Эрве Базен - Ради сына
— Конкурса? — проговорил я, потрясенный. — Какого еще конкурса? Ты участвовал в конкурсе, ничего не сказав мне об этом?
— Я принял участие в конкурсе ведомства связи, — ответил Бруно смиренно, но твердо. — Ты же знаешь, я не блещу способностями. Я хочу заняться тем, что мне по силам. Если я не пройду здесь, то попытаюсь найти себе что-нибудь подходящее в системе налоговой инспекции, в какой-нибудь конторе или, может быть, в административном аппарате. Ведь неизвестно, что ждет впереди, а я не желаю сесть в лужу со своей неоконченной, никому не нужной работой на звание лиценциата. И потом, мне бы хотелось как можно скорее начать зарабатывать себе на жизнь.
У него появились какие-то секреты, он принимал без моего ведома решения, собирался поставить меня перед свершившимся фактом, приводил мне разумные доводы, которые скрывали истинные причины его поведения и лишали меня права возмущаться; он держался с непривычным для него спокойствием и хладнокровием; этот незнакомый мне, вкрадчивый, непроницаемый мальчик научился владеть своим лицом, мне казалось, что душа его поражена медленно разъедающими ее микробами… Нет, моего сына подменили!
— Экзамен прошел благополучно, — продолжал он. — Результаты станут известны недели через две. Но я думаю, все будет в порядке.
— Нечего сказать, блестящие у тебя перспективы, ты далеко пойдешь! — воскликнул мосье Астен.
Моего бедного Бруно, которого и так не очень щедро одарила природа, лишали последних возможностей, превращали в полное ничтожество. Его останавливали на полпути, а ведь этот паренек, хоть и очень медленно — что ж, иногда и черепаха догоняет зайца, — мог все-таки чего-то добиться.
— Я все равно не ушел бы далеко, — невозмутимо продолжал Бруно. — Ну, а когда я начну работать, я смогу учиться в высшей школе ведомства связи, она готовит для себя кадры. К тому же мне ничто не помешает, поступив на службу, продолжать изучать право.
Он еще и практичен: откладывает трудности на более поздний срок. Я все больше волновался, едва сдерживая готовый сорваться вопрос: зачем, чего ради? Я знал. И я не хотел знать. Я тоже постараюсь быть непроницаемым, мне это необходимо, чтобы выиграть хоть немного того драгоценного времени, которое разрушает даже камень. Я решил прибегнуть к напыщенному стилю:
— Итак, твой брат изобретет одну из тех машин, что преобразят мир, твоей сестре будет завидовать весь Париж, а ты в своей серой форменной блузе, уткнувшись носом в ящики с перегородками, будешь доблестно сортировать почту! Ничего не скажешь, мой друг, ты выходишь в люди, выходишь в люди. Мне только хотелось бы знать…
Я сделал вид, что колеблюсь. Вздохнул.
— Мне только хотелось бы знать, к чему ты стремишься в жизни?
Бруно не колебался, не вздыхал. Он сразу же ответил:
— Боже мой, папа, я думаю, что главное в жизни — быть счастливым.
Он хотел быть счастливым! Я так и вскипел. Для дураков это слово так хорошо рифмуется с любимым, для осторожных людей — с трусливым, для балагуров — с болтливым. «Мы так счастливы будем вдвоем, столько радостных дней проведем», — откуда у него это сердце мидинетки? Видите ли, на сладкое его потянуло, захотелось тихого счастья — мечты обездоленных и слабых, которые, как и все остальное, достается имущим и сильным. В течение своей долгой счастливой жизни я собрал великолепный статистический материал по этому вопросу. Но кому здесь нужны твои прорицания, Кассандра? У нового поколения вместо философов — певцы. И Бруно уже пел мне:
— Ведь мы только для того и стараемся преуспеть в жизни, чтобы быть счастливыми. И если ты счастлив, не совершив особенных чудес — что бы там ни думали по этому поводу люди, — ты все равно преуспел.
Скромный преподаватель из парижского предместья, незадачливый вдовец, я уже дважды в жизни упускал свое счастье; и теперь, в роли покинутого отца, я чувствовал, что оно в третий раз ускользает от меня. Разговор вдруг снова оживился.
— Ты что-то очень торопишься!
— Мы все торопимся: Мишель, Луиза, я, вся молодежь. Вы оставили нам такой мрачный мир. И у нас, может быть, мало времени впереди.
— Мало времени? Для чего, сынок?
— Для того, чтобы быть счастливыми, — с досадой вздохнул Бруно, словно стыдясь, что ему приходится повторять эти слова.
— Ив чем же ты видишь счастье?
Бруно прищурился. Потом опустил глаза, подыскивая нужные слова, чтобы не разбередить моих ран; не знаю, чего здесь было больше: осторожности, взволнованности, самых искренних чувств, но ответил он уклончиво.
— А разве для тебя самого не была счастьем моя мать?
Да, Жизель была моим счастьем, но каким убогим, зыбким и ненадежным! А потом моим счастьем стала Мари, которую я принес в жертву Бруно. Ожившая обида дала мне силы проговорить с иронией:
— И что же, в свои восемнадцать лет ты уже добился от какой-нибудь юной особы доказательств ее нерушимой любви?
Бруно взглянул на меня своими серыми глазами, явно удивленный язвительностью моего тона.
— Нет, об этом еще рано говорить, — сказал он.
Он казался невозмутимым. Я тщетно всматривался в его лицо, я не мог отыскать в нем ни тени самодовольства, никакого следа страданий несчастного влюбленного. Об этом еще рано говорить, браво! И незачем ускорять ход событий. Незачем мне готовить себя к этому и наспех кое-как вооружаться. Напротив, постараемся затормозить события, прикинувшись добродушным простаком.
— В общем все это ерунда! — воскликнул мосье Астен. — Хорошо, что пока об этом рано говорить. Должен сказать, что подобную глупость я не разрешу преподнести себе раньше, чем через тридцать шесть месяцев. Ведь тебе только восемнадцать лет.
Бруно ушел к себе в комнату, ничего не ответив. Я тоже поднялся к себе, даже не поцеловав его, как обычно перед сном. Надо полагать, что последнее слово им еще не было сказано. И сказано оно, верно, будет еще не скоро. Неужели у меня не хватит силы воли, неужели я пойду у него на поводу, неужели дрогну, глядя на его сердечные томления, забыв о несравненно более глубоких страданиях, которые часто ожидают в будущем тех, кто в юности не устоял перед мимолетным соблазном? Было бы даже неплохо, чтобы в этой любовной передряге моему оболтусу поощипали перышки; может быть, тогда он распрощается с некоторыми своими иллюзиями. Одним словом, я был недоволен собой; лежа всю ночь с открытыми глазами, я пытался убедить себя: «Ты должен поговорить с Луизой, эта бестия здраво смотрит на вещи и, кажется, так же как и ты, считает, что восемнадцатилетний мальчишка может добиться любви от девушки только тайком от ее родителей. Луиза уже однажды пыталась приобщить ее к своей жизни, и она снова может пригласить ее куда-нибудь, ввести в веселую компанию, привить ей вкус к развлечениям, а следовательно, и пренебрежительное отношение к своим знакомым из Шелля».
Я принял две таблетки снотворного и забылся тяжелым сном.
ГЛАВА XXII
Лора накрыла на стол, приготовила суп, нарезала хлеб. Она торопится к матери и, склонив голову, быстро-быстро шьет, вытаскивает нитку, вкалывает иголку и подталкивает ее золотым наперстком — единственной своей драгоценностью, доставшейся ей в наследство от бабушки, которая была слишком богата, чтобы им пользоваться. Я стою рядом с ней в рубашке и жду, когда она отдаст мне пиджак, к которому пришивает пуговицу. Над нами на закопченной стене, между двух гирь в форме еловых шишек, мечется маятник деревянных часов с кукушкой — подарок Луизе от какой-то швейцарской фирмы готового платья в память о демонстрации моделей. Мы все нашли их слишком безвкусными для гостиной, но Лора настояла на том, чтобы повесить их в кухне. Часы показывают без десяти восемь, а Бруно до сих пор не вернулся. Он явно просчитался, потому что на этот раз Луиза возвратилась раньше его, и поскольку он все еще не вернулся, поскольку сегодня четверг, поскольку он, видимо, все еще ждет нужный автобус, поскольку в этот час 213-й переполнен и можно безбоязненно прижаться к девушке, не рискуя навлечь на себя нарекания, я смогу поговорить с Луизой.
— Постойте немного спокойно, Даниэль, — произносит Лора. — Я сейчас кончу. Здесь, оказывается, и две другие пуговицы еле держатся. Я уж заодно и их укреплю.
Я все еще не поговорил с Луизой: ни сегодня утром, ни вчера, ни позавчера. Мне было стыдно. Когда Бруно дома, его взгляд парализует меня! Взгляд мальчика, которого сердит мое поведение, но который в то же время открыл в своем отце куда более сильные отцовские чувства, чем он предполагал. Почти такую же реакцию вызывало во мне его поведение во времена Мари: меня удручала его враждебность и в то же время радовали причины, порождавшие ее. Однако надо действовать. Без трех минут восемь. Луиза вот-вот спустится в гостиную, включит телевизор. Если в восемь часов… или, скажем, в половине девятого…
— Ну вот и готово, — объявляет Лора, протягивая мне пиджак.
