Лео Перуц - Ночью под каменным мостом
-- Ага. Значит, ты и есть тот самый Вондра, -- согласился Червенка. -Хорошо, что и ты с нами. А здесь тебе тоже полагается толочь перец и крутить вертел?
Хозяин отступил на шаг и описал рукой широкую дугу, показывая, что теперь его владения велики и что он распоряжается большим и малым залами, садом, кухней, кладовой, амбарами, винными погребами и комнатами для приезжих.
-- Здесь, -- заявил он гордо и взволнованно, -- я делаю все. В прошлом году я унаследовал "Щуку" от моего отца.
-- Ну, раз ты здесь делаешь все, так принеси то, что я заказал, -отрезал Червенка, который по-прежнему видел в малостранском бюргере юного кухонного слугу. -- Да поживее, а то тебе враз приделают ноги!
-- Беги, беги! -- послал вдогонку спешившему хозяину Броуза. -- Уж я-то его знаю. Он не терпит, чтобы его заставляли ждать!
-- Дара пророчества я за Его Величеством никогда не замечал, -высказался цирюльник Сватек, который тем временем прокручивал эту тему в голове, -- а вот погадать да помечтать он любил. Когда же это он сказал тебе, что случится с головой доктора Есениуса? Это было до или после того, как нам троим, здесь сидящим, довелось заниматься секретными делами королевства?
Люди за соседними столами, услышав эти слова, зашептались, поворачивая головы к говорившему и обмениваясь многозначительными взглядами. Лютнист Каспарек насупился.
-- Ты бы лучше держал язык за зубами, -- хмуро оборвал он цирюльника. -- Знаешь ведь, что я не люблю слышать такие вещи. Тем более сейчас, когда у тех, кто когда-то имел значение и власть, головы плохо держатся на плечах.
-- Точно! Я так всегда и говорил, -- встрял в разговор Броуза и провел ладонью вокруг шеи, словно не был уверен в том, что его голова все еще сидит на месте.
-- Он сказал это, когда все уже было позади, -- погружаясь в воспоминания, медленно заговорил Червенка. -- Ты, Каспарек, тогда уже был в немилости. Это случилось, когда мой всемилостивый государь потерял королевство и тайное сокровище и утратил все свое величие и власть. Он лежал тогда в своей последней болезни. Силы его совсем иссякли, ибо этот доктор Есениус, о котором болтали, будто он владеет всеми тайными знаниями Парацельса, четыре дня морил императора строгой диетой.
-- Стало быть, -- объяснил цирюльник, -- он следовал предписанию Галена, которое гласит, что при сильном жаре нельзя удовлетворять желания больного в отношении пищи и питья.
Камердинер порезал принесенную хозяином редьку на тонкие ломтики.
-- Его Величество, -- продолжал он, -- был против такой бесчеловечной строгости. Я ничего не знаю об этом Галене и не смыслю во врачебном искусстве, но одно я знаю твердо: если бы императору раз в день давали немного мясного бульона да утром, днем и вечером по ложке хорошей малаги, то этого хватило бы, чтобы поддержать его силы.
-- Когда у меня случается жар, я ем одну только уху да вареную речную рыбу. Это хорошо помогает, -- заметил вернувшийся к столу хозяин.
Камердинер императора взглянул на него недовольно, даже зло:
-- Тебя никто не спрашивает. Что это тебе взбрело в голову сравнивать свою похмельную лихорадку с недугом Его Величества? Вы, парни с кухни, воображаете, будто вам от каждого жаркого причитается кусочек.
Он повернулся к Сватеку.
-- Ты, Сватек, был со мной в той комнате, где лежал император перед смертью, и должен знать. Помнишь тот день, когда Есениус пришел и раскричался, чтобы вымели прочь вредное зелье?
-- Да, помню, как если бы это было вчера, -- сообщил цирюльник. -- Его Величество ни днем, ни ночью не находил сна, все время ворочался в постели и стонал. С позволения его милости обер-бургграфа я принес из аптечного огорода свежие листья паслена и белены и раскидал их по полу, поскольку известно, что производимый ими аромат кружит голову и наводит сон. Еще я положил на лоб Его Величеству платочек, смоченный кошачьей кровью, -- это тоже усыпляет, и таким образом можно немного облегчить страдания больного. И в тот момент, когда дыхание Его Величества стало спокойнее и больше не слышно было хрипов и всхлипов, явился доктор Есениус...
-- Да, -- перебил его Червенка, -- так оно и было. Врач открыл оба окна и закричал, что воздуха надо больше, а дурное зелье следует немедля вынести вон. Я хотел было возразить ему, но он как заорет: я, мол, должен молчать в тряпочку, ибо он и так знает все на свете! При этом он даже не захотел слушать, на что жалуется Его Величество. А жаловался он на жажду, жар, головные боли и боли в конечностях, дрожь, беспричинный страх, усталость от бессонницы и слабость. Потом он подошел к постели больного и велел Его Величеству подняться, но государь этого уже не мог. И тогда он осмелился...
Он смолк, на миг погрузившись в себя, а потом покачал головой, словно и сейчас не веря, что такое могло случиться наяву.
-- Тогда Есениус осмелился, -- продолжал он, -- схватить моего всемилостивого государя за плечи и за голову и поднять его силой! Мой высочайший господин взглянул на него, вздохнул и с горечью в голосе произнес: "Помоги вам Бог, вы наложили на меня руки. Я бы хотел, чтобы вы избежали своей судьбы, но это случится непременно: когда-нибудь палач наложит на вас руки и поднимет вашу голову высоко над землей, и ты, Красноголовик, увидишь это..." Он всегда звал меня Красноголовиком, хотя мои волосы тогда уже были кладбищенского серого цвета.
И он пригладил свои пушистые седые волосы.
Некоторые из гостей придвинули свои стулья поближе к столу, чтобы лучше слышать, а один из них, сняв шляпу и поклонившись, задал вопрос, в тот момент вертевшийся у всех на языке:
-- Если вы позволите, как принял господин Есениус пророчество Его Величества?
Старый камердинер бросил на него испытующий взгляд и, подумав, удостоил его ответом:
-- Он коротко засмеялся, но было видно, что ему стало не по себе. Он сказал, что лихорадка вывела из равновесия жизненный дух в теле Его Величества. И что природа этой лихорадки темна и скрытна, и ей не следует противодействовать, а нужно употребить все старания на то, чтобы ускорить ее развитие и окончание. Сказав это, он вышел из комнаты, и лишь сегодня, на староградской Круглой площади, я, по милости Божией, увидел его вновь.
Он перекрестился, сделал глоток пива и положил на хлеб ломтик сыра с маленьким кусочком редьки.
-- Это хорошая история. Скажу перед Богом и Его святыми, что такую историю не каждый день услышишь, -- сказал себе Броуза, у которого при воспоминании об умершем господине покатились по щекам слезы; правда, ему было досадно, что люди в "Щуке" слушали рассказ, не предлагая ему поужинать. Он давно уже чувствовал голод, но сегодня ни один из гостей и не подумал поднести ему что-нибудь из того, что было на столах. От Червенки тоже ждать было нечего -- он всю жизнь был скрягой и счетчиком пфеннигов. Хотя бы по редьке и сыру можно было судить, что он продолжает отказывать себе во вкусном кусочке.
-- А вы, часом, не мастер слесарных работ, что держит мастерскую за церковью Мадонны Лорето? -- спросил лютнист Каспарек человека, подошедшего к столу с вежливым "если позволите".
-- Да, это я, Иржи Ярош, императорский придворный слесарь, к вашим услугам! Я тоже шел за гробом покойного государя Рудольфа вместе со стеклодувами, резчиками по дереву и камню, медальерами и паркетчиками -словом, со всеми, кому за их искусство была оказана честь и похвала Его Величества, но досталось очень мало денег.
-- Так это вы, -- уважительно продолжил лютнист, -- тот человек, что изготовил прекрасную фигурную решетку, ограждающую каменную статую Иржи Подебрада в соборе святого Витта?
-- Эх, вот какого короля нам бы надо теперь! -- воскликнул один из сидящих за соседним столом. -- Такого же чеха, как Иржи Подебрад, должны мы иметь во главе страны! Только тогда настанут лучшие времена.
Старый камердинер печально покачал головой.
-- Нет, -- сказал он. -- Не надейтесь на лучшие времена. Вы что, забыли, что Его Величество, мой всемилостивый государь, перед смертью проклял свой неверный город Прагу и призвал на него гнев Господень? А то, что Бог его услышал, показал сегодняшний день. О, Иезус Мария, сколько крови! Господи, будь милостив к бедным грешникам! Нет, лучшие дни для нас больше не настанут, и никогда мы не увидим богемского короля из чехов!
-- Вот и я это всегда говорил, -- обратился Броуза к слушателям и подчеркнул свои слова значительным кивком.
-- О, Иезус, да замолчите вы оба! -- раздался испуганный голос седельщика Вотрубы из дальнего угла столовой.
-- Известно, -- заметил кто-то с соседнего столика, -- что покойный император не любил чехов, а больше уважал все итальянское или уж вовсе чужестранное.
-- Будь даже это правда, что он проклял Прагу, -- предположил другой, -- так он сделал это в помрачении духа.
-- Нет, говорю вам, он был в здравом рассудке, а кому же знать его лучше меня, столько раз пускавшего ему кровь из вен, -- заявил цирюльник. -Я и сейчас вижу, как он стоит у окна и смотрит на город, и весь-то он бледный, дрожит, а на глазах у него слезы. Это было в тот день, когда протестантские представители сословий заблокировали его в замке. "Прага не подала мне никакой помощи, -- сказал он пану Зденко фон Лобковицу, своему канцлеру, который пришел испросить у него отставки. -- Она оставила меня в беде и ничего не сделала для меня. Да-да, ни одного коня они не оседлали для того, чтобы помочь мне". А потом мой царственный господин, обуреваемый гневом и печалью, так бросил об пол свою шляпу, что большой карбункул, которым крепилось на шляпе перо, отскочил и закатился неведомо куда, и сколько его ни искали потом, так и не смогли найти.
