Франсуа-Поль Алибер - Мучения члена
Арман на минуту умолк, словно разбередив свои воспоминания, а затем продолжил:
— Когда мне исполнилось семнадцать, я уже выглядел почти так же, как сейчас. Тайный орган, казалось, вытягивал все мои жизненные соки и бесконечно разрастался в ущерб остальному организму. Возможно, для многих такой член стал бы причиной гордости, да я и сам не уверен, что в те времена не радовался своей особости. Однако для моих юных товарищей член мой с давних пор был предметом изумления, порой насмешек, но в основном — страха. Я уже осознал всю тщетность собственных усилий, с тех пор как попытался получить удовлетворение с ровесниками, решившими пойти мне навстречу, и мог испытывать оргазм лишь благодаря кропотливыми поверхностным ласкам, причем добрую их половину я брал на себя. Я упорно стремился к более глубокому проникновению, что так ни к чему и не приводило, несмотря на любезность и щедрые подготовительные средства. Не подумай, будто я когда-либо злоупотреблял такими видами совокупления или, более того, искал некое иллюзорное подобие женщины, как большинство тех, кто им предается. Я упорствовал потому, что, возможно, заранее был убежден в невозможности довести дело до конца и пытался обрести со своими товарищами некую замену духовного сладострастия, которого затем требовал от женского пола. Но не будем забегать вперед… Однажды, когда мне уже пошел восемнадцатый год, я постучал в дверь борделя. Уверяю тебя, это не было ни любопытством, ни желанием поступать, как все, над которым я всегда смеялся, ни пробуждением нового чувства. Зачем же меня туда потянуло? Так или иначе, я вошел хладнокровно и сознательно, хорошо понимая, какое непреодолимое отвращение меня ожидает, хотя никогда в жизни там не бывал. Хозяйку звали Марта. Вышла высокая русская — накрашенная, уже немолодая, если только не старая с оголенными руками и в платье кричащего голубого цвета. Я поднялся вслед за ней по лестнице в ее комнату. Она быстро разделась: я никогда не видел ничего столь же отвратительного — особенно эти обвисшие, складчатые груди, завивавшиеся штопором и похожие на свиные мочевые пузыри, откуда удалили весь жир. Тоже раздевшись, я заметил как у нее на лице отобразился ужас: она никогда не видела и не принимала в себя ничего подобного. А между тем ее, извини, манда, которую я ощупал рукой, была так широка и глубока, что в нее без труда бы пролезла бутылка шампанского, причем донышком вперед… Женщина сделала все возможное, однако мой таран намного превосходил размеры ее бреши. Да, знаю, о чем ты думаешь и собираешься мне сказать. Если проявить настойчивость и, главное, грубость, можно справиться с любой задачей. Но могу заверить, что насилие — это не мой конек, я не садист. Вид, запах, вкус и осязание крови во время секса вызывают у меня отвращение. Я не из тех, кто испытывает оргазм благодаря жестокости — быть может, за исключением чисто головной жестокости, которая, конечно, является разновидностью садизма, но, в конечном счете, я всегда направляю ее против себя самого, так что у нее другое название. Наверное ты удивишься, что, несмотря на мою совершенную холодность к женщинам, мне удалось при соприкосновении с этой страхолюдиной добиться такой эрекции, которая возникала только в присутствии самца. Но хоть у меня и встал на эту старую Парку, в своем воображении я, несомненно, призывал на помощь иные прелести, и в душе моей уже вырисовывалось то смутное предчувствие, о котором я буду говорить вскоре и которое воплотилось пред моим мысленным взором лишь пару лет спустя… Наконец-то я осознал, что в силу своего уродства стою особняком от прочих представителей человечества, к какому бы полу те ни принадлежали. Меня переполняла горькая радость, и я повсюду носил с собой некое отравленное счастье. Я много путешествовал — по Франции и за рубежом, упорствуя вопреки очевидности и повторяя эксперимент, который всегда заканчивался разочарованием. Однажды я повстречал Жака. То было потрясающее создание — одновременно добродушное и глупое, пронырливое и доверчивое. С бычьей шеей и сплюснутым профилем безобидного тигра, он своим взглядом, лицом и осанкой показывал, что живет лишь ради того, чтобы наслаждаться каждым миллиметром собственного тела. Когда Жак обнажался, своей героической мускулатурой он напоминал юношу из Сикстинской капеллы, стоящего слева от пророка Иеремии и с необузданным бесстыдством демонстрирующего свои ляжки и исполинский торс, словно предлагая их для жадного поцелуя, которым невозможно пресытиться. Как только Жак выпрямлялся, раскинув руки и ноги (причем четыре страны света пересекались в великолепной точке его причинного органа, как на всяком каноническом изображении человеческого тела), он высился предо мной, а я алчно пробегал по нему глазами, проводил ладонью и губами, не в силах вычерпать сей неистощимый фиал удовольствия, который опьянял мои чувства одно за другим и все вместе. Я любовался восхитительными контурами рук и плеч, боков и коленей; слегка выдающейся грудью со вздутыми мышцами, столь твердыми, что они не прогибались под любым нажимом; пушком, который, начинаясь нежной порослью подмышек и заканчиваясь идеальным треугольником возле пупка, пышным и курчавым, окутывал член и опоясывал высокие ляжки: под моими губами дрожала эта шелковистая звериная шерстка, моховой покров с едким ароматом, теплое и хищное руно, куда я погружался, точно в самую темную чащобу первозданных джунглей… А какой вид открывался, когда он разворачивался и распрямлял великолепно прогнувшуюся спину, которая расширялась и раздувалась, постепенно переходя в бедра! Тогда я снова сгибал его, и он повиновался с безумной покорностью: мой язык приникал и ввинчивался в него, становясь с ним одним целым, а моя ладонь гладила поочередно его задницу, член и яички, которые я то притягивал, то отталкивал до тех пор, пока он еще мог терпеть это жгучее, почти болезненное покалывание. Затем я упирался языком в одну точку и водил ладонями повсюду — по бокам, в тех местах, где кожа на животе столь тонкая, что возбуждается от малейшего прикосновения; под мышками, по груди, сжимая соски, и, наконец, по напряженному половому органу, вновь оттягивая его назад вместе с роскошными яичками, которые заглатывал оба одновременно. Когда я уже начинал задыхаться, а Жак еле сдерживался, чтобы не кончить, он тоже разворачивал меня и обнимал руками и всем своим огромным телом, дабы подавить исступленное желание задушить меня, которое я сам мало-помалу вызывал у него… Признаюсь, я не получал от этого слишком уж большого удовольствия, точнее, получал его лишь «рикошетом», если можно так выразиться. Иными словами, то было удовольствие, которое испытывал он сам, и по сравнению с другим удовольствием, которое Жак получал бы на моем месте с кем-нибудь другим, оно не заслуживало внимания. Ведь, несмотря на все мои уловки, он оставался непреклонен. У меня даже не хватало сил отказаться самому, и ему точно так же, как тебе вчера, всегда приходилось отказываться от того, чтобы довести меня до оргазма. Тем временем он вволю возбуждал меня своими яростными атаками или обхватывал шершавыми руками землекопа мой член, который по своим размерам равнялся трем ослиным и в тот момент, когда Жак выбивался из сил, затапливал его до самых кистей бурным потоком спермы, гейзером молофьи — брызжущей колонной. Он размазывал ее повсюду — от основания до головки и обратно, с горячностью, вскоре вынуждавшей меня молить о пощаде… Но, почти тотчас же вырываясь из его объятий, пока он еще стонал в едва достигнутом наслаждении, я тоже припадал к этому роднику бьющей через край влаги, которая учащенными рывками поднималась из тайных глубин, словно от самого истока, и вскоре устремлялась вновь наружу из этого прекрасного трепещущего тела, изрекающего слова благодарности и проклятия: впрямь казалось, будто их произносят не только смущенные уста, но и все тело Жака одновременно.
— Я знал парней, — сказал Альбер задумчиво и вместе с тем насмешливо, — которые в такие минуты поминали мать. Похоже, это широко распространено у женщин, но у мужчины выглядит, скорее, смешно, нежели трогательно, поскольку он всегда вкладывает в свои слова больше искренности.
— Вот именно, — ответил Арман с мимолетной улыбкой, придававшей столько очарования его меланхоличному лицу, — а этот порой даже призывал на помощь Господа. Я вижу, от тебя тоже не ускользнула комичная сторона разврата, да и секса вообще. Может, мне лучше продолжить свой рассказ в другой раз? Я боюсь наскучить, объясняя вещи, которые тебе и так хорошо известны.
— Напротив, — возразил Альбер, — твоя история вызывает у меня громадный интерес, и судя по тому, что я уже знаю, меня ожидает гораздо большее. У нас впереди целая ночь, и она еще только началась.
Арман поблагодарил жестом, раздул огонь и продолжил:
— Мой роман с Жаком оказался долгим… Обычно я быстро отдалялся — еще быстрее, чем отдалялись от меня. Наверное, во мне был избыток гордыни, но я не мог оставаться лишь предметом отвращения, омерзения или просто любопытства — в большинстве, если не во всех случаях. При этом я лучился любовью, весь сотканный из нее. Сколько очаровательных существ, которые бросили меня и которых бросил я сам, все равно оставались привязанными ко мне душой и телом! Порой мы бываем чересчур суровы к себе и другим. Мы приписываем им замыслы и намерения, тогда как в своей душевной простоте они не придают никакого значения тому, что доставляет нам самые ужасные муки. Я почти всегда уходил первым, дабы случайно не уловить во взгляде, гримасе или малейшем жесте хотя бы тень скуки либо равнодушия. Правда, сначала я обеспечивал своих бывших всем необходимым на два-три года вперед, если только это было в моих силах. Я вовсе не стремился добиться признательности, в девяти из десяти случаев небескорыстной. Возможно, я лишь хотел еще глубже поселиться в их воспоминаниях и верил, что когда-нибудь, в минуту уныния или тоски, один из них откликнется на мой призыв и принесет мне временное утешение… Я так устал от множества перелетных пташек и бесчисленных незнакомцев, случайно встреченных в общественном туалете или на лавочке в безлюдном сквере — во всех омерзительных местах, куда мы заходим иногда по вечерам, словно одержимые, дабы получить удовлетворение любой ценой. Например, тот канализационный коллектор, куда я залез ночью уж не помню с кем. Мы спотыкались посреди невообразимых отбросов, под грохот тошнотворной воды, принимая его за лавину крыс из-за громкого, гулкого эха. Или тот заплесневевший подвал, куда я однажды спустился с невыразимо уродливым существом, которое встретил незадолго до этого: доведенное до последней степени нищеты, оно сидело прямо в поле, под солнцем, и давило на себе вшей. Или другие, не столь вызывающе безобразные, но зато более банальные, что внушали мне лишь отвращение. Наконец, тот шестидесятилетний старик, в отрепье и вонявший бельем трехмесячной давности, которому я исступленно дрочил на грязной марсельской улочке — отнюдь не по доброте душевной или ради его благодарного взгляда, а для того, чтобы разглядеть в его гнусности нечто безысходное, ущербное и ужасное — сродни моей собственной патологии… Впрочем, не все эти почти ежедневные связи были такими уж пошлыми и низменными, однако они лишь усугубляли мое горе. Помнится, как-то вечером в конце февраля, когда моросил дождь, размягчая и вместе с тем раздражая нервы предчувствием набухающей весны, я повстречал в общественном саду городка К*** молодого человека и по его наигранно праздной походке догадался, что он ищет приключений. Проходя в очередной раз мимо, он небрежно обронил какую-то фразу, точь-в-точь как я вчера, чтобы затем перейти к делу. Ты же знаешь, когда человек обращается к незнакомцу ни с того ни с сего, это явный признак. Я сел рядом с ним на сырую скамейку. Из-под его фуражки выбивались тяжелые золотисто-каштановые пряди — такого же рыжеватого оттенка, как и его щеки. В полумраке, слегка озаренном мглистым светом соседнего фонаря, я рассмотрел жестокий, чувственный рот с шелковистым следом от усов поверху и дивные голубые глаза: блестящие, неподвижные, упрямые и порой растерянные, они смотрели невидящим взором. Почему бы мне его тоже не полюбить, как и множество прочих? Я не решался завязать разговор, хоть и не боялся никого не свете: в подобных обстоятельствах мы порой вынуждены прибегать к банальностям, тогда как высшая звериная сущность секса, какой бы личиной она ни прикрывалась, всегда требует благоговейного молчания… К тому же, хотя незнакомец и сделал первый шаг, это не располагало меня к непринужденной беседе. В конце концов, его упорное молчание, неподвижность и сосредоточенный вид, подразумевавший какие-то постыдные мысли, начали всерьез меня беспокоить. Тем более что я замечал время от времени, как он медленно и осторожно шарил у себя под одеждой, потом замирал и продолжал снова. «Мне попался маньяк либо сумасшедший? — раздумывал я. — Что если он выхватит револьвер или нож и нанесет мне смертельный удар, когда я этого меньше всего ожидаю?» Однако любопытство, как и в твоем случае, пересилило. Я по-прежнему молчал и не шевелился. Но я оказался далек от истины: внезапно мужчина вскочил и, резко спустив брюки до средины ляжек и задрав остальную одежду выше поясницы, продемонстрировал восхитительный зад такого же светло-бронзового оттенка, как его щеки, и такой же гладкий, нежный и пухлый на ощупь. Так вот чего он ждал и чего я, видимо, первый не мог ему подарить! Я нервно засмеялся и грустно всхлипнул. Не успел он опомниться, как я уже бросился наутек, оставив его со спущенными штанами, наедине со своим разочарованием и напрасным позором… Совсем другого незнакомца (не переживай, я скоро закончу) повстречал я ночью в том же году, почти на том же месте, правда, весна была уже в самом разгаре. Я повел его вдоль небольшого уединенного канала, протекавшего неподалеку. Там, на береговом склоне, сплошь усеянном цветущим барвинком, под низкими платанами, делавшими ночь еще темнее, я завладел прекрасным молодым телом, хоть даже и не мечтал, что оно когда-нибудь окажется в моих руках. Я мысленно окрестил его юношей с перебитым носом. Он действительно сломал себе хрящ во время какой-то ожесточенной спортивной игры. Несмотря на этот легкий изъян, он обладал великолепным лицом юного государя эпохи Возрождения, с низким, почти нероновским лбом и выгоревшими вихрами: как ты, наверняка, замечал, это вернейший признак бурного темперамента. «Нет, — подумал я, — ни за что не поверю, что эта молодость и мужская красота, эта стройная походка, эта гибкая и крепкая стать и, особенно, надменное, безучастное, презрительное и отстраненное выражение столь гордого лица, будто созданного для того, чтобы внушать женщинам всевозможные желания и одним только женщинам угождать, буквально растают при моем приближении, а сей рот со столь безупречным изгибом внезапно предастся самым низменным мольбам!» Трепетная упругость его бедер услаждала губы и ладони, не говоря уж о гармоничном, пропорциональном члене, который выступал из густого руна — по моим догадкам, такого же пышного и непослушного, как его шевелюра! В страсти своей я метался между белокурыми, округлыми яичками, заглатывая их целиком, и нежным, но вместе с тем твердым членом: поцелуй длился, и я разнообразил его со знанием дела, все более вдохновляясь и присасываясь с такой силой, будто хотел выпить через вену всю кровь сей роскошной жертвы… Однако, несмотря на оргазм, от которого юноша затрепетал в изнеможении, я предчувствовал, что он ожидает чего-то другого. К счастью, вопреки своей непринужденности, незнакомец был сдержан и стыдлив, в отличие от предыдущего — похабного и разнузданного, из чего мне хотелось заключить, что я обознался или что меня ждут несколько дней передышки, а затем я снова смогу увидеться с ним и пережить подлинный экстаз! Две-три недели спустя мы действительно встретились. Мои ласки были, если такое возможно, еще настойчивее, а его дрожь — еще пронзительнее. Наверняка, тебе тоже знаком тот внутренний демон, который так часто и беспричинно, исключительно из злорадства и вредности, подталкивает нас поистине дьявольским жалом к нашей погибели, тогда как мы могли бы надолго отстрочить собственный приговор. Неожиданно прервавшись, я не смог удержаться и тихо спросил: «Это все, чего ты желаешь?» Неправильно меня поняв (поскольку его ладони все еще оставались непорочными) и решив, что я собираюсь исполнить самое заветное его желание, юноша ответил, запрокинув голову так, словно счастье, которого он с нетерпением ждал, наконец-то сбывается, — ответил хриплым, умоляющим голосом: «Делай со мной, что хочешь!»… Я знаю, что означает сей ответ, я ждал и чуял его приближение, однако ни за что на свете не смог бы этому помешать. Тогда я вновь услышал в душе своей тот горький, отчаянный смех, что молчаливо поднимался комом к горлу всякий раз, когда я осознавал всю глубину своей обездоленности. Но мне хватило ума для того, чтобы не предаться ожесточению и не выжать из незнакомца все соки, погрузив его в нескончаемое безумие. Я не утратил рассудок, хотя в ушах звучало одно-единственное слово, тихо повторяемое умоляющим, душераздирающим тоном: «Вставь, вставь…» И что же я мог вставить, позволь тебя спросить? Ведь всем своим распаленным телом он желал этого коварного проскальзывания, этого последовательного проникновения, которое начинается со жгучего прободения и заканчивается триумфальным расширением. Этого тотального заполнения, вызывающего такое чувство, словно ты сам стал той колонной из плоти, камня и огня, что трясет, качает и расшатывает самые сокровенные основы твоего естества. Этого ржания кобылицы, продырявленной жеребцом. Этого давления и почти засасывания ягодиц, прижатых животом партнера, который, сложив руки на поясе, разминает твой напряженный член. И двойного удара молнии в самом конце, когда два сумасшедших тела превращаются в одну звериную массу, сведенную судорогой и внезапно опадающую: при этом один испытывает оргазм — безликий, а стало быть, не искаженный кривлянием, а другой, в еще более безумном экстазе, любуется бескрайней пустотой, объятой невесомым блаженством, что исходит отовсюду… В общем, я снова сбежал. Впоследствии я еще не раз встречал юношу с перебитым носом. Порой он бросал на меня печальный взгляд, но чаще отворачивался и делал вид, будто мы не знакомы. Да и что мы, в сущности, могли бы друг другу сказать? Но его разочарование, злопамятность и, возможно, ненависть не шли ни в какое сравнение с моим отчаянием!.. Я так подробно рассказываю тебе о личных впечатлениях и воспоминаниях, не обладающих какой-либо особой ценностью, вовсе не потому, что надеюсь раскрыть тебе нечто невиданное, а, скорее, для того, чтобы между этими вполне заурядными приключениями и теми, что последуют далее, ты не обнаружил ни малейшего зазора или разрыва. Я хочу, чтобы ты, наоборот, уловил непрерывную последовательность, несмотря на любые извивы или повороты судьбы.
