Редьярд Киплинг - Мэ-э, паршивая овца
На стороне тети Анни-Розы сила, рассуждал Панч, ей никто не запретит драть его хоть до полусмерти. Это несправедливо и жестоко, и папа с мамой не допустили бы такого ни за что. Если только, как на то намекает тетя Анни-Роза, все не делается по их же тайному указанию. Тогда его, значит, и правда бросили. В будущем разумней не давать тете Анни-Розе повода для недовольства, хотя, с другой стороны, в желании "выхваляться", скажем, его уличали, когда он и не помышлял ни о чем подобном. Так, например, он, оказывается, "выхвалялся" перед гостями, когда накинулся на незнакомого господина -- который вовсе не ему, а Гарри приводился дядей -- с расспросами о грифе и булатном мече, а заодно и о том, что за штука такая это самое тильбури, в котором разъезжал Фрэнк Фарли,-- то есть о материях крайне животрепещущих и требующих безотлагательного разъяснения. Не притворяться же ему, в самом деле, будто он любит тетю Анни-Розу.
В эту минуту вошел Гарри и остановился поодаль, гадливо разглядывая то, что недавно было Панчем, -- взъерошенный комок, забившийся в угол комнаты.
-- Ты -- врун, маленький, а врун,-- с явным удовольствием сказал Гарри. -- Тебе не место за одним столом с нами, и ты будешь пить чай тут, внизу. И не смей больше без маминого разрешения разговаривать с Джуди. Ты и ее испортишь. Для тебя самое подходящее общество -- прислуга. Это мама так говорит.
Вызвав у Панча новый приступ отчаянных рыданий, Гарри удалился наверх и сообщил, что Панч до сих пор не образумился.
Дядя Гарри сидел за столом, как на иголках.
-- Черт знает что, Анни-Роза, -- сказал он наконец, -- неужели нельзя оставить ребенка в покое? Вполне славный мальчишка, во всяком случае, когда он со мной.
-- При тебе-то, Гарри, он шелковый, -- сказала тетя Анни-Роза, -- но я опасаюсь -- и очень, -- что он паршивая овца в стаде.
Черный малый услышал и намотал на ус -- такое прозвище могло пригодиться. Джуди расплакалась, но ей было велено сейчас же перестать, потому что о таком братце плакать нечего, а на исходе дня Панч водворен был обратно в верхние покои и высидел положенное один на один с тетей Анни-Розой и смолокипящими ужасами ада, живописуемыми ею всею образностью, на какую способно было ее убогое воображение.
Горше всего была укоризна в широко открытых глазах Джуди, и Панч пошел спать, горбясь под тяжестью унижения. Спал он в одной комнате с Гарри и заранее знал, какая ему уготована пытка. Полтора часа он был вынужден отвечать сему достойному отроку, каковы были побуждения, толкнувшие его на обман, обман вопиющий, и какое именно понес он за это наказание от тети Анни-Розы, и вдобавок изъявлять во всеуслышанье признательность за душеспасительные наставления, коими счел нужным снабдить его Гарри.
Этим днем ознаменовалось начало крушения Панча, отныне -- Паршивой овцы или, для краткости, Паршивца.
-- В одном обманул -- ни в чем веры нет, -- провозгласила тетя Анни-Роза, и Гарри понял, что сама судьба предает в руки его Паршивую овцу. Он завел привычку будить соседа среди ночи и вопрошать, отчего он такой нечестный.
-- Не знаю,-- огвечал Панч.
-- А ты не думаешь, что тебе следует встать и помолиться, чтобы господь укрепил твой дух?
-- Н-наверно.
-- Тогда вставай и молись!
И Панч вылезал из постели, содрогаясь от невысказанной злости на весь мир, видимый и невидимый. Он теперь на каждом шагу попадал впросак. Гарри был большой любитель устраивать ему перекрестные допросы о содеянном за день с таким расчетом, чтобы раз десять поймать его, заспанного, осатанелого, на том, что он сам себе противоречит, -- а наутро о том исправно докладывалось тете Анни-Розе.
-- Да не сказал я неправду, -- начинал Панч, пускаясь в сбивчивые объяснения, и с каждым словом лишь увязая все глубже. -- Я сказал, что два раза не читал молитву в тот день, то есть во вторник. Но один-то раз я читал! Я точно знаю, что читал, а Гарри говорит -- нет. -- И так далее, пока все, что скопилось внутри, не прорывалось наружу слезами, и его с позором выдворяли из-за стола.
-- Раньше ты не был такой скверный, да? -- говорила Джуди, подавленная перечнем злодеяний Паршивой овцы -- А теперь почему стал?
Сам не знаю, -- отвечал ей Паршивец. -- Я вообще не скверный, просто меня чересчур затормошили. Я же знаю, чего я делал, а чего нет, а когда хочу сказать, Гарри все обязательно вывернет наизнанку, а тетя Анни-Роза ни одному словечку моему не верит. Джу, ты-то хоть не говори, что я скверный.
-- А тетя Анни-Роза говорит -- скверный. Вчера приходил священник, она и сказала.
-- И зачем она всем про меня рассказывает -- даже кто не живет с нами? Так нечестно, -- говорил Паршивец. -- Вот когда мы жили в Бомбее, я что-нибудь сделаю -- не напридумывают про меня, как здесь, а на самом деле -- и мама скажет папе, а папа -- мне, что ему про это известно, вот и все. А посторонние ничего не знали -- Мита и то не знал.
-- Я не помню, -- печально говорила Джуди. -- Я тогда была маленькая-маленькая. А правда, тебя мама любила так же сильно, как меня?
-- Конечно. И папа. И все.
-- Тетя Анни-Роза меня любит больше. Она говорит, что ты -- тяжкий крест и паршивая овца и чтобы я с тобой без особой надобности не вступала в разговоры.
-- Вообще? Не только в те разы, когда тебе совсем не велят со мной разговаривать?
Джуди горестно покивала головой. Паршивец отвернулся, пряча отчаяние, но его уже обхватили за шею ручки Джуди.
Ну и подумаешь,-- зашептата она -- А я с тобой как разговаривала, так и буду разговаривать целый век. Пускай ты... то есть пускай тетя Анни-Роза говорит, что ты скверный, пускай Гарри говорит, что ты трус, а все равно ты мой родной брат. Он говорит, если я тебя как следует дерну за волосы, ты расплачешься.
-- А ну дерни,--сказал Панч.
Джуди потянула осторожно.
-- Сильней -- дерни изо всех сил! Видишь? Сейчас можешь сто раз дернуть, и мне ничего. Если ты со мной будешь разговаривать, как всегда, то дергай сколько хочешь -- хоть совсем вырви. А вот если бы пришел Гарри, если бы он стоял и подговаривал тебя дергать, тогда я расплакался бы, я знаю.
Дети скрепили уговор поцелуем, и у Паршивца немножко отлегло от души, и, соблюдая предельную осмотрительность, а также тщательно обходя стороною Гарри, он сподобился добродетели и получил разрешение читать без помех. Дядя Гарри брал его с собой гулять, утешал грубоватой лаской и никогда не называл Паршивцем.
-- Хотя, видимо, Панч, это все -- для твоей же пользы, -- говаривал он -- Давай-ка присядем отдохнем. Что-то я устал.
Путь их теперь чаще лежал не к морю, а мимо картофельных полей, на роклингтонское кладбище. Здесь седой опускался на могильную плиту и просиживал так часами, а Паршивец тем временем читал надгробные надписи. Потом дядя Гарри вздыхал и, припадая на одну ногу, брел обратно к дому.
-- Скоро и я тут буду лежать,-- сказал он Паршивцу как-то зимним вечером, когда лицо его в свете, падающем из окон церковной сторожки, было белое, как стертая серебряная монета. -- Тете Анни-Розе говорить про это не нужно.
Через месяц на утренней прогулке он, не пройдя и полпути, круто повернулся и заковылял обратно домой.
-- Уложи меня, Анни-Роза,-- прохрипел он.-- Я отходил свое. Добрался до меня этот пыж.
Его уложили в постель, и две недели на доме тенью лежала его болезнь, а Паршивец был предоставлен самому себе. Ему только велели вести себя тихо, а от папы как раз пришли новые книжки, и он уединился в своем заповедном мире и был совершенно счастлив. Даже по ночам ничто не омрачало его блаженство. Гарри перешел вниз, и можно было лежать спокойно. низая в одну вереницы историй о путешествиях и приключениях в далеких странах.
-- Дядя Гарри умирает,-- сообщила Джуди, у которой чуть ли не вся жизнь теперь протекала подле тети Анни-Розы.
-- Да, очень жаль, -- спокойно сказал Паршивец. -- Он это мне давно говорил.
Разговор услышала тетя Анни-Роза.
-- Хоть тут попридержал бы свой поганый язык! -- гневно оборвала она его. Под глазами у нее были синие круги.
Паршивец ретировался в детскую и с глубоким интересом принялся читать нечто глубоко непонятное под названием "Как цветок на заре". Читать это произведение, по причине его греховности, воспрещалось, но что за важность, когда кругом рушатся основы вселенной и у тети Анни-Розы большое горе.
-- Я рад, -- сказал Паршивец. -- Теперь ей плохо. И не врал я. Я-то знал. Он мне просто не велел говорить.
Ночью Паршивец внезапно проснулся. Гарри в комнате не было, с нижнего этажа доносились чьи-то рыдания. Вдруг темноту прорезал голос дяди Гарри, он пел Песнь о Наваринскои битве:
Звались наши флагманы "Азия".
"Генуя" и "Альбион"!
Ему лучше, подумал Паршивец, который знал наизусть все семнадцать куплетов этой песни. Но не успел он это подумать, как вся кровь отхлынула от детского его сердца. Голос взметнулся на октаву выше и зазвенел пронзительно, точно боцманская дудка :
За "Розой", замыкая строй
Летела "Филомела" в бой,
