Йордан Радичков - Нежная спираль
Кроме Ниагарского водопада, район мог еще похвастаться фермами, разводящими крупный рогатый скот, овец, породистых лошадей и чистопородных собак, а также несколькими резерватами для индейцев, расположенными на берегу Биг-Ривер. Индейские резерваты показались мне бедными, деревянная оснастка домов выкрашена в синий цвет, как обычно красят ее у нас цыгане. Из каждых двух домов у одного дверь и окна обязательно синие; почти в каждом дворе стоит „Форд Мустанг“, купленный уже подержанным, а на крышах всех домов торчат телевизионные антенны; иной раз на антенне можно увидеть печального ворона — тотем индейцев этого района. Больше всего индейских тотемов я видел на выставке в городе Монреале, там и водяная черепаха представлена рядом с вороном, она тоже считается священным животным. Канадцы проявили щедрость по отношению к индейцам, посвятив им отдельный павильон. Это была огромная деревянная чаша, вздымающаяся высоко над соседними павильонами. Большой подъемник доставлял народ на верх этой чаши. Как только посетитель попадал в нее, его со всех сторон окружали индейские тотемы, медленно работал огромный часовой механизм, из невидимых громкоговорителей разносилась механическая музыка, которую в те годы называли космической, — это были главным образом радиопомехи, скрежет, дрожание струн, отзвуки ударов какого-то большого гонга, тихий вой. В этой огромной чаше можно было проводить целые часы, погрузившись в созерцание. Шум выставки не доходил сюда, высокий деревянный барьер так ограждал пространство, что ни выставки, ни Монреаля видно не было, а вокруг высились лишь индейские тотемы, огромные, темные и молчаливые, да гигантский часовой механизм, чьи зубчатые колеса двигались и скрипели так, будто своими железными зубами медленно разжевывали время. И надо всем этим голубело лишь канадское небо, далекое и выгоревшее в пору позднего индейского лета. Когда толпа вокруг стихала и напряжение отпускало тебя, ты невольно обращался к этому далекому выгоревшему небу и постепенно начинал чувствовать себя частицей вселенной, которая издалека посылает тебе свои радиосигналы, свои позывные, загадочные и непонятные звуки, некое подобие космической музыки. Деревянная эта чаша, или колодец, с тех лет осталась в моем сознании как порог, на котором я стоял, порог, который достаточно было перешагнуть — и я попал бы в необъятную вселенную. Но поскольку физически это невозможно, в таких случаях мы предоставляем нашему бедному воображению блуждать по бледному канадскому небу. А еще в памяти остались с того времени отец и сын на дне деревянного колодца. Мальчику было лет пять или шесть. Чтобы не потерять его в выставочной толпе, отец привязал его к себе веревочкой. Отец и сын, соединенные веревочкой, стояли, повернувшись в разные стороны, отец смотрел на ворона-тотема, мальчик разглядывал гигантский часовой механизм. Подобия космической музыки сновали вокруг, как муравьи-мурашки, и могу сказать, что временами мурашки пробегали и по коже.
Я позавидовал и мужчине и мальчику. Отец охранял своего малыша, не давая ему потеряться в огромной толпе, маленький же человечек и не думал роптать, наоборот, совершенно спокойно принимал веревочку, поскольку понимал, что как бы он ни зазевался, веревочка вытащит его из обалдения и вернет в надежное место. Мне же нечем да и не к кому было привязать себя в этой далекой стране, поэтому я тыкался туда-сюда, как слепыш, по большим канадским городам и фермам для скота, и меня не оставляла мысль, что необходимо ухватиться за какую-нибудь прочную веревочку, не то немудрено и затеряться среди городов, ферм, великих индейских озер и лесов… Однажды я провел вечер у гостеприимных болгар-переселенцев, один из их гостей выпил лишнего, расплакался и стал рассказывать, как он мечтает вернуться в Болгарию, и пойти в горы, и найти родничок, засыпанный буковой листвой, и, став на четвереньки, приникнуть к этому родничку, и увидеть при этом, как испуганный лягушонок прыгает с бережка и плюхается на дно. Но и на этом не останавливается его воображение: лягушонок, чтобы спрятаться от человека, мутит лапками воду и забирается под какой-нибудь листок, а истомившийся по родине переселенец ждет, пока вода снова станет прозрачной, низко наклоняется, точно отвешивает земной поклон священной матери-земле, и пьет долго и медленно, пока не заноют зубы. Эта вода идет из самых земных жил и лучше всего утоляет жажду, потому что пьющий ее пьет из жил земли. Болгарин этот ругал чужую страну как-то очень наивно — что это за страна такая, если в ней ни аистов нет, ни родников! Реки и озера в Канаде есть, но нигде наш переселенец не видел на этой земле родников, и аистов тоже нигде не встречал. Вот как из-за того лишь, что нет в стране родников и аистов, можно иногда перечеркнуть одним махом целое государство, полное всевозможных богатств! А может быть, в этих маленьких, незначительных на первый взгляд подпорках души человеческой как раз и кроется исключительная сила… Возможно, что и так, не берусь судить!
Из тех времен я еще запомнил павильон со львами. Павильон представлял собой железную клетку, по форме похожую на колпак, и в ней расхаживали семь-восемь львов из Эфиопии. Наверху на железной клетке висел цветной портрет Хайле Селассие в императорском наряде. Этим экспонатом Эфиопия участвовала в выставке. И поскольку Канада — страна северная и львы в ней не водятся, то канадцы с удовольствием толпились перед клеткой с эфиопскими львами. Во время кормежки народу набегало столько, что ни одного льва увидеть было уже невозможно, над головами людей торчал лишь металлический купол с цветным портретом Хайле Селассие в императорском наряде.
Что у кого есть, то и показывают!
При содействии одного услужливого болгарина я познакомился с фермером по фамилии Шлайснер и провел неделю в его гостеприимном доме, неподалеку от города Гамильтон. У Шлайснера было несколько ферм крупного рогатого скота и одна ферма по выведению породистых лошадей. Он жил постоянно на ферме „Новая Каледония“ в просторном двухэтажном доме, обставленном мебелью из тикового дерева, с чучелом каймана в столовой, с двумя собаками, из которых одна, огромная, была лабрадорской породы, с двумя поварихами — мексиканкой и негритянкой, и другой прислугой, а также с несколькими скотниками-итальянцами. Еще в „Новой Каледонии“ проживал лучший бык Канады, носитель отличий и медалей, большая слабость фермера и великая его гордость. Всякие люди обхаживали Шлайснера и уговаривали его продать животное, при мне на ферму приехали японцы, все набившиеся в один автомобиль, чтобы вести переговоры о быке. Шлайснер, его прислуга и лабрадор были страшно удивлены, когда японцы так и посыпались из машины, один за другим, очень вежливые и улыбчивые, все одинаковые, смуглые и монголоидные, и оказалось, что их семь человек. В Канаде это не может не произвести сильного впечатления, потому что на машинах там ездят по одному или по двое. Семеро японцев, подобно семерке самураев, выстроились перед быком и стали с любопытством его разглядывать, непрерывно шепча что-то друг другу на ухо. По сравнению с маленькими монголоидами огромный молодой бык был похож на сфинкса с подрагивающими мышцами, неожиданно явившегося из рощ на берегу Биг-Ривер. Животное смотрело поверх голов покупателей, на разукрашенные осенью леса и на зеленые пастбища, где расположились стада пестрых коров и мелькали всадники. Я наблюдал за Шлайснером. Он был счастлив, словно перед ним стояло не обыкновенное домашнее животное, а священный бык из древней истории человечества, из Египта или из Индии. Современный мир слишком будничен, чтобы заново превращать домашних животных в божества, но это не мешало фермеру чувствовать себя счастливым, потому что чемпион страны был его детищем, результатом его усилий на протяжении десятков лет. Десятки лет он отделял только те чистые линии, которые в конечном счете могли дать такое великолепное завершение. Скотовод за это время успел состариться, теперь это был старик, чья жизнь прошла среди коров и быков, но это был счастливый старик… По крайней мере, пока семеро японцев выражали свое восхищение, вид у него был счастливый. Комплименты японцев он принял, но продать быка отказался. После того, как в доме фермера все выпили по стаканчику, японцы снова стали по одному загружаться в машину, к удивлению части прислуги, собаки-лабрадора и его меньшого дружка, коротконогой глуповатой собачки, чью породу я так и не сумел определить. Когда семеро самураев исчезли на своей машине, старик Шлайснер вдруг заспешил. Он хотел тут же отправиться на соседнюю ферму, принадлежащую одному украинцу.
Стоял поздний послеполуденный час.
Дорога на ферму украинца шла мимо кладбища. Кладбища в этом районе похожи на пастбища, в которые воткнуты одинаковые по величине надгробные камни, напоминая таким образом, что перед лицом смерти все равны, или, вернее, что перед лицом смерти все мы равны. Так, по крайней мере, говорил старик, пока мы шли проселочной дорогой к ферме украинца. За кладбищем тянулся неубранный кукурузник, за кукурузником — купы берез и канадского дуба; пестрели клены с похожими на растопыренную ладонь листьями — символом канадского флага. Канадцы до сих пор добывают кленовый сок и употребляют его в кондитерской промышленности. Он является антицынготным средством и во время переселения спасал переселенцев от гибели. В благодарность они поместили кленовый лист на флаг Канады.
