Линкольн Стеффенс - Мальчик на коне
Я ответил, что видел, как двое отлично вышколенных, высокообразованных Магистров и Докторов Наук расходились во мнениях по каждому из сколько-нибудь значимых вопросов мысли и знания. Они обладали всеми знаниями, зафиксированными в науках, и тем не менее не смогли найти такого положения, на котором могли бы основать взаимоприемлемый вывод. Они не обладают критерием знания, что же в действительности имеется и чего нет. У них нет критерия наличия истины или отсутствия её, нет основы даже для какой-либо этики.
Ну и что же из этого? Они спросили меня об этом, и я им не ответил. Я был ошеломлён открытием, что верно с точки зрения философии, в самом буквальном смысле, что ничего ещё не известно, что у науки ещё нет подлинного основания, чтовсё то, что мы называем знанием, базируется на предположениях, с которыми согласны не все учёные; и что, подобным же образом, нет научной посылки для того, чтобы, к примеру, заявить, что воровство - это зло. Короче говоря: нет научной основы для какой-либо этики. Поэтому неудивительно, что люди говорят одно, а делают другое, нечего удивляться, что они ничего не могут упорядочить ни в жизни, ни в высших учебных заведениях.
Я с трудом верил в это. Может быть, эти профессора, которых я очень уважал, просто не знали всего этого. Я вновь прочитал те книги под новым углом зрения, с настоящим интересом, и понял, что, как в истории, так и в других отраслях знания, всё висит в воздухе. И меня это радовало. Несмотря на всё своё бунтарство, я уже проникся религией познания и науки; я был в ужасе перед авторитетами в учёном мире. И я чувствовал облегчение от того, что моё преклонение охлаждается и проходит. Но я всё-таки ещё не совсем был уверен. Мне нужно поехать, увидеть и послушать тех профессоров, которых цитировали эти калифорнийские ученые, на которых они смотрели как на высших жрецов науки. Я решил поехать учиться в Европу, когда закончу курс в Беркли, и начну с немецких университетов.
Отец выслушал мои планы, и они его разочаровали. Он надеялся, что я стану преемником в его деле, он и занимался им до сих пор лишь потому, что мечтал об этом. Когда же я заявил, что чем бы ни стал заниматься, я никогда не буду бизнесменом, он с грустью заметил, что продаст свою долю и уйдёт из дела. Вскоре после нашего разговора он так и сделал. Но он хотел, чтобы я остался дома и, чтобы удержать меня,предложил купить мне пакет акций одной из сан-франциских ежедневных газет. Он, очевидно, думал об этом и раньше. Я ведь пописывал: стихи в поэтическом возрасте возмужания, затем повесть, которую высоко оценила лишь моя мать. Журнализм -хорошее дело для молодого человека, который любит писать, думал он. И он сказал, что я часто говорил о работе в газете как о своём призвании. Несомненно я так и считал в перерывах между своими наполеоновскими кампаниями. Но не больше. Теперь же я собирался стать учёным, философом. Он вздохнул, обдумал всё снова и с одобрения матери, которая стояла за всевозможную учёбу, дал своё согласие.
Глава XVIII БЕРЛИН: ФИЛОСОФИЯ И МУЗЫКА
Германия оказалась чрезвычайно важной для меня не только в плане философии и естественных наук, но и в плане искусства и музыки. С того самого дня, как ещё мальчиком я наблюдал за тем, как художник Марпл рисовал закат над кустарником в долине Америкэн-ривер, с тех пор, как я услышал то, что он говорил об искусстве, мне хотелось понять и почувствовать живопись. В школе я ходил на уроки рисования, в университете по программе не было ничего по искусству, но уже на четвёртом курсе, когда мне стало известно о лекциях, читавшихся вне университета, я уговорил одного известного художника придти к нам в Беркли и рассказать нам об искусстве. Онникогда раньше не читал лекций, возможно, никогда больше не делал этого и впоследствии. Он взошёл на кафедру, установил картину Милле "Сеятель", выполненную в белых и черных тонах, как мне кажется, посчитал, что сумеет выразить нам словамито, что его рука умела выразить языком линий и красок. Он не смог сделать этого, он произнёс всего лишь несколько слов, и надо было видеть его изумление и беспомощность.
- Искусство, - начал он, - живопись... живопись - это... Это, вы понимаете, не картины. Это... ну, давайте возьмём вот этого "Сеятеля". Он посмотрел на картину и начал размахивать правой рукой. Посмотрел на нас, затем на картину, затем вновь взывающе к аудитории, взмахнул рукой, как бы проводя линию. - Это не сеятель, - выпалил он, - не картина. Это... разве вы не видите... это линия.
И уж, конечно же, это была линия. Это была та самая линия, которую он так красноречиво рисовал в воздухе рукой, большая, размашистая, выразительная, прекрасная линия. Я видел её, я увидел один из ключей к пониманию искусства.
Произведения живописи - это не только картины, это - среди массы других деталей - прекрасные линии, подмеченные в природе и написанные так, что все, кто хочет этого, могут увидеть их.
Художник подумал, что он ничего не сказал, и не мог продолжать. Ещё раз дико и тупо глянув на нас и на картину, он издал отчаянный возглас и сошёл с кафедры под крики и смех студентов. Шагая с этим оскорблённым человеком на станцию, япытался втолковать ему, что он кое-что сообщил мне, и я повторил своими словами то, что представлял себе.
- Вот именно, - сказал он. - Я и не знал, что рассказал об этом, но вы поняли. И я расскажу вам, как надо продолжить и понять остальное.
- Вы едете заграницу, - продолжил он. - Побываете в картинных галереях, соборах... везде, где есть прекрасное. У вас появится соблазн почитать путеводители и другие книги по искусству. Будьте осторожны. Они могут помешать вам понятьискусство. Они подскажут вам, какие вещи лучшие, и если вы им поверите, то узнаете, что считается лучшим, лучшим для них, но вы так и не поймёте, что же лучше всего для вас лично. Вы не прочувствуете искусство. Вы можете стать знатоком искусства, но никогда не сможете судить о нём, у вас не будет вкуса.
Мой совет - посещать галереи без гида, медленно ходить там, часто останавливаться и рассматривать только те вещи, которые заинтересуют вас.
Уверен, вы выберите не те вещи, возможно, картины... картины, которые пишущий человек можетописать и рассказать о них лучше, чем художник написал их. Неважно.
Любите то, что вам нравится. Если они не очень хороши как произведения искусства, они надоедят вам, и это кончится тем, что вас будет тошнить от них.
Потом вы будете выбирать лучшие вещи, лучшие и лучшие до тех пор, пока в конце концов не полюбите то, что лучше всего для вас. Возможно, у вас не окажется совершенного вкуса, безупречного вкуса не существует, но у вас будет вкус, и это будет ваш вкус, не чей-либо ещё, а именно ваш, собственный. Возможно, вы окажетесь в состоянии читать лекции о нём ничуть не лучшеменя, но у вас будет вкус к искусству художника, которое является изящным искусством.
Когда я прибыл в Берлин летом 1889 года, то стал ходить по галереям именно таким образом. Мне не оставалось делать почти ничего другого, поскольку университет, опера и театры были закрыты, я слонялся по кафе, мюзик-холлам, гулял по Тиргартену и по городу. Но каждое утро я проводил час-другой, прохаживаясь по галереям, без путеводителя, разглядывая те картины, что задерживали меня, и кое-что из того, чтопредсказывал мне мой художник, оправдалось. За эти несколько месяцев мой вкус изменился, мне разонравились картины, к которым меня влекло раньше, я стал видеть линии, построения и даже формы, наслаждаться ими, а цветовые комбинации стализначить для меня так же много, как и аккорды музыки.
Это было и работой, при всём при том галерея подобна библиотеке. Я пытался прочесть все книги сразу.
Осенью я радовался своему новому увлечению - музыке. Гегель и его философия искусства нанизали искусства на историческую канву, дали им определённое и обобщённое значение, всем и каждому. Он обладал интеллектуальным ключом к музыке.А я приложил к этому искусству также и ключ художника к живописи.
Отправившись на первые же представления оперы, я воспользовался им, и сидя на слабо освещённых ступенях галёрки, слушал музыкальное сопровождение просто как музыку, и прежде чем позволил себе сесть в кресло, смотреть на сцену и слушать слова, понял её достаточно хорошо. Метод предварительного прослушивания музыки я применял в течение всей зимы, и наградой за это мне было всё возрастающее предпочтение хорошей концертной музыки почти всем остальным жанрам, за исключением нескольких любимых опер.
В музыке были также и картины, в ней тоже были линии и тона, цвет и композиция:
труд и искусство!
Учебный год в университете совпал с началом театрального сезона, я был готов к занятиям, и мне не терпелось начать. У меня была маленькая комната на Артиллерийской улице за университетом, и там-то я и практиковал свои школьные навыки немецкого языка на хозяйке и её сыне, готовился по своему курсу, выбирая себе профессоров и т.п. Моим основным предметом была этика, но я не собирался изучать её непосредственно. Я буду слушать и читать труды тех людей, которые преподают её. Я должен познать то, что им известно, что они думают или предполагают, но я ещё раньше изучил достаточное количество их доктрин и почувствовал, что они не научны. У них не было того, к чему я стремился: основы, может быть, в какой-либо другой науке, для науки поведения. Мне следовало,поэтому, начать с чистой философии и этики, метафизика станет моим главным направлением, но всё это мне нужно для того, чтобы получить толчок к другим наукам.
