Сомерсет Моэм - Каталина
- Мы уже говорили об этом. Сколько можно повторять, что в третьем акте для тебя нет места.
- И вы были правы, тысячу раз правы, но выслушайте меня. Как актриса, я чувствую, что, стоя у могилы воскресшего Иисуса, должна сказать больше, чем несколько отведенных мне слов.
- И о чем же ты собираешься говорить? - насупился Алонсо.
- Я могла бы пересказать историю предательства нашего господина, суда над ним, распятия и смерти. Это выглядело бы очень эффектно. И заняло бы не больше сотни строк.
- Да кто будет слушать эти сто строк в самом конце пьесы?
- Все, если говорить их буду я, - твердо ответила Каталина. - Зрители будут рыдать и бить себя в грудь. Как драматургу, вам же совершенно ясно, что этот монолог произведет сильное впечатление.
- Это невозможно. - упорствовал Алонсо. - Спектакль завтра. Я не успею написать эти строки, а ты - их выучить.
Каталина обворожительно улыбнулась:
- Видите ли, мы с дядей говорили об этом, и он, вдохновленный совершенством вашей пьесы, написал эти строки. Я выучила их наизусть.
- Ты? - негодующе воскликнул Алонсо, взглянув на Доминго.
- Красноречие вашей пьесы потрясло меня, - ответил тот. - Я не находил себе места. Казалось, в меня кто-то вселился, и, сев за стол, я чувствовал, будто вы сами водите моим пером.
Алонсо переводил взгляд с одного на другую, и Каталина, видя, что он колеблется, взяла его за руку.
- Позвольте мне прочитать эти строки. Если они вам не понравятся, я обещаю, что забуду о них. Алонсо, пожалуйста, выслушайте меня.
- Говори мне эти чертовы строки, да побыстрей,- пробурчал Алонсо. - Мне пора обедать.
Он сел и, нахмурившись, приготовился слушать. Ее голос, мягкий и агрессивный, нежный и гротесковый, гибкий и необычайно послушный, за три года набрал силу, и Каталина владела им в совершенстве. Эмоции, отражавшиеся на ее подвижном лице, дышали жизненной правдой. Предчувствие беды сменялось тревогой, страхом, негодованием, ужасом, душевной болью и неподдельным горем. Даже разозлившись, Алонсо оставался драматургом и не мог не понять, что несравненный голос и пластика Каталины зачаруют зрителей. Монолог захватил и его самого, и, наконец, покоренный страстной силой и искренностью стихов Доминго, он не смог сдержать себя, и по его щекам покатились крупные слезы. Каталина смолкла, и Алонсо вытер глаза рукавом. Взглянув на Доминго, он заметил, что тот тоже плакал.
- Ну? - с триумфом спросила Каталина.
- Стихи вполне терпимы, во всяком случае для любителя, - с излишней резкостью ответил Алонсо и пожал плечами. - Будем репетировать эту сцену, и если она мне понравится, введем в спектакль.
- Душа моя, я вас обожаю! - восторженно воскликнула Каталина.
- От Розалии я услышу менее приятные слова, - пробурчал Алонсо.
Сцена действительно произвела огромное впечатление, и не только на зрителей. Розалия гневно упрекала Алонсо, что тот благоволит к Каталине, и, чтобы успокоить ее, ему пришлось наобещать многое из того, что он наверняка не смог бы выполнить. К тому же, к неудовольствию Алонсо, пьесу в основном хвалили именно за сто строк Доминго, полагая, что и они написаны руководителем труппы. Когда же Диего шепнул двум-трем актерам, кто является истинным автором этих строк, Алонсо оскорбился и в ответ заявил, что Каталина не бог весть какая актриса и никогда бы не снискала любви публики, если б не его советы. Слова Алонсо, повторенные Каталине, стали последней каплей, побудившей ее к решительному шагу. Женщина, сказала она Диего, не должна забывать о чувстве собственного достоинства. И Каталина, порвав с неблагодарным Алонсо, с мужем и детьми уехала в Мадрид.
36
Его величество, Филипп Третий, принял отставку дона Бласко, и тот удалился в доминиканский монастырь. Спустя несколько лет его здоровье ухудшилось, и, хотя врачи не могли найти какой-то определенной болезни, всем стало ясно, что очень скоро создатель освободит его от бренной плоти. Дон Бласко так ослаб, что большую часть дня проводил в постели. Его жизнь напоминала мерцающий огонек свечи, готовый угаснуть при малейшем дуновении ветерка. Однажды утром отец Антонио, последовавший в монастырь за доном Бласко, зашел в келью, чтобы, как обычно, проведать своего бывшего господина. Стояла зима, и землю покрывал снег. В келье было холодно, как в могильном склепе. К удивлению отца Антонио, щеки дона Бласко горели румянцем, а глаза светились давно угасшим огнем. В сердце монаха закралась надежда, что больной преодолел кризис и начал выздоравливать, и мысленно он возблагодарил бога.
- Сегодня у вас хороший цвет лица, сеньор, - сказал отец Антонио. - Как вы себя чувствуете?
- Со мной все в порядке. Я только что видел грека Деметриоса.
От неожиданности отец Антонио вздрогнул, так как он прекрасно помнил, что грека, как он того и заслуживал, сожгли на костре много лет назад.
- Во сне, сеньор?
- Нет, нет. Он вошел в эту дверь, остановился у моей кровати и говорил со мной. Он ничуть не изменился. Я сразу узнал его.
- Это был дьявол, - испуганно воскликнул отец Антонио. - Вы прогнали его прочь?
Фра Бласко улыбнулся.
- Прогонять гостя по меньшей мере невежливо, сын мой. Я думаю, дьявол тут ни при чем. Ко мне приходил сам Деметриос.
- Но он в аду и несет наказание за преступную ересь.
- Я тоже так думал, но это не соответствует действительности.
Отец Антонио слушал со все возрастающим страхом. Подобные видения посещали не только дона Бласко. Педро де Алкантара и мать Тереза частенько видели дьяволов, а мать Тереза, чтобы отгонять их, держала при себе святую воду. Но дон Бласко говорил с такой уверенностью, что отцу Антонио оставалось надеяться лишь на помутнение сознания его учителя.
- Я спросил, как он поживает, и он ответил, что хорошо. Я рассказал ему, как мучился из-за того, что он попал в ад, а грек в ответ рассмеялся и сказал, что еще до того, как языки пламени коснулись плоти, его душа оказалась на развилке дорог, ведущих в ад и на небеса, и, так как он жил по справедливости и законам божьим, Радамантас послал его на острова блаженных. Там он нашел Сократа, окруженного, как всегда, юношами-учениками, задающего вопросы и отвечающего на них. Видел он мирно беседующих Платона и Аристотеля, Софокла, упрекающего Еврипида за то, что тот погубил драму своими новациями, и многих, многих других.
У отца Антонио сжалось сердце. Не оставалось сомнения, что дон Бласко бредил. В горячке он не понимал, что говорит.
- И тут пропел петух, и Деметриос сказал, что должен меня покинуть.
Отец Антонио решил не спорить с больным.
- А он сказал, почему пришел к вам?
- Я задал ему этот вопрос. Он сказал, что пришел попрощаться со мной, так как больше мы не увидимся. "Завтра, - сказал он, - когда кончится ночь, но еще не начнется день, как только ты сможешь различить очертание руки, лежащей на груди, душа твоя отлетит в мир иной".
- Он желал вам зла! - воскликнул отец Антонио. - Доктор говорит, что ваша болезнь не смертельна, и сегодня вы выглядите гораздо лучше. Позвольте дать вам лекарство и позвать цирюльника, чтобы он пустил вам кровь.
- Мне не нужны лекарства, и я не хочу, чтобы мне пускали кровь. Зачем задерживать мою душу, которая давно рвется из темницы плоти. Иди и скажи приору, что я хочу исповедаться и причаститься. Завтра, когда я смогу разглядеть в темноте очертание своей руки, я уйду из жизни.
- Это был сон! - вскричал несчастный монах. - Поверьте мне, это был сон.
Дон Бласко слабо улыбнулся.
- Не будем спорить, сын мой. Я говорил с ним, как с тобой. А теперь иди и исполни мою просьбу.
Тяжело вздохнув, отец Антонио повернулся и вышел из кельи. Дон Бласко исповедовался, причастился и благословил монахов, с которыми прожил последние годы. Он пожелал остаться один, но отец Антонио так умолял не прогонять его, что дон Бласко согласился, с условием, что монах будет молчать. Он лежал на спине, укрытый, несмотря на холод, лишь тонким одеялом. День сменился ночью, и дон Бласко заснул. Прислушиваясь к его ровному дыханию, отец Антонио вновь обрел надежду. Единственная лампадка ярко вспыхнула и потухла. Опустившись на колени, он молился за здоровье дона Бласко. Неожиданно тот пошевелился. Ничего не видя в кромешной тьме, отец Антонио понял, что он ищет крест, лежащий на груди, и вложил его в руку умирающего. Едва слышный вздох сорвался с губ дона Бласко, и монах понял, что его любимый друг и учитель умер. Он упал на каменный пол кельи и разрыдался.
Дон Мануэль к тому времени уже давно жил в Мадриде. Донья Беатрис отказалась выдать за него свою племянницу, маркизу де Каранера, которая вскорости постриглась в монахини. В столице дон Мануэль вошел в доверие к герцогу Лерме, фавориту Филиппа Третьего, и лестью, двуличием, полным отсутствием моральных принципов и продажностью достиг, наконец, высокого положения. После смерти дона Бласко он решил использовать репутацию брата для поднятия престижа своей семьи (небеса наградили его двумя сыновьями), добившись его причисления к лику блаженных, а потом и святых, и начал собирать необходимые документы. Однако его усилия ни к чему не привели, так как Рим требовал подтверждения чудес, происшедших у тела кандидата в святые после его смерти. Адвокаты обещали дону Мануэлю, что, опираясь на чудо в Кастель Родригесе, они добьются причисления дона Бласко к лику блаженных, но тот решил, что в этом случае игра не стоит свеч, и удовлетворился тем, что перевез останки брата в Кастель Родригес и воздвиг на могиле пышный монумент, если не в память дона Бласко, то для того, чтобы подчеркнуть свое богатство.
