Марсель Прево - Куколка (сборник)
Между тем «дружба», соединившая меня в памятный апрельский вечер с Люси, перешла в длительную связь. С течением времени она стала уже несколько ослабевать, и весьма вероятно, что наступил бы разрыв, самый грустный изо всех форм разрывов, – по пресыщению. Но тут, по счастливой случайности, я получил назначение на должность секретаря посольства в Копенгаген.
После трогательного прощания, обильно политого слезами, после патетических возгласов «До свидания!», когда обе стороны прекрасно знают, что говорят друг другу «прощай», – для меня началась новая жизнь: пестрая, разнообразная, заманчивая жизнь парижанина при иностранных дворах. Я был последовательно в Копенгагене, Гааге и, наконец, в Берлине, где я находился в то время, с которого снова принимаюсь за свой рассказ.
Знакомы ли вы с Германией? Знаете ли вы эти хорошенькие дачные места, такие спокойные и напоминающие деревню, где естественным развлечением являются примитивный кургауз да прогулки по живописным окрестностям?
Конечно, все это кажется скучным и неинтересным лицам, гоняющимся за острыми и разнообразными развлечениями, но для ищущих отдыха и деревенской тишины эти германские летние уголки – сущая находка, восстанавливающая силы и оздоравливающая мозг.
Итак, один молодой француз жил в середине августа 1… года на вилле «Квисисана» в Саксонской Швейцарии. Это недалеко от Дрездена.
Вилла «Квисисана» – одна из шести или семи вилл, составляющих отель С. и живописно разбросанных на довольно большом расстоянии друг от друга в общем большом и красивом парке. Центральная вилла служила рестораном.
Молодой француз жил там уже несколько дней в обществе одного русского генерала, двух чахоточных англичанок, отставного префекта и нескольких других личностей, лишенных какого бы то ни было интереса и положения. Молодому французу было приблизительно года тридцать два, и он очень свободно изъяснялся по-немецки.
Этим молодым французом был я сам. Летняя жара, вносящая некоторое охлаждение в пыл политических махинаций, дали мне возможность воспользоваться отпуском, и я решил употребить его на ознакомление с неизвестной мне до того Саксонией.
Тут я предлагаю читателю представить себе Филиппа д'Алонд на одиннадцать лет старше, чем в предыдущей главе.
Хотя мы и убеждаем себя, что ничуть не меняемся, и время пролетает над нами безнаказанно, но – увы! – это не что иное, как самообман или самообольщение: каждый пройденный день оставляет на нас свой неизменный след, не говоря уже о страданиях, потрясениях, неожиданных ударах, способных в один день состарить на несколько лет.
Что касается меня, то у меня появилось несколько легких морщинок, я заметно пополнел, и на висках поубавилось волос.
Я все еще продолжал называться «молодым человеком», но на манер солдат, которым вскоре истекает срок их службы. В моей голове уже толпилось больше воспоминаний, чем проектов будущего. Для меня подходил к концу период первой молодости, когда все тешит, все радует, все возбуждает интерес. Теперь я уже подходил к тому грустному возрасту, когда «положение» человека вылилось в строго определенную форму и нет неизвестности, как нет и места юношеским мечтам и надеждам на необъятно широкие горизонты, и вместе с тем, когда стоишь, еще настолько тесно соприкасаясь с первой молодостью, что хранишь в своем сердце не заглохшие горячие порывы, тяготения, но с тоской и ужасом замечаешь, что за твоей спиной вырастает новое, молодое поколение, жадно тянущееся из-за твоего плеча к заветному кубку любви. Если ты еще холост, то тебя начинает одолевать тяготение к браку. А между тем уже пропущен возраст, когда способен жениться без разбора и каждое смазливенькое личико кажется пленительным, и ни о чем другом и не задумываешься…
Да, все эти атрибуты юности – беспечность, безотчетная погоня за любовью и неразборчивость, ни на чем не основанные светлые надежды, безграничная доверчивость – все это исчезло безвозвратно, но зато я все же приобрел кое-что и взамен, а именно известную опытность.
Это конечно драгоценное приобретенье, но – увы! – оно очень и очень дорого оплачивается, так как жизнь теряет свою заманчивость и привлекательность в тот день, когда чувствуешь, что стал «опытным». И, несмотря ни на что: несмотря на мой упорный вкус к приключениям случайностям, на громадный запас жизненности, неизбежная «опытность» все же нашла доступ к моей душе и пустила корни в моем сердце. Хотя я так и не нашел ключа к неудаче своего первого любовного приключения, но моя «опытность» все-таки позволила мне предположить следующее: так как все женщины вообще существа крайне непоследовательные и изменчивые в своих вкусах, желаниях и действиях, способные как на самые героические поступки, так и на самые низкие – именно благодаря своей крайней неуравновешенности, – то весьма вероятно и весьма возможно, что прекрасная Мадлен была просто-напросто психопаткой, ловящей себе любовников без всякого разбора, где попало, меняющей их, как перчатки. Я был ничем иным, как одним из номеров целой серии, и притом крайне несчастным номером, так как на меня выпало столкновение с мужем.
Делаю немедленно оговорку. Моя «опытность» в данном случае повела меня по совершенно ложному пути, и я ударился в другую крайность, так же, как моя былая «неопытность» заставила меня считать Мадлен Делесталь наивной и невинной девочкой, страстно пленившейся мною с первого взгляда на маскараде.
Извиняюсь перед читателем: я чрезвычайно непоследовательно веду свое повествование, то уклоняюсь, то забегаю вперед. Постараюсь быть последовательным и возвращаюсь к тому, как я жил в Саксонии.
В тот августовский вечер, с которого я возобновляю свой рассказ, я пообедал часом позже обыкновенного в столовой ресторана. Вследствие этого запоздания мне пришлось обедать за пустым столом, если не считать почтенного старого немца в золотых очках и его дородной супруги, обедавших в противоположном конце зала, за отдельным столиком. Это было так далеко, что я с трудом разбирал их лица.
Покончив с обедом, я вышел на террасу, закурил сигару и, рассеянно прослушав интермеццо из оперы «Сельская честь», прекрасно исполненное оркестром, игравшим в парке, решил возвратиться к себе, на виллу «Квисисана».
Мое помещение состояло из двух больших и комфортабельно обставленных комнат: спальни и гостиной. Вернувшись к себе, я прилег на кушетку в гостиной и занялся просмотром «Дрезденского Курьера», из которого получил подтверждение того, что политический горизонт все еще чист и вполне безоблачен. Потом я призадумался над объявлением, вывешенным у меня в комнате, рядом с электрическим звонком, причем все его параграфы были составлены на таком невозможном, комическом французском языке, точно хозяин гостиницы задался целью рассмешить своих постояльцев.
Посмеявшись над этим образцом лингвистики, я перешел в свою спальню и готовился уже лечь спать, как вдруг увидал на своем ночном столике письмо, адресованное на мое имя и надписанное явно французской рукой, но без адреса и штемпеля; это служило доказательством того, что это письмо написано тут же, на месте. Я немедленно вскрыл конверт и прочел следующее:
«Лицо очень желающее увидеть господина д'Алонд, просит его прийти завтра, в десять часов утра, в галерею парка. Его будут ожидать».
Больше ничего.
Я тотчас же позвонил коридорного и спросил его:
– Кто принес это письмо?
– Посыльный из каргауза.
– От кого?
– Он ничего не сказал.
У меня промелькнула было, мысль произвести дознание, но было уже поздно – одиннадцать часов, до каргауза довольно далеко, а немцы ложатся с курами: и городок, и гостиница, и парк, и каргауз – все это уже было объято мирным сном. Я отпустил коридорного и лег спать.
Если вы думаете, что я очень волновался при мысли о предстоящем мне свидании, то очень ошибаетесь, и, по-видимому, упускаете из вида, что прежний Филипп д'Алонд постарел на целых одиннадцать лет. Я лишь меланхолично подумал об этом. К тому же я заранее знал, что это приглашение – как бы оно ни было заманчиво и таинственно – не даст мне ничего ни нового, ни особенно интересного. В моей жизни не предстояло больше ничего ни нового, ни захватывающего, потому что и новизна, и «захват» – все это относительно и отражает лишь нетронутость и отзывчивость нашего внутреннего «я».
Мои мысли внезапно перенеслись к толстому немцу в золотых очках, сидевшему в столовой, и к его тяжеловесной супруге.
«Неужели это она шлет мне это послание?» – ужаснулся я.
Мысль, что эта почтенная матрона способна задаться целью соблазнить меня, положительно лишила меня сна. Даже когда я заснул, меня продолжала преследовать эта чудовищная фигура, подстерегая меня у каждого поворота галереи парка.
На следующее утро я за стаканом кофе перечитывал это письмо. И на этот раз – уж право не знаю, чему приписать?… может быть, беспокойным снам? – во мне загорелось любопытство.
