не привлек внимания.
Вообще-то мать осталась настолько довольна визитом, что предложила купить что-нибудь особенное для оживления моей комнаты. Мы отправились в старейший универмаг города и в зале для некурящих тамошнего ресторана попили чаю. Затем она купила мне черный вельветовый пуфик, доплатив за треугольную этикетку Британского института стандартов с надписью “НЕ ВОСПЛАМЕНЯЕТСЯ”.
Уолтер говорит, что играл вчера вечером в домино в “Генерале Гордоне”, и Хамфри Кинг поинтересовался, не против ли я, если он будет время от времени заскакивать, как в стародавние деньки.
— Это было не так уж давно, Уолтер.
— Доживешь до моего возраста — все деньки будут стародавними.
Разумеется, я говорю ему, что я не против.
Он говорит, что старый Бен Брэдли и Джонси Пол тоже там были. И еще парочка других.
Я не могу удержаться от смеха.
— Приводи всех, — говорю я, — и новеньких, если кто-нибудь еще хочет присоединиться. Притаскивай всю доминошную лигу, Уолтер, если у них легкие выдержат.
— Я не могу его взять. Его еще надо кормить из бутылочки, а на работе у меня жалуется секретарша миссис Кавендиш.
— Нет.
— У нее аллергия на кошек.
— Нет.
— К тому же я каждую среду вечером занят и не могу брать его с собой.
— Ты его нашел, ты и бери. Глупо бросать монету.
— Я дал ему имя.
— Я не возьму твоего кота.
— Бананас.
— Нельзя принимать решение, бросив монету.
— Его зовут Бананас.
Я посмотрел на котенка, тот свернулся у Тео на руках клубком и мурлыкал. Коричневые отметины все равно напоминали утку. Он потерся щекой о шерстяную безрукавку Тео, чуть высунув розовый язычок. Знаю, коты не улыбаются, но когда Бананас так закрывал глаза, я думал, что, возможно, и ошибаюсь.
— Ладно, — сказал я. — Я буду присматривать за ним и кормить в среду вечером. Остальное время он твой.
— Нет, никаких полумер. Держи.
Он вручил мне Бананаса — тот, как ребенок, улегся в моих руках на спинку. Нелепость какая. Тео отправился на кухню, а я поплелся за ним, желая возразить, но на кухне он уже закурил и о коленку пробовал на прочность ручку от швабры.
Я спросил его, что он делает.
— Большую палку, — сказал он.
Если кто-нибудь спрашивал меня “не возражаете, если я закурю?”, мне всегда хотелось сказать “я — нет, но вот моя мать — да”, хоть и не понимал, какое значение имеют взгляды моей матери. Люси Хинтон сказала бы “моя мать — тоже”, перед тем как втянуть в свое длинное горло добрые полтора сантиметра табака и папиросной бумаги “Мальборо”.
Люси изучала английскую литературу. Любила писать и играть. Любила петь и плясать. Любила выступать. Собиралась принять участие в постановке “Волшебной горы” для двух женщин, где играла весь клуб “Пол-легкого”. Издавала поэтический журнал под названием “Фильтр”. Собиралась возглавить свинговую группу “Люси Легкоу и Канцерогены”. Все это было не всерьез — она просто дразнила меня, дергая струны беспокойства, которое я подавлял всякий раз, когда она закуривала.
Дразнить меня было легко, потому что после ошибки, допущенной при нашей первой встрече, я никогда не был до конца уверен, что она не играет роли. Она постоянно меняла внешность, и порой меня пугала мысль, что в действительности Люси никогда не снимает маскарадного костюма, скрывая постоянную беременность, которая и была истинным выражением ее натуры. В какой-то период она стала зачесывать черные волосы в шиньон, закрепляя его электропроводом. Сказала, что подстрижется, когда с пьесой будет покончено.
