Лиляна Хабьянович-Джурович - Петкана
«Да, — ответила я, — наверное, я бы не смогла жить без них».
«Конечно. Потому что Он все тебе дал. А ты бы любила Его, если б Он сказал: „Твоя жизнь отныне не принадлежит тебе. С этого дня ты начнешь жить по-другому“. Смогла бы ты тогда по-прежнему любить Его?»
Странный голос Горданы. Странный тон. Словно говорит не она, а кто-то другой. Кто хочет предостеречь меня. Напугать. Похоже, и сама Гордана напугана. «Не знаю, что на меня нашло, — оправдывается она уже в следующее мгновение, — не хотела тебе это говорить, а вот — сказала...»
Гордана живет одна. Если взвесить наши судьбы на весах человеческих представлений, Бог дал ей намного меньше, чем мне. Гораздо меньше. Поэтому в данный момент она испытывает неловкость от собственных слов. Боясь, что я могла расценить их как проявление зависти.
«Любила бы ты Его по-прежнему, случись с тобой какая-нибудь беда?» — перевожу я ее вопрос на повседневный язык.
Я знаю, что вряд ли смогу ответить на него. Впрочем, ей мой ответ и не нужен. Это вопрос, на который я должна ответить самой себе. И моей святой...
Бог. Чем для меня был Бог?
Я выросла в стране, где атеизм был не просто официальной идеологией, но и состоянием души. «Религия есть опиум для народа» — так учили нас в школе. Помню, как в качестве домашнего чтения нам давали стихотворение, в котором учитель особо подчеркивал и разбирал следующие строки: «Знай, о сын мой, обреченный смерти, Бог есть ложь, врагом придуманная нашим...» Подобную правду приняло еще поколение наших родителей. В том числе и те люди, в чьих домах сохранился обычай отмечать православные праздники. Однако люди эти поступали так больше из верности традициям, нежели в силу живой потребности. За всеми религиозными обрядами они уже не видели реального содержания и смысла. Бога поминали только всуе: в минуту крайнего удивления; при клятвах и проклятиях; а то и вовсе — в ругательствах.
Поэтому я и сама не знаю — поверьте, и вправду не знаю! — как однажды вечером (это было где-то в середине восьмидесятых) у меня вырвалась эта фраза: «Я верю в Бога». Я сама себе
удивилась. Удивила собственного мужа. И всех гостей, которые после литературного вечера в библиотеке, как обычно, пришли продолжить разговор к нам домой. Такие беседы — под копченое мясо и старое вино из подвала моего свекра, — случалось, длились всю ночь напролет. Все гости считали себя писателями. И считались культурной элитой нашего небольшого городка. Были среди них и поэты. Были преподаватели. И библиотекари, конечно. И я, журналистка, ведущая рубрику «Культура» на местном радио. «Публика, любящая читать и мыслить вслух» — так нас охарактеризовал мой муж.
Не знаю, кому тогда пришло в голову в очередной раз задать вечные вопросы, испокон веков волнующие человечество, ищущее смысла жизни и бытия: «Кто мы? Откуда взялись? И куда идем ныне?»
«Думаю, это как-то связано с Богом», — сказала я. И осознала смысл произнесенного лишь тогда, когда все общество, разом замолчав, обратило на меня свои взоры.
В ту ночь я так и не поняла, что через меня говорил Тот, в Чье существование я пока еще и сама не верила до конца. Но слова Его пришлись мне по душе. И я не задумываясь приняла их за истину.
Но реальное содержание сих слов все же ускользнуло от меня. А я хотела найти Его. Открыть для себя. Понять. «Блаженны не видевшие и уверовавшие»,— прочитала я в Евангелии. И подумала: верить — значит признать существование Невидимого. Мне нравилось эпатировать общество фразами типа: «Старик Дарвин жестоко просчитался. Мы сотворены по образу и подобию Божию. И только Ему ведомы пути эволюции каждого из нас». Подобные интеллектуальные игры я в ту пору считала верой. Не понимая, что это всего лишь игра. Ибо Господь вел меня по моему пути маленькими и осторожными шажками.
Должно быть, Господь подсказал мне и ту мысль, что веровать значило жить в соответствии с десятью заповедями Божиими. И отныне я уже совсем иными глазами смотрела на то, что я делаю или не делаю. Теперь я ко всему стала относиться серьезно и все подвергать анализу. И искренне старалась не преступить ни единой заповеди. Иногда это было довольно сложно. Особенно когда нужно было возлюбить ближнего своего как самого себя.
В ту пору я и познакомилась с Горданой.
Мы встретились в церкви. Я сюда заходила редко. Главным образом для того, чтобы поставить свечки за упокой душ усопших родственников. И одну «за здравие», как говорила моя бабушка.
Гордана тоже ставила свечи. Медленно. Словно беседовала с теми, кого она поминала. Потом мы обе — не сговариваясь, каждая сама по себе — направились к выходу.
Но на улице уже начался ливень. Столь сильный, что не оставалось другого выхода, как переждать его в портале храма. Господь как будто специально разверз небеса, чтобы дать нам возможность встретиться и познакомиться. С тем, чтоб впоследствии мы уже не разлучались и были опорой друг другу на духовном пути.
Не знаю, Гордана ли привела меня к ней. Или она сама пришла ко мне.
Однажды утром мне приснился сон. Я видела остатки какой-то крепости. Каменная лестница с выщербленными ступенями. Маленькая церквушка, приютившаяся под самой стеной. И женщина, в платье цвета морской волны, со склоненной главой, листающая какую-то книгу.
«Почему ты никогда не придешь ко мне?» — спросила она меня. Но в словах ее не было ни укора, ни грусти.
А я даже не знала, кто она такая.
Мой затянувшийся сон был прерван телефонным звонком. Это была Гордана.
«Я каждое утро молюсь преподобной Параскеве», — сказала она, едва услышала мой заспанный голос.
«Преподобной Параскеве?» — спросила я с изумлением. Вполне отдавая себе отчет в том, что послания от Господа часто приходят к нам через людей. И что нам было бы гораздо проще жить, если б мы умели правильно внимать им.
В тот вечер перед зданием, где я работала, неизвестно откуда появилась девочка. Она продавала иконки. «Вот, возьми. Это — тебе. Преподобная Параскева», — сказала она. И протянула одну мне. Я узнала женщину из моего утреннего сна!
Я приняла бумажную иконку дрожащей рукой. И со страхом взглянула на лик Преподобной. На какое-то мгновение мне показалось, что она улыбнулась мне. Ласково. И словно бы с радостью.
Незнакомую девочку я больше не встречала. Как будто она исчезла в тот же вечер. Выполнив главное задание, ради которого и пришла в наш городишко.
Все это были проявления неизреченной милости Божией, о коей я и не догадывалась.
Иконка осталась в моей комнате. Будто картинка на стене. Однако каждое утро и каждый вечер я крестилась, когда оказывалась с ней рядом. Сейчас я понимаю, что делала это чисто машинально. Не обращаясь к Богу ни умом, ни сердцем.
Я никогда не молилась. Потому что не умела. Кроме того, мне казалось, что мне молитва и не нужна. Ведь молятся, считала я, те, кому нужно от Бога и от святых Его что-то сугубо конкретное. А мне ничего не надо.
В это трудно поверить, но тогда, в середине восьмидесятых, я искренне полагала, что все, чем я обладаю, досталось мне само собой.
И в этом нет ничего особенного. Так, мол и должно быть. Видимо, в этом и сказывается ограниченность человеческой природы. Человек думает чаще всего о том, чего у него нет. И гораздо реже — о том, что имеет.
Стыдно признаться, но в то время, с которого я и начинаю свой рассказ, я считала, что это я оказываю милость Богу, если исповедую свою веру в Него в кругу атеистов. Делаю Ему одолжение тем, что хожу в церковь. Что держу в доме несколько икон. Мне казалось, что я лучше других. Что мой кругозор шире, а ум глубже. И я без зазрения совести гордилась этим.
Сегодня я понимаю, что нет веры без самоуничижения. Но этому я вынуждена была научиться через боль и страдание...
«Как легко было просто верить, что Бог существует, и стараться жить в соответствии с Его десятью заповедями, — догадываюсь я о самой сути сказанного Горданой, пока она безуспешно пытается прикрыть и смягчить сию суровую истину целым ворохом незначащих слов, подобных груде увядших листьев, разлетающихся от первого же порыва ветра, — а что, если вера — не только это? Что, если верить — значит отдавать? Жертвовать?»
Что мне ответить на это? И что я скажу сейчас Гордане?
«Что есть большее искушение для души: иметь или не иметь? И когда мы больше любим Господа? Когда нам хорошо? Или когда мы страдаем? И всегда ли мы любим Его одинаковой любовью?»
Я делаю паузу. Размышляю.
Спрашиваю свое сердце. Ибо знаю, что не смею солгать. Равно как и ошибиться. Словно от моего ответа зависит все мое будущее.
«Думаю, что любила бы Его по-прежнему. Но при этом была бы страшно несчастна», — отвечаю я наконец.
И трепещу. Не от вопроса Горданы. И не отсвоих сомнений. Но — от предчувствия. Черного предчувствия надвигающейся беды, что как ржа начинает разъедать мое сердце.
