Михаил Строганов - Лексикон Таро
Ключ:
«Лекционный зал в русской провинции, в 1908 году, в промежутке между двумя революциями: 1905 и 1917 года, а также и между двумя войнами: Русско-Японской и Русско-Немецкой. Заезжий из Петербурга профессор читает лекцию о земельном вопросе, о социализме и о том, почему и как нужно доделывать революцию, недоделанную в 1906 году. Профессор говорит нам о крестьянском малоземельи, — что было правильно, и о колоссальных запасах земли у государства, — что тоже было правильно. Не сказал только того, что государственная земля лежит у полярного круга, в средне-азиатских пустынях и в прочих таких местах. Говорит о «частном землевладении», что тоже было правильно, но не сказал о том, что бо'льшая половина этого «частного землевладения» давно стала крестьянской. Говорит о помещичьем землевладении, но не сказал того, что дворянская земля переходит в крестьянские руки со скоростью около трех миллионов десятин в год. Приводит в пример Северо-Американские Соединенные Штаты, где государство образовало огромный земельный фонд для переселенцев («Сэттльмент»), но не сказал того, что в САСШ населенность землевладельческих штатов была равна 10 — 30 человекам на кв. км. У нас Приволжские губернии имели 80 человек на кв. км. И что во всей России 48 % всей ее территории находятся в поясе вечной мерзлоты — на глубине больше метра не оттаивает никогда. Профессор долгое время провел в САСШ и не напомнил нам, молодежи, что за все время своего государственного существования САСШ не знали ни одного иностранного нашествия, а нас регулярно жгли дотла то татары, то поляки, то немцы, то французы. Вообще же профессор призывал, конечно, к революции. И мы, молодежь, мы, юные, честные и жертвенные, мы, не погрязшие в мещанстве и косности, мы должны выше и выше вздымать знамя великой и бескровной социалистической Революции.
И, вот, в зале раздается крик: «казаки!» Казаков, во-первых, не было, а, во-вторых, быть не могло — было время полной свободы словоблудия. Одна секунда, может быть, только сотая секунды трагического молчания и в зале взрывается паника. Гимназистки визжат и лезут в окна — окон было много. Гимназистами овладевает великий революционный и героический порыв: сотни юных мужественных рук тянутся к сотням юных женственных талий: не каждый же день случается такая манна небесная. Кто-то пытается стульями забаррикадировать входные двери от казачьей кавалерийской атаки. Кто-то вообще что-то вопит. А профессор, бросив свою кафедру, презирая все законы земного тяготения и тяжесть собственного сана, пытается взобраться на печку…
Я почему-то и до сих пор особенно ясно помню эту печку. Она была огромная, круглая, обшитая каким-то черным блестящим железом, вероятно, метра три вышиной и метра полтора в диаметре: даже я, при моих футбольных талантах, на нее влезть бы не смог. Да и печка не давала ответа ни на какой вопрос русской истории: если бы в эту залу действительно ворвались казаки, они сняли бы профессора с печки. Положение было спасено, так сказать, «народной массой» — дежурными пожарными с голосами иерихонской трубы. Все постепенно пришло в порядок: гимназистки поправляли свои прически, а гимназисты рыцарски поддерживали их при попытках перебраться через хаос опрокинутых стульев. Соответствующий героизм проявил, само собою разумеется, и я. Но воспоминание об этом светлом моменте моей жизни было омрачено открытием того факта, что некто, мне неизвестный сторонник теории чужой собственности, успел стащить мои первые часы, подарок моего отца в день окончательной ликвидации крестьянского неравноправия. Должен сознаться честно: мне по тем временам крестьянское равноправие было безразлично. Но часов мне было очень жаль: следующие я получил очень нескоро. Потом выяснилось, что я не один «жертвой пал в борьбе роковой», — как пелось в тогдашнем революционном гимне. Не хватало много часов, сумочек, брошек, кошельков и прочего…»
Иван Солоневич «Диктатура сволочи»
Аркан II — Папесса
Трактовка образа:
Существует особый род роковых женщин, притягательных и непостижимых, как бездна. Они совсем не те, за кого себя выдают и кем кажутся, совсем как римский папа Иоанн VIII, который на поверку оказался женщиной — Папессой.
Облик Папессы вызывает уважение, заставляет признать ее избранность, принять ее главенство и даже приклониться перед ней. Но внимательный взгляд очень скоро найдет в ее обличии множество признаков совсем другой природы и обнаружит черты совсем другой натуры.
Её лицо двусмысленно и напоминает «приличьем скованную маску», из-под которой проглядывает злобное, хитрое и опасное существо, а под ее священной короны выглядывают дьявольские рожки. Это — само воплощение порока под личиной благопристойности.
Ее напускное благочестие — способ заманить жертву, усыпить ее контроль, заманить в свои сети и выпить жизнь без остатка.
Папесса — цветок, несущий безумие и смерть. Это может быть и заурядная охотница росянка, и экзотический паразит виноградников раффлезия, чьи огромные ядовито-красные цветы пахнут гниющим мясом, а после короткого цветения превращаются в бесформенную разлагающуюся массу черного цвета. Но чаще всего это белладонна, прекрасная госпожа, чей запах дурманит, вызывая тошноту и головную боль, а ее похожие на вишню ягоды содержат в себе атропин, который возбуждает и психику, и тело, но вскоре приводит к параличу и смерти. Поэтому человек, попавший под власть Папессы, сходит с ума и погибает, безропотно служа для своей губительницы источником энергии и силы.
Психологический аспект:
Образ Папессы был, пожалуй, излюбленным в русской классической литературе XIX — начала XX века. Ее образ с восхищением живописали литераторы, ей грезили поэты, сомнамбулически рифмуя вирши про «губительную страсть».
Два художественных образа Папесс хочется особо отметить. Это «экзотическая белладонна» Рената из «Огненного Ангела» В.Я.Брюсова, которой движет истерия на мистико-эротическом фоне, ради которой она с легкостью готова пожертвовать рассудком, жизнью и душей влюбленного в нее мужчину. Это и «русская красавка» Настасья Филипповна из романа Ф.М.Достоевского «Идиот», «необыкновенное и неожиданное существо», которое одержимо гордостью, мстительностью, презрением, ненавистью и в тоже время страданием до саморазрушения. Подталкивая себя к смерти, она вовлекает в бесконечный житейский и душевный кошмар тех, кто ее любил или был к ней хоть как-то привязан.
Поразительно, но спокойное величие и ледяная неизбежность смерти, которую таит в себе бездна, намного сильнее и ясного ума и слепого инстинкта самосохранения. Она одновременно притягательна и смертельна, как паутина для мух.
Роль в социальной мифологии:
Папесса — квинтэссенция греха и лицемерия, образец успеха достигнутого неправедными путями, триумф переоценки ценностей.
Она женщина — но выдает себя монахом мужчиной; она образец непорочности и девства — но в действительности блудница; она символ религиозного хранителя защитника — но в жизни является той силой, которая разрушает и обесценивает сами основы Веры.
Притягательность ее образа балансирует между жаждой дикаря нарушить табу, обведя богов вокруг пальца, и стремлением подростка самоутвердиться в глазах сверстников, покурив в туалете и разбив окна в учительской. Оттого толпа, сочетающая в себе дикаря и подростка, обожает лицемерие и лицедейство, даже подчас не разделяя и не различая их.
В придуманных, практически невероятных обличиях и жизненных историях, желающий находит удобоваримые «дозы греха». Папесса — формула благопристойного и безопасного порока, который может быть и милым безвестным личиком с глянцевой обложки, и притягательным персонажем из бульварного романа, и негасимой звездой шоу-бизнеса, и денницей на политическом небосклоне…
Цитата:
«Невозможно добиться, чтобы английский суд присяжных вынес приговор за содомию. Половина присяжных не верит, что нечто подобное возможно физически, а другая половина сама занимается этим.»
Уинстон Черчилль
Ключ:
«Она любила своего мужа неистовой любовью, но так же неистово она любила всякого мужчину, с которым случай приводил ее остаться наедине, — и обнаруживала в таких случаях столько предусмотрительности и ловкости, что сбивала с толку всякий надзор и очень часто добивалась, чего хотела.
Под первым попавшимся и тут же на месте придуманным предлогом она зазывала к себе то рабочего, отрывая его от работы, то случайного прохожего на улице, то молодого мастерового, то слугу, то мальчика, возвращающегося из школы.
Разговоры, которые она с ними заводила в подобных случаях, были до такой степени невинны, что всякий направлялся за ней вполне доверчиво, нисколько не задумываясь. Неоднократно случалось, что такой гость бил или обкрадывал ее, — но это не мешало ей снова зазывать к себе.
