Елена Стефанович - Дурдом
На семинаре вовсю уже шли жаркие дебаты.
— Я признаю поэзию индустриальную! — восклицал молодой парень в потертых джинсах, в картинно порванном свитере и с массивной золотой цепочкой на жилистой шее. — Я признаю поэзию асфальтовых площадей, дымящих труб, гудящих машин, ревущих самолетов! А все эти ваши цветочки-лепесточки в наш атомный век смешны и бесполезны!
— Слава, да ты чушь городишь! — возразил, вскочив с места, не менее молодой поэт. — Как могут устареть Пушкин, Есенин, Фет, Некрасов? А ведь они, между прочим, лирики и только лирики! Без всяких "индустриальных пейзажей"!
— Товарищи, товарищи! — пытаясь перекричать зашумевших семинаристов, стукнул по столу один из руководителей семинара, член СП Самохвалов. — Ну, что вы галдите, как на базаре! Давайте по порядку! Вот вы, девушка, представьтесь, пожалуйста. А то у нас тут все перезнакомились, одна вы вроде бы инкогнито.
Молодые поэты тут же притихли и с любопытством воззрились на новенькую.
Она встала. Посмотрела по сторонам, вглядываясь в каждое лицо… Пауза несколько затягивалась.
— Можно, я начну со стихов? — тихо спросила Лена. — А уже потом — все остальное.
— Почему бы и нет, — улыбнулся ведущий. И Лена почувствовала, что именно здесь, сейчас, сию минуту решается вся ее дальнейшая судьба, а вовсе не в кабинете заведующего облздравом, куда звонил Кудрин. Надо только взять себя в руки, не сбиться…
Пусть жизнь моя порой совсем увечна,
пусть все идет порою
вкривь и вкось,
я буду вечно! —
слышишь? —
буду вечно,
пока еще скрипит земная ось!
Я — человек,
я чувствую движенье великих мыслей,
сказочных времен,
и я живу в высоком окруженье
покрытых кровью яростной
знамен.
Знамена знаний,
солнца,
духа,
бунта,
они — оплот мой,
верный мой причал.
Живу…
А ты спокоен, так, как будто
ты этого во мне не замечал…
Молодые поэты и руководители семинара сидели, вслушиваясь в эти, может быть, не слишком умелые, но искренние, от души идущие строки и лишь изредка недоуменно или радостно переглядывались. А Лена читала, читала, читала…
Быть женщиной,
быть просто бабой — крест мой!..
Пою.
Давлюсь слезами.
Хохочу.
О, как хочу
пожить спокойно,
пресно,
как серой быть,
обычной быть
хочу!
"Быть женщиной"…
Какие прегрешенья
стоят за мной?
За что себя гублю?
Мельком Лена увидела задумчивое лицо Кошкина — несколько отстранившись, чтобы лучше видеть и слышать ее, он смотрел на нее, будто видел впервые.
Внимательно слушали и остальные.
Мир и не вздрогнул…
А тебя — не стало!
Мир благодушно цвел и пах едой,
а ты лежал —
спокойный и усталый,
вдруг — постаревший,
вдруг — совсем седой…
Мир и не вздрогнул…
Он не вздрогнет так же,
когда и я закончу путь земной…
Над черным городским многоэтажьем,
дыша мертвяще холодно,
протяжно,
гуляет ветер…
Пахнет мир зимой…
Вот-вот отец мой явится за мной!
Около часа читала Лена свои стихи. И никто за это время не выразил своего неудовольствия по поводу затянувшегося представления новенькой.
Когда же она замолчала, Самохвалов, вскочив со стула, несколько ошарашенно подытожил:
— Вот это сюрприз семинарский!.. Так расскажите же, девушка, о себе!
— А я — из психбольницы. Сумасшедшая, так получается. Зовут меня Елена, фамилия моя — Ершова. Вот это — мои сопровождающие, врач и медсестра. Чтобы я вас тут не перекусала, наверное.
Полное спокойствие и раскованность вдруг овладели ею.
Аудитория на какой-то миг замерла, потом началась невообразимая суматоха:
— Что она сказала?
— Во дает!
— О-ри-ги-нально! — неслось со всех сторон.
Пришедший в себя Самохвалов объявил: "Перерыв! Перерыв!", но никто не слышал…
Лена поднялась и вышла в вестибюль. Следом, как оловянные солдатики, тут же выскочили Владимир Сергеевич и Марина Павловна. И, пожалуй, вот эта их готовность и торопливость убедили присутствующих больше, чем признание самой Ершовой.
Вышел вслед за ней из аудитории и Кошкин, плотно прикрыв за собой дверь.
— Ну, глупенькая, ты, что так переволновалась? Все хорошо! — уговаривал он ее.
Остальные участники семинара оставались в кабинете еще минут пятнадцать. Видимо, Алексей Иванович что-то рассказывал им о Лене, потому что когда распахнулась дверь, все вышли прямо к ней. Просили подарить что-нибудь из своих стихов, спрашивали, где ее можно найти, совали свои адреса, телефоны, рукописи, какие-то книжки…
Лена старалась всем ответить и напоминала сороку на колу: кивала одному, обращалась к другому, смеялась, отвечала, благодарила, удивлялась…
Алексей Иванович, выйдя из кабинета, пригласил:
— А сейчас — на обед, ребята! Нам забронирован зал в ресторане "Восток".
Лена чувствовала себя по-настоящему счастливой. Обед в ресторане (хотя и под бдительным оком сопровождающих), разговоры с пишущей братией, шутки, экспромты. Все было так празднично!
После обеда работа семинара продолжалась. Разбирали стихи Елены Ершовой… Хвалили, ругали, возмущались, восхищались. Но говорили без насмешек, без злобы, так что даже на самые резкие замечания невозможно было обидеться.
А при подведении итогов, совершенно неожиданно для себя, Лена услышала свою фамилию в числе трех лауреатов.
Она сидела, не смея поверить своим ушам, а вокруг радостно галдели новые друзья: "Ершова — молоток", "Ленка, хвост пистолетом держи", "Даешь, псишка, новых поэтов!".
Алексея Ивановича при подведении итогов не было. Как потом узнала Лена, он в это время яростно ругался с Рождественским по телефону, доказывая, что записывать таких, как Ершова, в "психические" просто преступление.
На его гневные выпады заведующий облздравотделом невозмутимо отвечал, что истории известно немало примеров, когда психически больные люди были еще и великими музыкантами, писателями, художниками и даже учеными, но психически больными людьми при этом они все-таки оставались, ничего не попишешь…
— И потом, — ласково жужжал он в телефонную трубку, — что вы так печетесь об этой Ершовой? Кто она такая — родственница ваша? Подруга? Знакомая?
— Господи, да вы что, сами там с ума посходили, что ли! — бушевал Алексей Иванович. — Ну, понимаете вы или нет, здорова она, совершенно здорова! Тут и специалистом не надо быть, чтобы какие-то выводы сделать!
— Но все-таки в медицине, тем более в психиатрии, специального образования пока не отменяли, — невозмутимо парировал Рождественский. — Поймите, "просто так" в нашей системе ничего не бывает!
— Но и вы поймите, что более глупого зрелища, чем врач-психиатр и сестра из психбольницы на литературном семинаре я еще в жизни своей не видывал. Ведь люди смеются! Ваши сотрудники поставили себя в наиглупейшее положение! Да и нас тоже…
— А вот за эту затею — разрешение больной участвовать в семинаре — я строжайшим образом спрошу с главного врача больницы, — заверил, и весьма серьезно, Рождественский.
— Да почему же вы никак не понимаете того, что я вам говорю! — окончательно вышел из себя Кудрин. Не больна, не больна эта девочка психически! Не больна!
— Понимаю… Ну, ладно, дабы успокоить все страсти, в девятнадцать тридцать у меня в кабинете соберутся все заинтересованные лица, проведем, по вашему настоянию, консилиум. Но это, Алексей Иванович, исключительно из уважения к вашему имени, а не ради вашей протеже… Да… а пока у нас с вами разговор впустую идет. Ни вы меня, ни в чем не убедите, ни я вас. Пусть решают специалисты.
Кудрин с размаху бросил телефонную трубку на рычаг, сел за свой стол, опустил тяжелую голову на сжатые кулаки… Эта девочка с огромными серыми глазами, бледная, как картофельный росток, была немного младше его сына. Неужто он не сможет ей помочь? А кто, если не он?
Между тем в актовом зале были объявлены имена лауреатов. Шустрые телевизионщики, окружив названных счастливчиков, договаривались, в какое время они смогут подойти завтра на запись телепередачи.
Лена смущенно развела руками:
— Извините, но я не могу вам сказать, смогу ли я быть в студии.
— Да почему же, почему? — наседал на нее бойкий парень в кожанке — редактор будущей передачи. — Ну, как же так! Мы ведь не на танцы вас приглашаем, на съемку!
— И все равно, простите, я не знаю, смогу ли я завтра прийти, — мягко отстранила его Лена.
Оттеснив тележурналиста, к Лене прицепились два корреспондента — один с радио, другой из областной партийной газеты. Перебивая друг друга, они стали задавать вопросы о ее творчестве, планах, пристрастиях.
