Кэтрин Мэнсфилд - Рассказы
Фанни поняла, что он подумал не о том, и торопливо продолжала:
— Дело вот в чем. Люди очень часто, даже если они любят друг друга, не совсем… нет, это так трудно… не совсем понимают… Не хотят понять. Мне кажется, это ужасно. Чужие, несмотря ни на что, — В глазах Фанни мелькнул страх. — Джордж, с нами такого не может быть, правда? Никогда?
— Никогда, — со смехом ответил Джордж и только собрался сказать ей, как сильно он любит ее носик, но тут появился официант и заиграл оркестр. Флейта, гитара и скрипка веселились вовсю, и Фанни представила, будто она не уследила за чашками и блюдцами, у которых выросли крылья, и они вот-вот готовы улететь. Джордж съел три эклера, Фанни — два. У чая оказался довольно странный вкус…
— Омар побывал в чайнике! — стараясь перекричать оркестр, громко пошутил Джордж.
…Но все равно чай был вкусным, к тому же, когда отодвинули поднос и Джордж закурил, Фанни уже могла оглядеться, потому что к этому времени почти совсем освоилась в кафе. Самое большое впечатление на нее произвел оркестрик, прятавшийся в тени дерева; он состоял из толстого гитариста, будто только что сошедшего с рекламной картинки, темноволосого флейтиста, так высоко поднимавшего брови, словно он сам удивлялся извлекаемым им звукам. Только скрипача не было видно.
Они перестали играть так же неожиданно, как и начали. И тут Фанни обратила внимание на высокого старика с седыми волосами, стоявшего рядом с оркестром. Как это она не заметила его раньше? Его позеленевший в швах костюм с высоким засаленным воротником и неприлично поношенные ботинки на пуговицах? Еще один метрдотель? Не похоже. И все-таки он стоит и смотрит куда-то поверх столиков, словно он думает о чем-то своем, одинаково отрешенный и от оркестрантов и от посетителей. Кто он?
Фанни была не в силах оторвать от него взгляд, но вот он тронул пальцем воротник, негромко кашлянул и обернулся к оркестру. Вновь полилась музыка, бурная, беззаботная, страстная, она метнулась в открытое небо и вернулась к одинокой фигуре старика. Стиснув руки и ни на кого не глядя, он запел.
— Бог ты мой! — воскликнул Джордж.
Изумление коснулось всех, даже детей, которые, оторвавшись от мороженого, застыли с поднятыми ложками… Тоненький, слабый голосок, как воспоминание о прежнем, наверное, красивом голосе, пел по-испански в абсолютной тишине. Он дрожал, но тянулся вверх, касался высоких нот и падал вниз; это было неизбежно, и он молил о пощаде. Оркестр заиграл другую мелодию, и старик поклонился публике, сознавая, что он отвержен, что это был провал.
За несколько секунд до конца песни один из малышей громко рассмеялся, все улыбались, все… кроме Фанни и Джорджа.
Фанни будто очнулась и поняла, что жизнь может быть и такой. Наверное, он не один. Их много, и они страдают. Она поглядела на великое море, словно в любовном порыве набегавшее на берег, на небо, ярко освещенное заходящим солнцем. Откуда у них с Джорджем право на счастье? Разве это не жестоко? Значит, в жизни есть, существует нечто такое, отчего все возможно. Что же? Она повернулась к Джорджу.
Однако Джордж думал совсем о другом. Бедняга, забавный у него голос, но именно из-за него Джорджа охватило потрясающее чувство, что они с Фанни всего лишь у самого порога своей жизни! Он тоже не отрывал взгляда от блестящей волнующейся поверхности моря, даже немного приоткрыл рот, будто захотел выпить его все. Море! Прекрасное море! Только рядом с ним мужчина может по-настоящему ощутить себя мужчиной. И Фанни, его Фанни, она тоже смотрит на море, и дыхание у нее самое нежное в мире.
— Фанни! — шепнул Джордж.
В те секунды, что она поворачивалась к нему, Джордж увидел ласковый удивленный взгляд и почувствовал, что сейчас он возьмет перепрыгнет через стол и унесет ее отсюда…
— Фанни, — быстро проговорил он, — давай уйдем, а? Поедем в отель? Пожалуйста. Фанни, милая. Прямо сейчас. — Вновь заиграл оркестр. Джордж едва сдержал себя. — Пошли, пока он опять не завелся.
Мгновением позже их уже не было на веранде.
Комментарии
Чашка чаю
Перевод Э. Липецкой
Розмэри Фелл не была красива. Нет, красивой вы бы ее не назвали. Хорошенькая? Видите ли, если разбирать по косточкам… Но ведь это страшно жестоко — разбирать человека по косточкам! Она была молода, блестяща, необычайно современна, безупречно одета, потрясающе осведомлена обо всех новейших книгах, и на ее вечерах собиралось восхитительно разнородное общество: с одной стороны — люди действительно влиятельные, с другой — всякая богема, странные существа, ее «находки». Иные из них были просто кошмарны, а некоторые — вполне пристойны и забавны.
Два года назад Розмэри вышла замуж. У нее был прелестный сынишка, которого звали… догадайтесь, как? Питер? Нет, Майкл.
Муж прямо-таки обожал Розмэри. Они были богаты, по-настоящему богаты, а не просто состоятельны — какое отвратительное, вульгарное, пропахшее нафталином слово! Если Розмэри нужно было что-нибудь купить, она отправлялась в Париж так же запросто, как мы с вами идем на Бонд-стрит. Если ей хотелось цветов, ее автомобиль подъезжал к лучшему цветочному магазину на Риджент-стрит. Стоя в магазине и оглядывая его своими до странности блестящими глазами, Розмэри говорила:
— Я хочу эти, эти и вот эти. Четыре букета вот этих. И этот кувшин роз. Да, все розы из кувшина. Нет, сирени не надо. Терпеть ее не могу. Она такая растрепанная!
Продавец кланялся и убирал сирень в какой-нибудь темный угол, словно сирень и вправду была постыдно растрепана.
— Дайте мне эти толстенькие тюльпанчики. Красные и белые.
И она шла к автомобилю, сопровождаемая худенькой рассыльной, которая сгибалась от тяжести огромной охапки цветов, завернутой в белую бумагу и похожей на младенца в длинном платьице.
Однажды, зимним днем, Розмэри зашла в маленькую антикварную лавку на Керзон-стрит. Она любила эту лавочку. Во-первых, там почти никогда не было покупателей. А кроме того, хозяин был до смешного внимателен к Розмэри. Стоило ей войти, как он расплывался в улыбке, умильно складывал руки и бессвязно выражал свой восторг. Льстил, разумеется. И все же что-то в этом было такое…
— Видите ли, сударыня, — говорил он тихо и почтительно, — я люблю эти вещи. Я предпочитаю вовсе их не продать, чем продать людям, не способным их оценить, лишенным этого тонкого, редкостного чутья… — И, немного задыхаясь, он разворачивал квадратный кусочек синего бархата, придерживая его на стекле прилавка бледными кончиками пальцев.
Сегодня он припас для нее ларчик. Он хранил его специально для Розмэри и даже никому не показывал. Прелестный эмалевый ларчик, покрытый таким тонким и ровным слоем глазури, что казалось, он облит кремом. На крышке было изображено дерево в цвету, под ним стоял крошечный юноша, которого обнимала еще более крошечная девушка. На ветке висела ее шляпка величиной с лепесток герани. Шляпку украшала зеленая лента. Над их головами, словно ангел-хранитель, плыло розовое облако. Розмари сняла длинные перчатки. Она всегда снимала перчатки, когда ей хотелось получше рассмотреть такие вещицы. Да, ларчик ей нравится. Он ей ужасно нравится, — такая прелесть! Она обязательно должна его купить. И, вертя во все стороны кремовый ларчик, открывая и закрывая его, она невольно думала о том, как хороши ее руки на фоне синего бархата. Должно быть, у антиквара, в самом темном тайнике его сознания, тоже дерзко возникла эта мысль. Он взял карандаш, перегнулся через прилавок, и его бледные, бескровные пальцы робко потянулись к розовым, сверкающим пальчикам.
— Осмелюсь обратить ваше внимание, сударыня, на эти цветы, вот здесь, на корсаже маленькой леди, — негромко сказал он.
— Очаровательно! — Розмэри залюбовалась цветами. — А сколько этот ларчик стоит? — Сперва владелец лавки как будто не расслышал вопроса. Потом тихо-тихо ответил:
— Двадцать восемь гиней.
— Двадцать восемь гиней. — Розмэри помолчала. Она положила ларчик, снова натянула перчатки. Двадцать восемь гиней. Даже для тех, кто очень богат… Лицо ее ничего не выражало. Она пристально смотрела на пузатый чайник, похожий на пузатую курицу, усевшуюся над головой антиквара. Когда она заговорила, голос ее звучал мечтательно:
— Пожалуйста, оставьте его для меня. Я…
Но антиквар уже отвесил глубокий поклон, словно хранить для нее ларчик было пределом человеческих желаний. Конечно, он готов хранить его хоть вечность!
Дверь, сухо щелкнув, закрылась за Розмэри. Остановившись на ступеньке, она стала вглядываться в зимнюю полутьму. Шел дождь, и чудилось, что вместе с каплями влаги на улицу опускаются сумерки, кружась над мостовой, как хлопья пепла. У воздуха был холодный, горьковатый привкус. Только что зажженные фонари казались печальными, как и огни в доме напротив: они горели тускло, точно о чем-то сожалея… А люди шныряли взад и вперед, укрывшись под уродливыми зонтиками. У Розмэри странно защемило сердце. Она прижала муфту к груди. Ей было жаль, что она не унесла с собою ларчик, — его тоже можно было бы прижать к себе. Автомобиль, конечно, ждет ее. Розмэри нужно было только подойти к краю тротуара. Но она почему-то медлила. В жизни бывают такие минуты — страшные минуты, когда человек внезапно вылезает из своей скорлупы и видит мир, — и это ужасно. Нельзя поддаваться таким минутам. Надо скорее ехать домой и выпить чаю покрепче. Но не успела Розмэри подумать о чае, как молоденькая девушка, тонкая, смуглая, призрачная — откуда же она возникла? — остановилась у самого ее локтя и шепотом, похожим не то на вздох, не то на всхлипыванье, сказала:
![Кэтрин Мэнсфилд - Короткая лесбийская проза [cборник]](/uploads/posts/books/122211/122211.jpg)
