Николай Омельченко - Серая мышь
— Хочу, — хрипло выдохнул Юрко.
— Развяжи его, — приказал Петро. — Верните ему оружие, пусть пристрелит ее, чтоб не мучилась, хватит с нее и с него тоже.
Уже во дворе, куда мы вышли со Стахом, я услышал тугой короткий выстрел; тут же из дома показался Юрко; тяжело, точно на ногах у него были гири, он подошел к Стаху, медленно стал поднимать руку с немецким кольтом. Мне показалось, что он сейчас пальнет в Петра, — а может, не казалось, а так мне хотелось? — но Юрко отдавал пистолет Стаху.
— Да это же твой, береги его, дурачок, он еще тебе пригодится для москалей и большевиков. — Сказано это было почти по-отцовски, ласково. Петро поправил свою шапку, еще больше оттопырив уши, — этим жестом он выражал свою решительность и непреклонность, — и сказал с обычной жестокостью: — Так вот, хлопцы, наш пан куренной Вапнярский за провину прогнал от себя своего бывшего телохранителя Юрка Дзяйло и отдал его на суд нам. Мы даруем ему жизнь и берем к себе на перевоспитание. Согласны?
— Согласны, — дружно ответили хлопцы.
До сих пор не могу понять: почему после всего, что сделали с ним и его любовью, Юрко не ушел от нас, наоборот, со временем еще больше привязался, стал одним из самых жестоких эсбистов, сохранил преданность Вапнярскому? Что это — трусость? Нет, Юрко не был трусом. Просто, как мне думается, ему некуда было идти, связала нас одна веревочка, и таких, как он, было немало. Много позже он мне признался: Сима была для него самым чистым и святым в его грешной жестокой жизни, но ее растоптали, и после этого он уже никого не щадил.
Как же все-таки была обнаружена у лесника Сима, которая прожила у него почти два года? Заподозрил Юрка Вапнярский. Правда, куренной не мог даже предположить, что, отлучаясь, тот ходил на свидание к Симе. Вапнярский с помощью Стаха установил, что к себе в село Юрко не ходит, и, главное, — никого с собой не берет, что было особенно небезопасно: лес уже кишел советскими партизанами. Потому и возникла мысль — а не к партизанам ли он ходит? Проследили и установили: ходит он к леснику, целые часы у него проводит, сидит в доме даже тогда, когда Омельян порается в саду или в огороде. Стали следить за домом, устраивали засады: может, партизанские связные навещают лесника? Нет, к Омельяну никто, кроме Юрка, не приходил, да и сам Омельян со своего хозяйства отлучался лишь для обхода леса, где тоже ни с кем не встречался. Пытались поговорить с Омельяном, оказалось, ничего подозрительного в том, что Дзяйло ходит к нему, нет; они родичи по матери, в отряде Юрку бывает скучно, а тут пасека, хозяйство, Юрко тянется к этому, вот иногда и захаживает, помогает старику. Как-то совершенно случайно зашел к Омельяну сам Вапнярский, проезжавший мимо лесничьей усадьбы. Тот, как говорится, не знал, куда посадить дорогого гостя, поставил на стол штоф с домашней водкой на меду и на калине, прочие напитки и яства, которыми и Юрка не потчевал. Собравшись уходить, Вапнярский вдруг увидел на подоконнике томик стихов Гейне со свежей закладкой — полоской из недельной давности газеты.
— Пан Омельян любит поэзию? — спросил Вапнярский у полуграмотного старика. Тот поморгал глазами, побледнел, тупо уставился на книгу.
— Может, Юрко читает?
Старик подавленно молчал.
— Ты хоть знаешь, на каком языке эта книга и кто ее написал.
— Нет, — сознался старик.
— Она написана по-немецки, пан Омельян, — сказал Вапнярский.
И тут хозяина осенило, — вспомнил, что год тому назад у него останавливался эсесовский офицер со своей свитой; офицер спал в хате, а его солдаты во дворе на сене. Омельян и рассказал об этом, как ему думалось, спасительном случае:
— Вспомнил, вспомнил, слава богу, тот из СС читал.
— Ты, Омельян, врешь, даже дважды врешь. Во-первых, офицер СС не станет читать еврея Гейне, а во-вторых — закладка из свежей газеты. — И уже прикрикнул на старика: — А ну, говори, с какими это такими немцами ты держишь связь, уж не дезертиры ли? От меня немцы не прячутся. — И кивнул приехавшим с ним воякам, чтобы те осмотрели дом.
Симу нашли сразу же, она даже не спряталась в погреб, где для нее был оборудован закуток на случай обыска; туда она редко спускалась, привыкнув, что ей в этом доме ничего не угрожало, да и сам Омельян считал Юрка надежной защитой. Сима стояла в соседней комнате за дверной занавесью. Когда ее вывели, Вапнярский удивленно посмотрел на нее, задал несколько вопросов, Сима молчала.
— Красивая ты, и мне тебя по-человечески жалко, — сказал Вапнярский, выпил еще чарку Омельяновой настойки и поднялся. — Но дальше уже не мое дело.
Он оставил двух вояк охранять Симу и Омельяна, а потом прислал Стаха и его подручных. Сима и на их вопросы не отвечала. Тогда нажали на Омельяна, Сима их уже мало интересовала, с ней все было понятно и решено. Стаха интересовало, какое отношение ко всему этому имел Юрко Дзяйло, бывший начальник полиции, личный телохранитель и доверенный самого пана куренного Вапнярского. Петро Стах обещал: если Омельян скажет правду, простит его за то, что тот прятал еврейку, и оставит ему жизнь.
— Скажу, — взмолился Омельян, — только не расстреливайте.
И все рассказал. Послали за Юрком. Тот приехал полупьяный, пытался защитить Симу, его связали и уже при нем насиловали ее.
Много лет спустя, когда мы с Юрком заговорили об этом, он признался мне, что никогда даже не подумал ее тронуть, дышать боялся на нее, как на святую.
А Омельяна не расстреляли, его повесили. О том, что ко всему этому имел прямое отношение Вапнярский, я тоже узнал позже от Петра Стаха. А потом и Юрко мне все рассказал.
19
С этим горбатым котенком просто беда. Не раз мы уже жалели о том, что взяли его, вспоминали слова ветеринара Ричарда Раунда. Котенок подыхал, с каждым днем ему становилось все хуже; днем он еще играл, согретый ласковой заботой Юнь, а по ночам кричал, прыгал к внучке и к взрослым на постель, успокаивался на какое-то время, когда его пригревали, а потом кричал снова, будил весь дом. Вскоре он совершенно перестал есть, даже не хлебал молока. Стали кормить его насильно, открывали рот и заталкивали масло. Это закончилось плохо, — котенок укусил Да-нян за палец. Мы от этого пришли в отчаяние: а вдруг котенок заразный, вдруг в его слюне появились микробы бешенства, которые, как мы слыхали (а может, это нам лишь так думалось?) появляются у смертельно больных животных? В доме поднялась паника. Тарас, наскоро продезинфицировав жене ранку, повез Да-нян в клинику делать прививку. К счастью, там оказался опытный сердобольный доктор, он расспросил подробно обо всем и сказал, что за последнее время в Торонто не было случаев бешенства ни среди кошек, ни среди собак, так что заражение исключено и делать прививки не имеет никакого смысла. Тарас и Да-нян приехали домой успокоенные и счастливые. Но уже утром следующего дня в доме опять началась кутерьма. Котенка никто не мог найти, и каждый подозревал другого в том, что тот тайно от всех вынес его из дому и подбросил на соседнюю улицу. Стали вычислять, кто выходил вечером из дому. Таких не оказалось, поискали котенка тщательно и нашли мертвым, — кошечка забилась под ванную и там издохла. Похоронили ее тем же утром, закопали в палисаднике; Юнь, Да-нян и Джулия плакали. Случилось так, что в это же время позвонила Джемма; Джулия взяла трубку, и та по ее голосу поняла, что мать чем-то очень расстроена, раз у нее даже слезы в голосе. Спросила, в чем дело. Джулия ответила: да так, по пустяку. Она, как и все наши женщины, стеснялась признаться строгой и насмешливой Джемме в своих слабостях. Джемма же подумала, что в доме произошло что-то серьезное, а ей не говорят, и приехала. К этому времени Тарас и Да-нян ушли на работу, дома остались только я, Джулия и внучка. Узнав, что же, в конце концов, произошло, Джемма расхохоталась, взяла свою племяшку Юнь на руки и сказала весело:
— Дуры вы, бабы, делать вам нечего!
Потом поднялась ко мне посмотреть фрагменты моей новой картины. Я видел, что ей моя мазня не очень нравится, да и сам понимал, что это не шедевр, но все же ждал дочериного суда.
— Вообще-то, чему я всегда завидую — это твоей фантазии, ей могут поучиться у тебя и другие, даже суперсовременные художники. У тебя это идет от способностей к беллетристике, к сочинительству. Ты мне ничего не давал читать из своих сочинений, но, по-моему, ты должен быть в них сильнее, чем в картинах. Прямо скажем, фантазия у тебя богатая. Это, конечно, от общей культуры, от начитанности. Ну, а остальное… — Джемма, глядя на полотно, некоторое время раздумывала. — Вот смотри сам: у тебя во всем торжественность, неплохо передано и спокойствие, и величие момента, но вот воины, отнимающие у непокорных язычников Перуна, совершенно бесстрастны, не верится, что они прилагают какую-то силу, и уж совершенно анемичны сами язычники, которые вцепились в своего бога и не отдают его. — Джемма посмотрела на меня: не обиделся ли я? Нет, не обиделся, дочь абсолютно права. Я даже улыбнулся, кивнул в знак согласия, а она задумчиво сказала: — Там (она всегда о Украине говорила «там») у художников больше экспрессии, я бы даже сказала, — движения, жизненности.
